это ни кажется мне теперь глупо, но я совсем упустил из виду, что, прозрачный или непрозрачный, буду все-таки подвержен действию погоды и всем его последствиям. Вдруг меня озарила блестящая мысль. Я забежал с боку и вскочил в кэб. Весь дрожащий, испуганный, с симптомами начинавшегося насморка и все более и более привлекавшими мое внимание синяками на спине, я медленно проехал по Оксфорд-стрит и мимо Тотенхэм-Корт-Роуд. Теперешнее мое настроение ничуть не походило на то, в котором десять минут назад я вышел из дома. Так вот оно что значит, невидимость-то! Единственной моей мыслью теперь было выпутаться из беды, в которую я попал. Мы проплелись мимо Мьюди, и там какая-то рослая женщина с пятью или шестью книгами в желтых обложках позвала моего извозчика, и я выскочил как раз вовремя, чтобы удрать от нее, едва не попав при этом под железнодорожный вагон. Я побежал по дороге в Блумсбери-Сквер, намереваясь повернуть за музеем к северу, чтобы добраться до менее многолюдного квартала. Мне было теперь страшно холодно, и странность моего положения так действовала на мои нервы, что на бегу я все время всхлипывал. На западном углу сквера, из конторы Фармацевтического общества выбежала маленькая беленькая собачка и прямо направилась ко мне, уткнувшись носом в землю. Я никогда прежде не представлял себе ясно, что нос для собаки – все равно что глаз для зрячого человека. Запах прохожего воспринимается собаками точно так же, как его внешний вид людьми. Эта белая собака начала бросаться и лаять, показывая, на мой взгляд слишком ясно, что она знает о моем присутствии. Я перебежал на ту сторону Россель-стрит, все время оглядываясь через плечо, и очутился на Монтес-стрит, сам не понимая хорошенько – куда я бегу. Вдруг загремела музыка, и из Россел-Сквера повалила толпа народа, предшествуемая красными куртками и знаменами Армии спасения. Пробраться через такую толпу – поющих среди улицы и насмехающихся над ними по тротуарам, – я не имел никакой надежды, а назад вернуться боялся. В одну минуту решение мое было принято: я вбежал в белые ступени какого-то здания, напротив решетки музея, чтобы переждать там, пока не отхлынет толпа. К счастью, собака остановилась, заслышав музыку, постояла в нерешимости и, поджав хвост, бросилась назад в Блумсбери-Сквер. Приближаясь, хор ревел с бессознательной иронией какой-то гимн на слова: «Когда мы лик Его узрим?», и время, пока не схлынул поток народа на тротуар рядом со мной, показалось мне бесконечно длинным. «Тум, тум, тум», – гремел барабан гулко и отрывисто, и я не тотчас заметил двух мальчуганов, остановившихся рядом со мной. «Погляди-ка», – говорил один из них. «Что поглядеть-то?» – спросил другой. «Ишь – следы. Кто-то босой. Знать, по грязи ходил». Я взглянул вниз: мальчишки остановились и глядели, разинув рот, на грязные следы моих мог по только что выбеленным ступеням. Прохожие толкали мальчишек и оттирали их прочь, но их проклятая смекалка была настороже. «Тум, тум, тум… Когда, тум, мы лик Его, тум, узрим, тум, тум». «Чтоб мне провалиться, – говорил один из мальчишек, – если по этим ступенькам кто-то не поднялся босиком». «И назад не сходил, а из ноги-то у него кровь текла». Самая густая толпа между тем уже миновала. «Гляди, Тэд!» – воскликнул младший из сыщиков тоном самого глубокого удивления и прямо показал мне на ноги. Я посмотрел вниз и тотчас увидел смутный очерк их формы, обрисованный брызгами грязи. На минуту я остолбенел. «Чудно!» – сказал старший. «Право слово, чудно! Будто привидения ноги, ишь ты!» Он нерешительно подходил ко мне, протянув руку. Какой-то прохожий остановился посмотреть, что такое он ловит, потом девушка. Еще минута – и он бы тронул меня. Тут я понял, что мне делать. Шагнув вперед, причем мальчик с криком отскочил прочь, я быстрым движением перемахнул через ограду в портик соседнего дома. Но младший мальчик зорко уловил это движение, и не успел я сойти со ступенек на тротуар, как, оправившись от своего минутного изумления, он уже кричал, что ноги теперь перепрыгнули через стену. Все бросились смотреть и видели, как с быстротой молнии появлялись на свет Божий мои новые следы на нижней ступени и на тротуаре. «Что там такое? – спросил кто-то. – Ноги! Глядите! Ноги бегут!» Весь народ на улице, кроме моих трех преследователей, стремился за Армией спасения, и этот поток задерживал не только меня, но и их. Поднялись восклицания, удивление и расспросы. Кувырком перелетев через какого-то парня, я все-таки выбрался из толпы и через минуту бежал, сломя голову, вокруг Россел-Сквер, с шестью или семью изумленными людьми, гнавшимися за мною по следу. Объясняться им было некогда, а то вся толпа, наверное, бросилась бы за мною. Дважды я огибал углы, трижды перебегал через улицу и возвращался назад тою же дорогой, и когда ноги мои стали гореть и высыхать, мокрые следы потускнели, наконец, я смог улучить минуту отдыха, воспользовался ею, чтобы оттереть ноги руками, и, таким образом, скрылся окончательно. Последнее, что я видел из погони, была маленькая кучка человек в двенадцать, в безграничном недоумении рассматривавших медленно высыхавший след ноги: на Тевисток-Сквер я вступил в лужу – след, столь же одинокий и необъяснимый, как единственная находка Робинзона Крузо в его пустыне. На бегу до некоторой степени я согрелся и бодрее продолжал свой путь по окружавшей меня теперь сети глухих переулков. Спина у меня болела и коченела, челюсть ныла от пальцев извозчика, и кожа на шее была содрана его ногтями, в ногах я чувствовал сильную боль и хромал немного от пореза одной из них. Встретился мне тут же какой-то слепой, и я, прихрамывая, бросился от него бежать, боясь чуткости его восприятия. Раза два наталкивался я на прохожих и изумлял их неизвестно откуда происходившими ругательствами. Потом в лицо мне стало потихоньку спускаться что-то мягкое, и весь сквер покрылся тонким слоем медленно падавших хлопьев снега. Я простудился и, несмотря на все старание, то и дело чихал. Всякая собака, попадавшаяся мне по дороге, со своим уткнутым в землю носом и любопытным пофыркиванием, была для меня источником ужаса. Вскоре мне стали попадаться бежавшие и кричавшие на бегу люди, сначала немногие, потом еще и еще. В городе был пожар. Они бежали по направлению к моей квартире, и, оглянувшись на одной улице, я увидел клубы черного дыма над крышами и телефонными проволоками. Это горела, наверное, моя квартира, мое платье, аппараты, все мое имущество, кроме чековой книжки и трех томов заметок, оставленных мною на Портленд-стрит, – были в этой квартире. Все это горело! Уж и правду сказать, я действительно сжег свои корабли. Весь дом пылал.
Невидимка остановился и задумался. Кемп тревожно посмотрел в окно.
– Да, – сказал он. – Продолжайте.
– Итак, в январе прошлого года при начинавшейся вьюге, – вьюге, которая могла меня выдать, если бы я остался под ней: усталый, озябший, больной, невыразимо несчастный и только наполовину убежденный к своей невидимости, – вступил я в новую жизнь, к которой присужден теперь навеки. У меня не было пристанища, не было никаких средств и никого в целом мире, кому я мог бы доверяться. Раскрыть тайну – значило бы погубить себя: сделать себя простою редкостью и предметом любопытства. Тем не менее я уже подумывал подойти в какому-нибудь прохожему и просить о помощи. Но я слишком ясно понимал, каким ужасом и грубою жестокостью будут встречены моя слова. На улице я не составлял никаких планов на будущее. Единственным моим желанием было укрыться от снега, закутаться и согреться – тогда уже можно подумать и о будущем. Но даже для меня, человека-невидимки, ряды лондонских домов стояли запертые, непроницаемые и неприступные, как крепости. Я видел ясно перед собою только одно: холод, бесприютность и муки ненастной ночи. Но тут мне пришла блестящая мысль. Я повернул в один из переулков с Гоуэр-стрит в Тотенхем-Корт-Роуд и очутился рядом с «Омниумом», огромным заведением, где идет торговля всевозможными товарами, – вы его знаете, – мясом, сухой провизией, бельем, мебелью, даже масляными картинами, это громадный лабиринт разнокалиберных магазинов скорее, чем один магазин. Я думал найти двери открытыми, но они были затворены. Пока я стоял, однако, на широком подъезде, к нему подкатила карета, и человек в мундире – вы ведь их знаете, они носят надпись «Омниум» на шляпе, – отворил дверь. Я юркнул в нее, прошел первую лавку – отделение перчаток, чулок, лент и всякой всячины в этом роде, – и очутился в более просторном помещении корзин и плетеной мебели. И тут, однако, я не чувствовал себя в безопасности: было очень людно, я с беспокойством начал шнырять всюду, пока не напал на огромное отделение в верхнем этаже, сплошь заставленное кроватями.
Кое-как протискавшись между ними, я нашел, наконец, приют на огромной груде сложенных поперек шерстяных матрасов. В магазине уже зажгли огонь, и было приятно тепло, зорко наблюдая за кучкой копошившихся тут же приказчиков и покупателей, я решил прятаться пока в своей засаде. Когда магазин запрут, думал я, можно стащить в нем и пищу и платье и все, что угодно, обойти его кругом, осмотреть все его ресурсы, пожалуй, выспаться на одной из постелей. План этот казался удовлетворительным. Я мечтал раздобыться платьем, которое бы превратило меня в укутанную, но все же приличную фигуру, достать денег, выручить свои книги, нанять где-нибудь квартиру и тогда уже приступить к планам полного применения тех преимуществ, которые, как я воображал, невидимость давала мне над моими ближними. Время запирать магазин наступило очень скоро. Не прошло и часу с тех пор, как я занял свою позицию на тюфяках, как я заметил, что шторы на окнах спускаются и покупателей выпроваживают вон. Потом целая куча очень проворных молодых людей начала с большим рвением прибирать оставшиеся разбросанными товары. Когда толпа поредела, я покинул свое логово и осторожно прокрался в менее отдаленные части магазина, удивляясь быстроте, с которой все эти юноши и девицы смахивали товары, выставленные днем на показ. Все картонки, развешанные материи, фестоны из кружев, коробки сигар в колониальном отделении, вывешенные и выставленные для продажи предметы – все это снималось, свертывалось, засовывалось в маленькие ящички, и то, что уже нельзя было ни снять, ни спрятать, покрывалось чехлами из какой-то грубой материи. Наконец все стулья были взгромождены на прилавки, и остались голые полы. Окончив свое дело, каждый из молодых людей спешил к дверям с выражением такого одушевления, какого я никогда прежде не видывал на лице приказчика. Затем появилась целая стая мальчишек с ведрами, щетками и опилками, которыми они и засыпали пол. Мне пришлось увертываться от них очень искусно, но все-таки опилки попали мне в ногу и разбередили ее. Бродя по завешанным и темным отделениям, я долго еще слышал звук работающих щеток, и только через час или больше после закрытия магазина стали щелкать в дверях замки. Воцарилось глубокое молчание, и я очутился один в огромном лабиринте лавок, галерей и магазинов. Было очень тихо – помню, как в одном месте, проходя мимо одного из выходов на Тотенхем-Корт-Роуд, я прислушивался к