IV
В день моего совершеннолетия, продолжала тетушка, брат заплатил Бержерону. Обменивая свою расписку на деньги, брат не сказал ни слова, которые могли бы заставить мошенника заподозрить, что его проделка раскрыта. При этом присутствовал и наш нотариус.
«Бедный друг мой, помните данную вами клятву — никогда больше не пить и не играть в карты», — строго проговорил Бержерон, получив мое приданое.
В тот же вечер Реноден сказал моему брату: «Покажи мне, пожалуйста, эту проклятую расписку». Он медленно прочел ее, потом серьезно, не говоря ни слова, сложил и опустил в свой карман, вместо того чтобы отдать Мореру.
«Что же?» — спросил твой отец, протягивая за ней руку. «Я оставлю ее у себя». — «Лучше ее уничтожить», — заметила я. «Э, нет! Кто знает, может быть, настанет день, когда с ее помощью мы устроим Бержерону весьма неприятный сюрприз». — «Вы уже нашли способ отомстить?» — оживленно воскликнула я. «О нет! — ответил Реноден с улыбкой. — Повторяю: необходимо запастись терпением. Как бы ни был ловок такой пройдоха, как Бержерон, все же он попадется».
Три недели спустя нотариус, обедая у нас, возвестил следующую новость: «Сегодня состоялась свадьба Бержерона». — «С той особой, на которую он имел виды?» — спросил Морер. «Да, он женился на молодой бездетной вдове одного фабриканта, который оставил ей более двухсот тысяч ливров годового дохода». — «Мошенник торжествует!» — вскрикнула я с гневом. «О! Это триумфатор, — засмеялся Реноден, — в колеснице которого окажется много палок в колесах!» — «Почему?» — «Потому что ему не придется удовлетворить свой аппетит двумястами тысяч ливров дохода. Его супруга, как женщина благоразумная и предусмотрительная, желая оградить свое состояние от длинных рук, поручила написать свадебный контракт нотариусу Тессье. Он составил такой акт, что и в настоящем, и в будущем денежки будут уходить из-под носа Бержерона. Мой старый коллега, встретившись недавно со мной, рассказывал мне, как пожелтела физиономия пройдохи, когда он читал этот контракт».
Однажды утром Реноден явился к нам взволнованный и сообщил новость: «Госпожа Бержерон родила дочь». — «Улучшит ли это положение отца?» — «Как бы не так! Это еще больше подтянет поводья. Мать станет оберегать денежки пуще прежнего, чтобы подготовить дочери блестящее будущее. Она еще урежет выдачи супругу, который время от времени вытягивал у нее тысячный билет. Какая досада для Бержерона! Ведь его страсть к игре и прелестницам сильно истощила украденные у вас деньги. Надо уметь ждать».
Стараясь верно передать рассказ тетки, доктор Морер, перебирая воспоминания, говорил медленно, что ужасно раздражало Либуа. Наделенный любопытством, но любопытством нервным, требующим быстрого удовлетворения, художник с нетерпением выискивал удобного случая прервать рассказ.
— И сколько лет вам пришлось ждать реванша?
— Лишь девятнадцать лет спустя наступило возмездие, — ответил доктор.
— Девятнадцать лет! — присвистнул Либуа. — Хоть и говорят, что месть — кушанье, которое можно есть и холодным, однако аппетит должен пропасть после такого долгого ожидания. Неужели ваши родственники питали столь сильную ненависть к Бержерону, что смогли насладиться даже таким поздним отмщением?
— Когда наступило возмездие, мой отец уже полгода как лежал в могиле. Реноден из-за него лишился жизни, а два дня спустя умерла тетушка.
Либуа вытаращил глаза от удивления.
— Как, — воскликнул он, — да вы говорите мне чуть не о вчерашних событиях! Ведь Реноден умер накануне свадьбы Монжёза, которая состоялась четыре месяца тому назад.
— Женитьба Монжёза и предоставила случай для столь долго ожидаемого реванша — благодаря жене Генёка, которая…
При имени блондинки, вновь появившейся на сцене, Либуа навострил уши. Но в эту минуту новое обстоятельство отвлекло его внимание. Жестом руки он остановил доктора.
— Тсс! Тсс! — промолвил он.
Дверь растворилась, и на пороге появился слуга.
— Расскажи, что с тобой стряслось, — обратился к нему художник. — Ты опять встретил Генёка?
— Он пытался убить меня… И знаете, каким образом?
— Кулаками?
— Нет, это было бы слишком просто для этого разбойника! Ему нужно было нечто более утонченное. Я готов пари держать, что вы не угадаете, какое средство он придумал, чтобы убить меня.
— Так скажи сам.
Слуга в порыве сильнейшего негодования прорычал:
— Он бросился на меня с пятого этажа!
— Черт возьми! — воскликнул Либуа, содрогаясь.
Слуга продолжал с воодушевлением:
— Вы еще не знаете, чем все окончилось… Представьте же себе, до чего был зол на меня этот Генёк! И все оттого, что я так ловко отпарировал носом удар его кулака. Да, знаете ли вы, до какого зверства довело его оскорбленное самолюбие?
— Нет, говори.
— Чего я не понимаю, так это каким образом он догадался, что я иду на улицу Кастеллан. Дело в том, что он пришел туда раньше меня, забрался на пятый этаж и ждал, когда я войду во двор, чтобы убить меня, бросившись на меня с высоты.
Либуа спросил:
— Что ты говорил о самолюбии Генёка, которое довело его до зверства?
— Ах, да! Я и забыл! Ему до того хотелось убить меня, что он сумел подговорить против меня другого, у которого тоже были ко мне претензии. Чтобы вернее попасть в меня, они соединились… и лишь только я вошел во двор, как оба бросились на меня с пятого этажа. Бах! Я почувствовал лишь порыв ветра, когда они пронеслись возле моего лица.
— А кто второй?
— Вы его знаете… Это тот невысокий брюнет, который завтракал у вас на днях. Он, вероятно, рассердился на меня за то, что я полил его спину соусом из-под спаржи.
Несмотря на волнение, от которого ему сдавило горло, Либуа вскрикнул, не подумав:
— А женщина?
— Женщина? Какая женщина? — повторил слуга, ничего не понимая.
V
Художнику и доктору была понятна драма, разыгравшаяся на улице Кастеллан. В бешенстве Генёк хотел выбросить маркиза из окна, но, увлеченный тяжестью Монжёза, отчаянно в него вцепившегося, вместе с жертвой полетел вниз.
Но какую же роль играла госпожа Вервен в этой трагедии? Может быть, садовник сразу бросился на маркиза? В таком случае его убийственное падение спасло жену.
«Это несправедливо, что она не пострадала в драме», — подумал Либуа, после рассказа доктора возненавидевший белокурую красавицу.
Художник выставил слугу и, желая узнать продолжение истории, спросил у доктора:
— Смерть Монжёза, я уверен, развязывает вам язык. Теперь вы можете открыть имя убийцы нотариуса?
— Да.
— Так кто же убил Ренодена?
— Бержерон.
— Его дочь, госпожа Монжёз, ничего не знает о преступлении?
— Ничего.
— Вы уверены, что убийца — Бержерон?
— Я своими глазами видел, как он совершил это преступление.
Оставляя подробности до другого, более удобного случая, Либуа, удовлетворенный полученными сведениями, провозгласил:
— Итак, в путь, в Кланжи!
Но не успел он сделать и шага, как в комнату вошел какой-то незнакомец.
«Где я видел этого господина?» — подумал художник, отвечая на поклон посетителя.
— Господин Либуа? — спросил пришедший, одетый в черное и державшийся прямо, точно аршин проглотил.
— Это я, — ответил художник.
— Мне нужно получить от вас некоторые весьма важные сведения.
— У меня нет времени. В ту минуту, как вы пожаловали, я как раз собирался отправиться на вокзал, — возразил художник.
— Я попрошу вас отложить поездку до следующего поезда, — произнес незнакомец настойчивым и несколько повелительным тоном.
— А вы не можете отложить разговор до завтра? — предложил, в свою очередь, художник.
— Нет, мне нужно поговорить с вами сейчас же.
Терпение никогда не входило в число достоинств Либуа. Этот назойливый гость пробудил в нем гнев.
«Я отправлю тебя к черту», — решил про себя художник. Он открыл было рот, чтобы озвучить свою мысль, как вдруг заулыбался и проговорил самым любезным тоном:
— В таком случае очень рад, что могу быть вам полезным, сударь… Потрудитесь пройти. — И, пропустив господина вперед, он повел его в свою мастерскую.
Морер, который был свидетелем этой сцены, очень удивился такой резкой перемене. Либуа из разъяренного превратился в мягкого и услужливого потому, что вспомнил, при каких обстоятельствах видел этого господина: это был один из тех служителей правосудия, которых художник заметил в окне уборной белокурой наяды.
«Этот — судебный следователь, другой был полицейским комиссаром… Как могло случиться, что он так быстро свалился мне на голову?» — подумал живописец, указывая следователю на стул, на который тот опустился. Вид у служителя закона был такой, точно он сел на острие бритвы.
Морер вошел вслед за ними в мастерскую и остался стоять, безмолвный и неподвижный, позади посетителя.
— Я к вашим услугам, — заявил Либуа.
— Как я уже говорил вам, мне нужны от вас некоторые сведения, — начал следователь.
— О чем? О ком?
— Об одном из ваших друзей.
— Как его имя?
— Баланке.
Либуа широко раскрыл глаза и повторил с изумлением:
— Баланке?
После продолжительной паузы он ответил:
— Не знаю такого.
Следователь подумал, что, отбросив свое инкогнито, он скорее развяжет язык художнику. Он назвал свое имя и звание. Либуа почтительно поклонился, однако повторил:
— Я не знаю никакого Баланке.
— Уверены ли вы в этом? — настаивал следователь.
— У меня так мало друзей, что я не могу забыть ни одного… Может быть, вы ошиблись в имени? — сказал художник.
— Вы один Либуа, живущий в этом доме? — спросил следователь и опустил руку в карман.
«Что за вещь у него в кармане?» — подумал художник.
— Да, один, — сказал он вслух.
— И вы утверждаете, что у вас нет приятеля по имени Баланке?
— Утверждаю.
— Поройтесь хорошенько в своей памяти, — с досадой произнес следователь.