Лу, должно быть, что-то заметила. Она взяла его лицо в ладони и держала, пока он не открыл глаза. Тарент понял, что произошло, и сделал несколько глубоких вдохов.
– Ты ухаживаешь за больными? – спросил он. Пришлось приложить волевое усилие, чтобы звучать нормально.
– Нет. Я же говорила. Я – учительница. Медицина не для меня. Я тогда только-только входила во взрослую жизнь, сдала бóльшую часть экзаменов, а потом проработала на одну больницу около года, прежде чем двигаться дальше. Работу предлагали только за границей, а мне не хотелось покидать страну. Твоя жена поэтому уехала за рубеж?
– Я и это сказал?
– В Турцию.
– Господи, ну да. Прости. Я постоянно забываю, о чем рассказал. Турция теперь – часть меня. Наверное, я пробыл там слишком долго, потому что теперь я дома, но такое ощущение, будто страна изменилась до неузнаваемости. Скорее всего, дело в том, какой я ее сейчас вижу. Я застрял в прошлом, но в определенном смысле меня сбивает с толку, что это прошлое, которого я никогда на самом деле не знал. Или так только кажется. Нет, Мелани хотелось перемен. Она была операционной сестрой, и через несколько лет работа стала ее тяготить. Она решила податься в волонтеры. Я поехал с ней в Турцию, поскольку хотел быть рядом, а еще считал, что там удастся сделать снимки для агентства печати, на которое я работал. В любом случае мне было интересно выяснить, что происходит. А потом мы оба выяснили, что происходит, и пожалели, что не остались дома.
– Как долго вы были в отъезде?
– Я потерял счет времени. Мы сначала ехали целую вечность, а потом несколько месяцев провели в полевом госпитале.
– И как, по-твоему, изменилась жизнь в Британии?
– Трудно сказать. Когда долгое время проводишь вдали от дома, то обычно создаешь ложные воспоминания о том, что оставил на родине, думаешь о самом лучшем или, напротив, о самом худшем. Повседневность, обычная жизнь, они забываются, теряют четкость, ведь когда все нормально, ты просто что-то делаешь, и все. В Турции нам пришлось несладко: все казалось бесконечно опасным, угнетающим и угрожающим. Мелани иногда работала по шестнадцать часов в сутки, а это слишком для любого человека. Через пару дней я оказался предоставлен сам себе. Я проводил часы в одиночестве, день за днем. Скучно, но жизнь была опасной и неприятной. Приходилось постоянно торчать на территории госпиталя. Мне вдруг захотелось снова стать ребенком, делать то, что я делал в детстве, смотреть на море, гулять в лесу, играть с другими детьми, просто чувствовать себя счастливым и жить в безопасности. Понимаю, это звучит инфантильно. Хотя на самом деле детство у меня не особо счастливое, когда я вспоминал о нем, то не могу припомнить, чтобы хоть раз занимался тем, о чем тогда так мечтал. Меня охватила своего рода ложная ностальгия, я то ли выдумал свои воспоминания, то ли позаимствовал. Наверное, видел в фильме или прочел в книге. Отец умер, когда я был совсем маленьким, и хотя у меня уже давно британское гражданство, я наполовину американец, а наполовину венгр. Моя мама работала в Лондоне, а потому я там вырос. В Лондоне не помню, чтобы я хоть раз ездил на море. То есть у меня не было такого детства, но это так естественно – оглядываться назад и думать, насколько же лучше была тогда жизнь, или могла быть, ну или могла быть такой, какой мне хотелось, чтобы она была.
Лу сидела рядом, молча уставившись на свои руки. Она крепко сцепила их, кожа на тыльной стороне ладоней собралась в складки от нажима, а костяшки напряглись.
– Когда я вернулся сюда, – продолжил Тарент, – то, думаю, бессознательно искал именно этого. Полевой госпиталь – сущий ад. Да и работа там тоже, и для Мелани, и для всех остальных. Но даже просто жить там, существовать само по себе ужасно. Турция превратилась в пустыню, пока не окажешься там сам, не понимаешь, как сильно изменился климат. Весь Средиземноморский бассейн теперь непригоден для жизни. Я не думаю, что местные жители страдают сильнее, чем в других местах, где воцарилась жара, но теперь вся Турция в той или иной степени необитаема. Я не могу даже представить, на что похожи регионы Африки и Азии. После гибели Мелани правительство тут же переправило меня в Британию. Я словно оказался в другом мире. Эти ураганы… они все время такие сильные, как этот?
– Последнее время да. Только за этот год прошли два или три урагана, из-за которых была куча разрушений.
– Погода в Британии всегда отмачивала шутки, но раньше ничего подобного не было. Дело только в изменении климата или за циклонами стоит еще что-то? Когда меня везли сюда, пришлось ехать на бронетранспортере. Я-то думал, их используют только там, где активны повстанцы, когда действительно требуется защита. Раньше на них постоянно разъезжали медицинские бригады. Я понятия не имел, что «Мебшеры» теперь в ходу и все настолько плохо. Когда я ехал в «Мебшере», пытался рассмотреть, что там за окном, складывалось впечатление, будто меня перевозят по огромной пустыне. Здания рухнули, всюду вода, бóльшую часть деревьев вырубили. Потом мы добрались до Лондона. Перед тем как я снова попал в бронетранспортер, меня везли в обычной машине. По какой-то причине пришлось ехать через город, однако агенты затемнили окна, чтобы я ничего не видел. Зачем они это сделали? Я успел заметить, что город преобразился. Как и страна. Везде военные, полиция. И вся эта заваруха с правительством: все министерства перемещают в провинции.
– В разгаре необъявленная война, – сказала Лу. – Поговаривают, что это последняя война, война, которая положит конец всему. Якобы у повстанцев есть какое-то новое оружие, против которого мы не в силах бороться.
2
Очередной обломок с силой ударил о крышу, и оба отреагировали так, будто что-то физически ворвалось в комнату. Спустя пару минут огромная ветка скользнула по окну, попала на ближайшую металлическую скобу и рухнула во двор. Тарент понимал, что слишком много болтает, словно внутри ослаб какой-то барьер. Он сосредоточился на том, чтобы доесть остывший суп. Лу сидела рядом и молчала. Он то и дело думал о Мелани, уже ставшей жертвой этой последней войны.
Позже, когда ветер начал наконец ослабевать, Тибор почувствовал, что снова обретает контроль над собой. Лу вернулась в свой номер. Тарент снова просмотрел снимки из Анатолии, но они вгоняли в депрессию. Его хватило ненадолго. Он вышел онлайн, поискал новостные каналы или сайты, но правительство строго контролировало Интернет, как и за границей. Все сайты, каналы и платформы были классифицированы по уровню допуска, а Тарент потерял свой Интернет-статус, когда уехал за пределы страны. Практически все ресурсы были для него недоступны. Он пошел к Лу, понимая, что становится зависим от нее, но ему хотелось с кем-то поговорить, и это было важнее всего. Он чувствовал себя виноватым, но ничего не мог поделать. Кроме Лу у него никого не осталось. Мысли вновь начали путаться.
Как только Лу пустила его в свою комнату, Тибора охватило непреодолимое желание спать, и Лу позволила ему прилечь на свою постель.
Он проснулся много часов спустя. За окном завывал ветер, но куда тише. В комнате Лу горел свет и пахло едой. Дверь в ванную была открыта, но там царил мрак. За окнами сгустилась ночная тьма. Лу в дальнем углу комнаты сидела в одном из кресел, забравшись в него с ногами. На коленях у нее лежала книга, но голова наклонилась вперед, поскольку женщина уснула. Тарента сбило с толку странное пробуждение, поэтому он вылез из кровати лишь спустя несколько минут, осторожно разбудил Лу, проводил ее до кровати и убедился, что она легла.
Он посидел с ней какое-то время, но потом вернулся к себе. Они жили в разных часовых поясах. Он был совершенно бодр, помылся, побрился, переоделся в чистое и убрал беспорядок, который устроил в комнате за время болезни.
Самые сильные страхи отступили. Казалось, он мог объективно оценивать их, но стоило выделить хоть что-то, акцентировать на нем свое внимание, разум опять погружался в хаос.
Позднее Лу снова зашла к нему. Тарент обрадовался ей. Они обнялись на пороге комнаты. Лу принесла еду и маленькую бутылочку красного вина. Она сказала, что запасы торгового автомата каким-то образом пополнили и сейчас ассортимент куда богаче.
– Лу, ты сказала, что жила в Ноттинг-Хилле, – произнес Тарент. – Что вся твоя жизнь прошла там.
– Да, я прожила там много лет. Там была последняя школа, где я работала. Но потом произошла атака десятого мая. И теперь моя жизнь кончена.
– У тебя были друзья в Ноттинг-Хилле.
– Несколько. Но самым важным человеком был мой парень. В тот день он находился в нашей квартире.
– Тебе удалось выяснить, что с ним случилось?
Лу развела руками в отчаянии.
– Этого никто не знает. Весь район полностью уничтожен. Сначала я даже не видела, как он мог бы спастись, но после взрыва не обнаружили тел. В определенном смысле, наверное, было бы лучше, если бы трупы нашли, лучше знать страшную правду. Я уже находилась здесь, на Ферме Уорна, когда это случилось, и сначала даже не могла ничего выяснить. Сейчас это еще сложнее, поскольку многие телевизионные каналы закрылись, но сюда постоянно кто-то приезжает, и я многое смогла узнать от новых постояльцев.
– Ты здесь с мая?
– Приехала в конце апреля. Меня перевели в правительственную школу в Линкольне, и тут произошла атака. Все тут же оказалось парализовано, вот я и зависла здесь, размышляя, что мне теперь делать, что вообще сделали бы люди в моем положении. Я пыталась связаться с Думакой, так зовут моего парня. Я цеплялась за надежду, что он мог в тот момент выйти из квартиры, но сейчас понимаю, что он почти наверняка никуда не уходил. У него было мало друзей в Британии, но те, с кем я смогла переговорить, знали не больше моего. Вскоре я поняла, что Думака почти наверняка оказался в эпицентре.
– Расскажешь мне о нем? О Думаке?
– Он – беженец из Нигерии. Из тех, кого некоторые сотрудники Министерства внутренних дел называют нелегалами. Они не дали ему разрешение на пребывание, поэтому он начал скрываться от властей. Сначала я боялась расспрашивать о нем, ну, после десятого мая, поскольку понимала, что если он уцелел и его отследят, то депортируют. Ты же знаешь, какие сейчас правила. Он прожил в Британии почти пятнадцать лет, но это ничего бы не изменило. Приехал сюда с братом, но у того есть виза, он ничем не рискует. Мы познакомились, когда Думака пришел в школу поговорить о работе. Он делает ювелирные украшения, красивые и изысканные, и временами даже выставлял кое-что из своих работ в Лондоне. Чтобы не привлекать к себе внимания, он всегда работал под именем брата, но это не нравилось ни брату, ни самому Думаке. Они почти друг с другом не разговаривали. Чем дольше Думака жил в Англии, тем в большей безопасности себя чувствовал, но я-то понимала, что он ошибается. Как бы то ни было, после знакомства мы съехались. Пару лет жили счастливо, но потом ситуация ухудшилась. Я не об отношениях. После обвала еврофунта никто больше не покупал ювелирку, а я потеряла работу в школе. Ты в курсе, что население Лондона много лет сокращалось? Власти закрыли несколько классов из-за недобора учеников, и я попала под сокращение. В