Мне раньше доводилось брать интервью у нобелевского лауреата. Это был писатель, философ и пацифист Бай Куанхань, которому в 2023 году вручили премию мира, но Тийс Ритвельд оказался куда более грозным вызовом для журналиста-гуманитария.
Еще лет двадцать назад он трудился в лаборатории Резерфорда – Эплтона в Оксфордшире над исследованиями в области теоретической физики. Именно за ту работу, посвященную динамике субатомных частиц, ему с опозданием вручили Нобелевскую премию, и награждение совпало с первыми результатами его следующего проекта, который из-за награды привлек всеобщее внимание, что неблагоприятно сказалось на жизни Ритвельда. Исследование так называемого пертурбативного поля сближения, которое ученый вел вместе с командой теоретиков, до тех пор шло под завесой строжайшей секретности.
Когда объявили нобелевских лауреатов, о нем мало кто слышал, он появился из безвестности закрытого института, разрабатывавшего проблему ППС, вылетел в Осло, произнес короткую благосклонную речь с благодарностью за премию на голландском, потом вернулся в Страсбург, где располагалась лаборатория. Только тогда общественности стало известно о ППС в самых общих терминах – массовая пресса, терзаясь догадками и все упрощая, тут же описала поле как безотказное оружие пассивной защиты. Вскоре о нем заговорили как об Оружии, которое положит конец всем войнам. Однако в течение года широким научным кругам стали известны результаты исследования ППС, и вскоре о нем узнали большинство ученых. Ритвельд скромно разделил высокую оценку своих достижений с коллегами, но поскольку он был нобелевским лауреатом, то считался лидером группы. Впрочем, именно его теоретические разработки сделали возможными практическое применение ППС.
Пертурбативное поле какое-то время было известно как «защита сближением». Первоначально оно задумывалось исключительно для оборонительных целей. С помощью того, что порой квантовые физики называют операторами аннигиляции, можно было создать поле сближения и перенести физическую материю в другую, смежную, реальность. Если использовать знаменитый пример профессора Ритвельда, приближающуюся ракету теперь не нужно было перехватывать, перенаправлять или уничтожать – нет, теперь ее просто перемещали в смежное квантовое измерение, и таким образом фактически ракета просто прекращала существование. В первых рабочих моделях сближение потребляло огромное количество энергии, но благодаря его природе поле могли уменьшать, увеличивать, а также многократно использовать. Последующая разработка данной техники сконцентрировалась на уменьшении энергетической нагрузки, чтобы превратить оборонительную систему в более практичный инструмент. Профессор Ритвельд оптимистично описывал некий идеальный мир будущего, в котором каждый город, каждая научная установка, каждый дом, возможно, даже каждый отдельный человек навсегда защищен от физического нападения локализированным полем сближения.
Опираясь на уроки истории, в частности на опыт своих предшественников, которые трудились над Манхэттенским проектом [31], Ритвельд и его коллеги подготовили обширное логическое обоснование в защиту своей теоретической работы. Пертурбативное поле сближения не может быть применено в качестве оружия нападения, объясняли они в своей апологии. Его функции исключительно мирные. Оно не дестабилизирует мир или не повлияет на расклад сил между западом и востоком, севером и югом. Идеологии, экономические системы, религиозные убеждения, политические движения останутся нетронутыми, поскольку они защищены от влияния поля. Сближение не может убить, не может отравить, не загрязняет окружающую среду, не дает радиоактивных отходов и даже не может быть использовано во вред, если попадет не в те руки.
А потом все пошло не так, и профессор Ритвельд отправился в добровольную ссылку и стал отшельником. Уже через два года в пустыне Гоби провели первые испытания оружия на основе ППС, разумеется, «под строжайшим научным и этическим контролем». Слово «аннигиляция» какой-то журналист взял из научной работы, но оно быстро стало популярным. Орудие сближения быстро распространилось, поскольку это было неизбежно – именно такого развития событий Ритвельд с коллегами боялись и пытались предотвратить, – и вскоре все крупные державы и военные режимы заполучили устройство в той или иной форме. Никто не грозился пустить его в ход, достаточно было просто возможности. Больше никто не говорил о ППС как о методе пассивной обороны.
Я знала, что профессор Ритвельд плохо себя чувствовал, у него диагностировали какое-то неуточненное дегенеративное заболевание, и ему уже исполнилось восемьдесят два. Я рискнула, позвонила ему, попросила об интервью, так все и началось.
2
Я так и не написала и не опубликовала интервью на основе материалов с нашей встречи. Я предложила провести его по сугубо личным причинам. Тогда я работала в разделе светской хроники и чувствовала, что моя карьера зашла в тупик. Редактор согласился, что мне нужно переходить к более серьезной задаче: биографическим очеркам об известных деятелях искусства или науки.
Ритвельд стал моим первым проектом. Я услышала, как о его исследовании про оборонительное сближение говорили в ночной телепрограмме, и на следующий день, получив зацепку от знакомого чиновника из министерства иностранных дел, позвонила. Я мало знала о Ритвельде, не имела никакой подготовки в области физики и уж точно ничего не понимала в квантовой теории поля, то есть была настолько плохо готова к серьезному интервью, насколько это вообще возможно. Я все выходные копалась в базе данных нашего сайта, но про самого профессора и его работу так толком ничего и не узнала.
Детство Ритвельд провел в Нидерландах, затем жил в Германии, США и Великобритании – обо всем этом писали немало, но в материалах не нашлось связи с его будущей карьерой и сделанными им открытиями. Я нашла множество сведений о его речи на вручении Нобелевской премии, в разделе «Наука и техника» была длинная и подробная статья, написанная внештатником, каким-то академиком из Кембриджа. Там шла речь о теоретическом обосновании симметрии четности, слабых взаимодействиях и частицах со значительной массой. После ссоры с президентом США во время ужина в честь самого Ритвельда, устроенном в Белом доме, и последующего исчезновения из общественной жизни профессор стал знаменитостью иного толка: изгнанным из научных кругов диссидентом, ученым, который пытался отречься от собственных открытий и избегал не только публичности, но и контакта с коллегами. Как это часто бывает, после первого периода острого любопытства журналисты быстро забыли и об ученом, и о его работе.
Я не знала, чего ожидать. Возможно, встречи с тронувшимся умом стариком, борющимся с раком. Или же с озлобленным ученым-изгоем. Может, даже с дряхлым сморщенным человеком, погрузившимся в смесь отчаяния, гнева и беспамятства.
На самом деле Ритвельд выглядел куда моложе своих лет. Ходил, слегка прихрамывая из-за остеоартрита. Говорил на прекрасном английском, почти без акцента, но многие книги на полках были на голландском и немецком. Тон выдерживал серьезный, без шуток и самоуничижительных комментариев. Профессор сказал, что у него есть домработница, с которой я не встретилась, поскольку мой приезд совпал с ее выходным. Раз в неделю его навещала медсестра и приносила лекарства. Он показал свой сад, где, по его словам, обязан поддерживать порядок, а потом провел экскурсию по дому, который любил, но там он уже не зацикливался на чистоте, впрочем, жилище не производило впечатления захламленного или грязного, напротив, в нем возникало уютное ощущение давно обжитого места. Ритвельд сказал, что не знает никого из соседей по имени, но всегда здоровается с ними по-дружески, а еще сообщил, что его жена и дочь умерли – несколько лет назад. Профессор не был ни грустным, ни озлобленным, ни скрытным, ни легким на подъем. Он отзывался на мои вопросы с явной искренностью, но поскольку зачастую они были слишком общими, я получала столь же неопределенные ответы.
В конце концов он спросил, разбираюсь ли я в квантовой физике или в квантовой теории поля. Я ответила, что нет, и он, казалось, испытал облегчение, сказал, что устал объяснять ее неспециалистам. Потом он поинтересовался, почему я попросила его об интервью. К этому времени я уже чувствовала, что ничего не потеряю, если отвечу честно, и сообщила, что хочу получить повышение по службе. Он заметил, что если бы я явилась к нему, вооруженная подробными вопросами о бозонах, гравитонах или суперструнах, то ему и ответить было бы особо нечего, поскольку он отстал от исследований на много лет и не хотел бы, чтобы его процитировали в научных изданиях, продемонстрировав тем самым, насколько устарели познания профессора в квантовой теории.
Нас прервал фотограф, приехавший на своей машине из Лондона. Он добрался точно в назначенный час, что меня удивило, поскольку обычно фрилансеры на такие интервью либо опаздывали, либо, наоборот, приезжали раньше. Прежде я с ним не работала. Это был совсем молодой парень, говоривший с американским акцентом. Внимательный и с воображением, он, видимо, выполнял первое задание редакции. С разрешения профессора он прошел по комнатам, потом медленно прогулялся по саду, выискивая, под каким углом и в каких местах делать фотографии.
Когда он был готов, то позвал Ритвельда на улицу. Профессор задержался, чтобы взять розово-желтую раковину, которую я раньше успела заметить на полке у окна. Он кивнул мне с еле заметной улыбкой, когда отправился вслед за фотографом, но даже не намекнул, что его так позабавило. Я осталась одна в большой кухне-столовой. Здесь, по словам профессора, он всегда принимал пищу: в раковине высилась груда немытой посуды, но в остальном это было чистое, удобное помещение с видом на сад.
Я наблюдала, как молодой человек работает со своим героем, просит его встать в тени за деревом, пройтись мимо розовых кустов или присесть на деревянную скамью рядом со слегка запущенной лужайкой. Стоял самый разгар лета: все цвело, а пчелы летали вокруг шиповника и буддлеи, росших за небольшой верандой.