Лазебная
Санкт-Петербург
В 1988 году окончила Пензенский государственный педагогический институт (ныне университет), в 2013-м – Международную академию управления при Президенте Российской Федерации (MBA, макроэкономика со знанием английского языка). Преподаватель иностранных языков, переводчик, кандидат филологических наук. Военнообязанная.
Член Международной гильдии писателей, Союза писателей России, Интернационального Союза писателей, член-корреспондент Международной академии наук и искусств.
В Интернациональном Союзе писателей изданы сборники: «Стрелы памяти», «Без корня и полынь не растёт», «Перо архангела». В издательстве Stella (Хёхинген, Германия) – сборник рассказов «Команда “рядом” другу не нужна» на иврите, русском, английском, немецком языках. В издательстве «Серебро слов» Союза писателей России – сборник прозы о СВО на Украине «Коготь падшего ангела, или Нашла коса на камень», роман-трилогия «Батицкие. Опалённое древо».
Автор более десяти аудиокниг.
Людмила Семёновна – лауреат международного конкурса «Молодой литератор – 2006» в номинации «Поэзия». Награждена золотой медалью Пушкина, звездой «Наследие» (2019). Лауреат Международной Евразийской литературной премии им. П. П. Бажова «Новый Сказ» в номинации «Проза». Лауреат I степени Московской литературной премии-биеннале – 2022 в номинации «Большая проза». Победитель конкурса «Либерти», Гран-при издательства Stella.
Имя твоё – Человек!
Зной, изнурявший более пяти месяцев с самой весны саратовские вольные просторы, начал мало-мальски спадать. Скворцы, собираясь в большие стаи, словно зловещий призрак в чёрном балахоне, то взмывая в небо, то резко снижаясь до самой земли, нервно кружили над скошенными полями в поисках пропитания. Их нескончаемый гвалт наводил суету и ужас. Люди, видевшие многое на своём веку, поговаривали, что конец света совсем близок, ибо небывалые испытания пришли на землю.
Ожидание страстей Господних сопутствовало на каждом шагу. Земля, утомлённая необузданными ветрами-суховеями, раскалённая палящими лучами солнца, изнывала. Дьявольские оргии, сопровождаемые бессмысленными войнами и революциями, перешедшими в братоубийственную войну, а следом засуха и неурожай обескровили некогда плодородные почвы губернии. Узаконенный властями грабёж под видом продразвёрстки вытягивал из крестьян последние жилы. Голод, которого в таких масштабах не знавала российская земля, стал небесной карой за кровавую революцию, за зверскую казнь помазанника Божия и невинных чад его, за тысячи безвинно убиенных, замученных и потерявших родину, за патриотов, за солдатских вдов и сирот, за надругательство над святынями, церквями, монастырями, мечетями, костёлами, синагогами…
«Что имели, не хранили, потерявши слёзы лили», – приговаривали старики, в памяти которых жив был образ гордой и сильной России, внушавшей уважение своей армией и флотом, восхищавшей искусством и снабжавшей страны Европы всяческими натуральными товарами, в том числе и зерном, а теперь… Теперь Россия упала в бессилии на колени! Россия в нужде!
Без малого четыре года прошло с тех пор, как большевики пришли к власти, провозгласив военный коммунизм единственно возможным спасением от гнёта буржуазии. Что же изменилось? А вот что… Города и деревни голодают, производство практически остановлено, всюду царят разруха и нищета. Надо всей страной чёрным вороном носится старуха с косой, жадно клацая челюстями и подгоняя своих слуг – нищету и голод…
Раньше других испытали на себе ужас нового времени жители крупных городов и некогда плодородных регионов – Поволжья и Черноземья. Более десятка лет назад, после первой революции, правительство, пытаясь спасти жителей перенаселённых российских регионов, списало им оставшиеся выкупные долги за землю. Крестьянам было предложено перебраться в другие места, где каждый получал свой надел земли. Сотни, тысячи крестьян, приняв от государства материальную поддержку на переезд, устремились на житьё-бытьё в отдалённые регионы империи. Не успев как следует обжиться на новых местах, они были вынуждены приноравливаться к новым правилам, установленным большевиками. А спустя пару лет и вовсе потеряли веру и надежду на спасение своего уклада и улучшение жизни. Весь скудный урожай, собранный в эти засушливые годы, силой забирала новая власть. В стране не было порядка. Правая рука не ведала, что творила левая! Трудолюбивые и терпеливые крестьяне не могли самостоятельно справиться с разорением. Но русский мужик не глуп! Раз власть отнимает весь хлеб, не давая ничего взамен, значит, не надо столько сеять и ломать спину, стараясь вырастить и собрать урожай! В ответ на действия властей крестьяне уменьшили посевные площади. Молодое правительство большевиков и созданная им продовольственно-реквизиционная армия, состоявшая из вооружённых продотрядов, лишала крестьян запасов, которые обычно позволяли выживать в годы засухи, и произошла такая катастрофа, которой не было в истории Российского государства.
Меж тем западная коалиция четырнадцати стран, называемая Антантой, организовала против Советской Республики поход панской Польши и Врангеля. В период разгрома этой интервенции Саратовская губерния как раз являлась одной из баз, питающих фронты всем необходимым. Поборы и грабежи в деревнях и сёлах стали частыми и непредсказуемыми.
В это неспокойное, голодное время в Саратовский губисполком из Кронштадта на усиление руководящего состава был направлен молодой коммунист-моряк Константин Лазовский, тридцати двух лет от роду. С ним отправилась и его супруга Анна Гринберг с отцом и младшей сестрой.
Семья известного в Кронштадте успешного дантиста Шимона Моисеевича Гринберга решилась на переезд по соображениям единства и семейственности. О возможности успешной организации своей деятельности в провинции доктор Гринберг размышлял, однако вслух об этом не распространялся. Времена были суровые и учили выразительно молчать. Что до Саратова, так ведь Поволжье издавна считалось житницей России. Натерпевшись всякого от новой власти в неспокойном и голодном Кронштадте, потеряв практически все сбережения и дорогой сердцу дом в центре города, лелея скромную надежду на возможные изменения ситуации в стране, в частности в Поволжье, Шимон Гринберг принял судьбоносное решение присоединиться к своему зятю и перебраться в Саратов. Явных идейных убеждений у доктора не проявлялось, что радовало и успокаивало его нового родственника, а желание работать и продвигать дело своей жизни было похвальным. Страна нуждалась в докторах.
Анна Гринберг-Лазовская, принявшая фамилию мужа и на всякий случай оставившая свою девичью, активно занималась учительством и жаждала применить свои недюжинные организаторские способности на этом поприще в провинции, где, как писали газеты, «наблюдалось нетронутое поле безграмотности среди населения». Младшей дочери Шимона Гринберга Милке шёл семнадцатый год, и она вполне уверенно справлялась с поручениями отца во время его врачебной практики. Девушка была не по годам смышлёная и увлечённая медициной.
Путь по железной дороге от Петрограда до Москвы и затем до Саратова был чрезвычайно трудным. Поезда, переполненные солдатами, мешочниками и разного рода попрошайками и ворами-карманниками, поначалу внушали ужас и отвращение. Однако умение выживать в любых обстоятельствах, глубоко сидевшее до поры до времени в каждом из представителей семейства Гринберг, помогло справиться с этим и даже извлечь полезный опыт. Стараясь не вступать в общение и тем более в конфликты с представителями большинства, доктор тем не менее смог обеспечить своих дочерей сидячими местами в поезде и даже кипятком.
– Далёко ли путь держитя? – спросила дородная баба с мешками и узлом из клетчатой шали, усевшись напротив Шимона Моисеевича.
– Что-что, простите? – переспросил доктор, правой рукой машинально дотронувшись до нагрудного кармана, в котором лежали документы и деньги, зашитые под подкладку.
– Далёко ль путь держитя? Гляжу, никак с семейством кудый-то направлятися? – нагло и уверенно приставала баба, меж тем ловко и без излишнего стеснения рассовывая под сиденье свои мешки и отодвигая правой рукой ноги Милки.
– Милочка, детка, пересядь к окошку, – вежливо попросил Шимон Моисеевич младшую дочь, стараясь уберечь её от назойливого и беспардонного соседства.
– Ни отвичатя! Знать, брезгатя! – не унималась баба. – А у меня вот сын большевик, скажу вот яму, как вы тута рассе-лися да нос задирали – он вас всех к стенке поставит! Аха-ха! – загрохотала баба, демонстрируя беззубый рот, почувствовав удовольствие от реакции барышень на свою наглость.
– Что тут происходит? – громко и строго спросил Константин, подошедший сзади и обнаруживший бабу на своём месте. – А ну, быстро собрала свои мешки и геть отсюда! – сердито сказал он, правой рукой держась за кобуру револьвера.
– Ой, сынок, а чаво ж эти молчали-то? Хушь бы прокукарекали, мол, мястоф нету! А то как жа я таперча себе место найду, а?
– Твоё дело! Поспешишь – найдёшь.
Баба с размаху подоткнула подол широкой юбки между ног привычным движением правой руки, резко схватила из-под лавки свою поклажу и, виляя толстым задом, уверенно пошла по вагону, расталкивая на своём пути всех подряд.
– Вы бы, Шимон Моисеич, построже с такими. Они ведь почувствовали свою силу и лезут всем на голову, – спокойно посоветовал Константин, доставая из-за пазухи кожаной куртки замотанный в газету шматок сала, изрядно усыпанный солью. – Вот, паёк получил, – сказал он, положив сало на столик вагона.
– Да-да, голубчик, непременно! Вы совершенно правы! Но ведь это же человек!
– Какой такой человек, помилуйте! В народе говорят: «Курица не птица, а баба не человек», – попытался пошутить Лазовский, доставая из кармана два леденца на палочке и протягивая своей жене и её сестре.
– Ой, Костя, ты настоящий добытчик! – радостно воскликнула Анна, нежно улыбнувшись мужу и кокетливо поведя глазами.
– Был бы добытчик, если б вместо сала хлеба нашёл, но увы! Понимаю, что сало – вещь некошерная и абсолютно для вас неприемлемая, однако же за неимением другого провианта это тоже сойдёт. Можем обменять потом.
– Обмен – дело непростое, дорогой зять! Вряд ли сейчас можно совершить равнозначный тойшэн[11]!
– Отправляемся, – тихо сказала Милка, глядя в замызганное окошко поезда на снующих мимо людей с баулами и вещмешками, не сумевших забраться ни в поезд, ни на его крышу.
Вдруг состав резко дёрнулся, гулко загудел паровозный гудок, и семья Гринбергов отправилась в дальний и неизведанный путь.
Как же замечательно, что при царском режиме была построена железная дорога, проходящая через более чем десяток губерний страны и соединявшая обе столицы России с негласной столицей Поволжья – городом Саратовом! Основательно строилась эта дорога, по которой доставлялись товары: соль, рыба, нефть, зерно и прочее, и прочее – не только в Петербург и Москву, но и в другие города великой России, да что греха таить – во многие страны Европы.
– Смотрите, смотрите, лиса бежит! – воскликнула Милка, показывая на бегущую в ближайший лес рыжую плутовку, крепко державшую в зубах какую-то мелкую добычу.
– Лисичка, рыжий хвостик! – умильно сказала Анна, глядя в окно поезда.
Поезд загудел – то ли по надобности, то ли внимательный машинист решил припугнуть лисицу. Зверёк резко юркнул в кусты и, словно маленький язык пламени, мелькнул среди зелёных зарослей.
– А я до сих пор ни разу не видела лисиц в живой природе. Вот какое везение, замечательно! Ради этого, может быть, стоило покинуть кронштадтские привычные пейзажи, – задумчиво изрекла девочка. – Надеюсь, всё будет у нас лучше, чем было в последнее время.
– Дум спиро, сперо[12]! – улыбаясь дочери в ответ на её мнение, сказал Шимон Моисеевич. – Ты бы подремала, пока в поезде все спят. Да и ты, Аннушка, тоже подремли, – заботливо посоветовал он дочерям.
– Нет-нет, я дождусь Константина, – ответила взгрустнувшая старшая дочь, продолжая увлечённо читать старые и потрёпанные газеты, которые пару дней назад в Москве во время пересадки с поезда на поезд принёс её муж. – Знаете, отец, оказывается, мы, совершенно не владея информацией о ситуации в стране, отправились в этот путь! Я просмотрела газеты, и теперь моя душа неспокойна! Да, вот именно, неспокойна! Я не уверена, что это было правильным решением! Что нас ждёт?! Что мы будем делать там, куда мы направляемся? Сможем ли мы найти себе кров, возможность обеспечить себе достойную жизнь? Что теперь такое «достойная жизнь», отец? – взволнованно и растерянно шептала отцу Анна.
– Что так смутило и напугало тебя, дорогая?
– Отец, там, куда мы вот уже несколько дней едем в этом ужасном вагоне среди этих маргиналов, там голод и болезни, там полная разруха!
– Не удручайся, либлинг[13], разруха прежде всего проявляется в головах людей! Вероятно, что не так страшен старый чёрт, как его малюют!
– А вы почитайте! – протягивая пачку мятых газет, сказала Анна.
– Ну гут, гут, почитаю. Не нервничай так, тебе это вредно! – намекая на беременность дочери, посоветовал Шимон Моисеевич. – Видишь ли, любая газетная статья – всего-навсего мнение одного человека, написавшего её по заказу хозяина газеты. Так что всё, что в ней написано, не есть абсолютная правда! У правды, как у палки, – два конца. Не надо нервничать! Я сделаю бамэркунк[14] твоему мужу, что не бережёт тебя в твоём состоянии! Зачем он принёс тебе эту макулатуру? – стараясь говорить спокойно и тихо, доктор Гринберг однако же раскрыл одну из газет и углубился в чтение.
Газета от третьего июля девятнадцатого года в подробностях сообщала, что в Царицыне Деникин отдал так называемую Московскую директиву, которая провозглашала начало второго похода на Советскую Республику, вследствие чего на юге разгорелись ожесточённые бои. Сообщалось, что линия фронта прошла по территории Саратовской губернии и принесла огромные разрушения, о бедственном положении населения, метавшемся в поисках спасения. Шутка ли, только один город Балашов четыре раза переходил из рук в руки от красных к белым и обратно. В начале июля белыми был захвачен Камышин, и они вышли на подступы к Саратову. Губерния была объявлена на осадном положении.
Далее в газете большими буквами было напечатано указание вождя мирового пролетариата Ленина о проведении в Саратовской губернии мобилизации всего трудоспособного населения на военно-полевое строительство.
– М-да-а… – складывая газету и берясь за другую, произнёс доктор Гринберг. – Аннушка, а ты помнишь, что Константин рассказывал как-то прошлым летом о ситуации с разгромом войск Деникина? Помнится, он упоминал, что Антанта организовала против Советской Республики поход панской Польши и Врангеля. Правда, я не припоминаю, что там было в результате.
– А в результате был полный разгром! И самое страшное то, что за всё это время Саратовская губерния была одной из баз, которая поставляла продовольствие. Вы, отец, почитайте-ка вон ту газету от этого года! Там говорится, что в некоторых местах неурожай и голод таких масштабов, что встречаются случаи каннибализма среди населения! Отец, я боюсь! Правильно ли мы поступаем, что сами, добровольно идём на заклание, как агнцы в адское жерло? – Анна смахнула платком слёзы.
– Дорогая, ещё раз прошу тебя, нет, я требую! Не позволяй плохим эмоциям проникать в твоё сознание. Такое сейчас время! Надо стараться сохранить свой внутренний мир и покой во имя будущего поколения! Поверь, так устроена жизнь! Человек, рождаясь, устремляется к смерти. И этот путь от первого вздоха и до последнего может быть быстрым либо долгим, скучным либо радостным, жутким либо счастливым. Человеку дано самому выбирать и мостить дорогу на своём пути. Вот так случается, что у одного, на первый взгляд, будто совсем мало сил, а жизненную дорогу он свою мостит уверенно, старательно! Падают камни – он их вновь собирает и укрепляет свою дорогу. А другой с виду крепок, как бык, а смотришь – не смог, не справился, не сумел… Дурная его дорога, неразумная жизнь, бесполезная. Каждому поколению людей даются свои испытания и радости. Но всегда остаётся неизменным любовь родительская к детям и детская любовь к родителям. Ради этого и стоит жить, дорогая! Береги себя и своего ребёнка, он не должен страдать! Ищи во всём хоть малую толику доброго, приятного глазу, чтобы улыбнуться самой и чтобы радовался он. Не огорчай его. Если и суждено ему в жизни испытать огорчения, так пусть они будут не от его а идише маме[15].
Через несколько дней пути, подъезжая к станции Ртищево Пензенской губернии, Шимон Моисеевич решил самолично выйти на несколько минут на платформу и, если удастся, обменять кое-какие мелочи на провиант для семьи. Доктор Гринберг в отличие от своих соплеменников, знающих толк в товарно-денежных отношениях, талантом таковым был частично обделён. Выйдя из поезда, он приметил толпу местных баб, торговавших пирожками, свежими и сушёными яблоками, но большинство торговок предлагали варёных раков. Радуясь большой удаче, доктор неумело начал торг.
– Вы, простите, какого дня эти пирожки приготовили? – спросил он тощую старуху, с трудом державшую корзину с выпечкой перед собой.
– Нойя пичены, батюшка. Бушь брать, ай нет? – проскрипела она.
– А с чем они, позвольте полюбопытствовать?
– Дык всяки! Энто с ревенбм, а ишо с таком!
– Ах, с ревенем? Благодарю вас! А что значит «с таком», позвольте полюбопытствовать?
– С таком знать пустыя, ничаво внутрях нетути! – осклабилась старуха, показывая доктору свой почти беззубый рот.
– А, ну да, ну да! – стараясь не думать на профессиональные темы, Шимон Моисеевич поспешно сказал: – Мне бы просто хлеба, голубушка.
– Можно и хлебца, – доброжелательно ответила торговка, доставая с самого дна корзины круглый каравай пахучего ржаного хлеба с тремя дырками посредине, будто с глазами и носом.
– Сколько с меня? – обрадованно спросил доктор…
Фью-у-уть! – раздался свисток, и дородный милиционер из состава железнодорожной милиции громким басом гаркнул:
– Встречный! А ну, бабы с раками, к забору!
Все сразу же засуетились, торговки кинулись к ограждению, а пассажиры – в вагоны.
– Вот, смотрите, мои дорогие, что я купил! – довольный собой сказал Шимон Моисеевич, бережно кладя каравай на стол. – Теперь мы преспокойно доедем до Саратова. Осталось совсем немного.
– Ах, какой аромат! – восхищённо, прикрыв глаза, с наслаждением, сказала Анна. – Можно мне корочку с солью, пожалуйста? Так давно мечтала о такой корочке!
– Конечно, дорогая! Ржаной хлеб с солью как раз поможет тебе справиться с токсикозом. – Гринберг аккуратно отрезал небольшой кусочек от каравая, посыпал его солью и подал старшей дочери.
– Я бы тоже не отказалась, но потерплю, – прошептала Милка, сглотнув слюну.
– Зачем же терпеть? Ешь, для этого он и куплен, – отрезая тонкий ломтик и также посыпая солью, сказал улыбаясь отец. – Если бы ваша мама видела вас, мои дорогие девочки! – вдруг с глубокой грустью проговорил он.
– Мама была бы довольна нами? – спросила Милка, отщипывая хлеб маленькими кусочками, будто птичка, и с любопытством глядя на отца.
– Полагаю, она б немного загрустила, увидев вас вот в таком антураже, но была бы довольна. Вы добрые девочки! – взволнованно ответил Шимон Моисеевич.
Саратов встретил семью Гринберг вполне доброжелательно. С самого утра воздух был раскалённым несмотря на середину августа. Потные, в заскорузлых гимнастёрках, с белыми соляными разводами от пота и перекинутыми через плечо скрутками шинелей на привокзальной площади строились в шеренгу красногвардейцы. Гражданские торопились миновать площадь и разбрестись по своим дорогам.
Константин, попрощавшись с женой и её родственниками, поспешил к месту назначения. Гринберги, взяв извозчика, отправились к старому другу Шимона Моисеевича – Алексею Петровичу Минху, работавшему в городской больнице в должности главного врача. Там же практиковал и другой давний знакомый доктора Гринберга, с которым судьба свела его в молодые годы в Смоленске, – талантливый хирург Сергей Иванович Спасокукоцкий. Теперь доктор Спасокукоцкий был профессором и успешно проводил операции на спинном и головном мозге. Шимон Моисеевич был уверен в положительном исходе своей затеи, однако обстоятельства могли внести коррективы. Не без труда добравшись до места, Гринберги, собравшись с силами, расположились в больничном сквере.
– Дорогие мои, я постараюсь недолго обременять моих старых знакомых своей персоной. Ждите меня здесь. Прошу вас не беспокоиться, скоро мы определимся с ночлегом, а возможно, и с постоянным местом проживания, – спокойно сказал доктор Гринберг и, протерев носовым платком круглые очки, водрузил их на свой выдающийся шнобль[16].
Прошло без малого два часа, когда Шимон Моисеевич появился в сопровождении двух санитаров, одетых в белые халаты.
– Девочки, всё решилось как нельзя лучше! Нам отведены две комнаты при больнице. Всё прекрасно! Поспешим! – довольно объявил доктор Гринберг, суетливо распоряжаясь насчёт чемоданов и саквояжей, вытирая платком пот со лба и верхней губы. – Все подробности на месте, девочки! Ничего не забыли?
– Подождите, – крикнул, подъезжая на автомобиле Константин, отлучившийся с нового места службы на час для организации быта семьи. – Анна, тебе лучше остаться с отцом и сестрой, пока решается вопрос нашего размещения. Я какое-то время вынужден быть на службе. Как только появится возможность, я найду вас, – сказал Лазовский, влюблённо глядя в глаза жены.
– Не беспокойся обо мне, душа моя, всё будет хорошо, – ответила Анна.
– По городу одна не ходи, прошу тебя, – целуя жене руки, добавил Константин. – Шимон Моисеевич, завтра пришлю человека с продуктами. Мне уже на сегодня выдадут паёк, – пытаясь приободрить Анну, подмигнул Константин.
– Паёк – это замечательно, это обнадёживает и, признаться, радует! – воскликнул Гринберг, довольно кивая в ответ. – Старайтесь, батенька, но и о себе не забывайте! Мне бы хотелось видеть вас живёхоньким на свадьбе вашего первенца, дорогой мой зять! – пошутил Гринберг.
Октябрьским вечером, когда мелкий осенний дождь, радостно встречая своего закадычного друга – братца мороза, – сыплет мелкими каплями, переходящими в изморозь, в природе всё начинает костенеть от озноба и сырости. Деревья, сбрасывая разноцветную листву и обескураженно стесняясь своей наготы, ветками прикрывают себя, стараясь спастись от стыда. Только сосны и ели, наливаясь влагой и силой в ожидании зимних метелей и морозов, ликуют, расправляя на ветру свои зелёные сарафаны. Небосвод, сплошь затянутый непроглядным пологом облаков, прячет улетающие на зимовку птичьи стаи, и лишь прощальные крики гусей да журавлей доносятся какое-то время до земли после их стремительного входа клином в серые облака. В такое время всем живым существам требуется тепло и уют.
– Вот если бы я могла изменить своё прошлое, наверняка было бы другим и моё настоящее и уж, конечно, моё будущее, – с грустью сказала Милка, вернув старшую сестру из её мыслей. – Как считаешь, Аня, если б можно было изменить прошлое, как бы развивались события в настоящем?
– К чему все эти рассуждения, дорогая? Ты бы лучше занималась английским. Вот придёт твой педагог, а ты так ещё и не выучила двести неправильных глаголов, – улыбаясь ответила Анна, сидевшая возле открытого огня круглой печи, оформленной железом и называемой голландкой.
Печь такая требовала много дров, а тепла давала мало. Вот и приходилось поддерживать тепло в комнате, постоянно подбрасывая в её жерло по два-три полена. Анна полюбила вот так сидеть возле открытого огня. Ей это напоминало уютные кронштадтские вечера у камина, когда вся семья после лёгкого ужина собиралась в гостиной на долгое чаепитие.
«Тогда всё было иначе: были гости, веселье, покойная мама музицировала, весело кивая в нужный момент, разрешая вовремя вступать с песней или танцем. Такое прекрасное было время! – думала Анна. – Детство! Детство так много даёт человеку! Радость и счастье, защиту старших и уверенность в себе, прививает навыки поведения и развивает ум и смекалку…»
– Бог мой, что я дам своим детям? – вдруг неожиданно сказала она вслух. Вздохнув глубоко и подкинув в печку очередное полено, продолжила свои размышления.
– Тебе, моя дорогая, совершенно нельзя думать о тяжёлом и задавать себе такого рода опасные вопросы! – менторским тоном выдала Милка, занятая уроками. – Вот я считаю, что всё, что происходит, всё хорошо! Ведь могло быть куда хуже! У нас есть дом, одежда, еда. А другие голодают и живут где придётся. Вот даже мои занятия мне тоже нравятся! Если бы как раньше, то мне бы пришлось посещать гимназию и заниматься французским с этой ужасной мадам Фике! Знала бы ты, какая она вредина!
– Не говори так о том, кого рядом нет. Это не красит человека! – заметила Анна.
– Ну да, конечно! Только эта мадам Фике жуткая! Возможно, она умерла уже от своей вредности! – пробормотала Милка.
– Ты неисправима! Тебе скоро семнадцать, а ведёшь себя как набалованный ребёнок! – продолжила старшая сестра.
– Это всё потому, что я родилась в холодную и морозную погоду, так мне няня говорила. Определённо, это так и есть. Вот временами бывает так, что мне хочется рвать и метать! А то вот ещё так бы и прибила кого!
– Прекрати говорить глупости! Такие слова нельзя говорить. Будь сдержаннее, – добавила Анна. – Время сейчас такое, если человек позволит хоть раз гневу и мести взять верх над своим разумом – пропал человек!
– Да, я всё понимаю! Просто мне хотелось сказать, что из-за одного человека можно невзлюбить и предмет, и гимназию!
– Ты права, Милочка! Порой так бывает. Но нужно поразмыслить, обдумать всё, принять во внимание все обстоятельства и только тогда делать вывод.
– А вот заниматься английским языком с нашим новым знакомым мне определённо нравится! Жаль, что занятия бывают не так часто, как хотелось бы.
– Это хорошо, что тебе нравятся уроки. Но ты уясни себе, что Майкл не учитель, он, как все сотрудники Американской миссии, совершенно занят помощью населению.
– Я знаю, знаю! Они – «квакеры», филантропы. Он рассказывал мне об их организации, и я считаю их дело абсолютно святым, если так можно сказать.
– Да, американцы и англичане много делают для спасения детей и взрослых по всей России. Видишь ли, есть ещё среди людей такие, которые думают не только о себе. Мы об этом много говорим с Константином. У них очень много работы. Поэтому ты старайся самостоятельно заниматься английским, а Майкл будет направлять тебя в нужное русло. Так будет верно. Не считай, что он должен вложить эти знания в твою голову, сама добывай их и укрепляй свой багаж. А он поможет, направит, – спокойно посоветовала Анна.
– Я вот весной планирую вступить в их движение и заняться спасением бездомных детей. Правда, в семнадцать могут и не взять, но я уже придумала, что сделаю! Я прибавлю себе пару лет. Все ведь отмечают мою не по годам серьёзность и взрослость. Так что никто и не заметит этого небольшого обмана ради доброго дела.
– Не спеши рваться в бой! Придёт весна, будет виднее, – серьёзно сказала Анна. – Старайся сохранять покой в душе, не стремись создавать трудности, чтобы их потом геройски преодолевать. Это нерациональный путь развития личности. Набирайся знаний и ума.
– Ну я же так и делаю, – серьёзно ответила Милка, вновь погрузившись в книгу.
– Шимон Моисеевич, позвольте на минуту, есть разговор! – зайдя в приёмный кабинет Гринберга, сказал Алексей Петрович Минх, взволнованно глядя на доктора.
– Да-да, Алексей Петрович, я к вашим услугам! Чем могу быть полезен?
– Вы, Шимон Моисеевич, давно знаете меня, – начал издалека старший врач больницы. – Вероятно, вы догадываетесь о сути моего визита.
– Простите, не могу знать, я весь внимание!
– Ну-с, дорогой доктор, тогда я буду прямолинеен, как пуля! – попытался устранить некое напряжение доктор Минх. – Видите ли, у нас в больнице, в виду сложившихся обстоятельств, освободилось место стоматолога-хирурга. Вот мы с Сергеем Ивановичем Спасокукоцким и подумали, а не соблаговолите ли вы, дорогой Шимон Моисеевич, взяться за это дело? Дело новое и архиважное, признаю-с, – слегка волнуясь и совершенно переходя на светский стиль общения, сказал Минх. – Организованный Сергеем Ивановичем травматологический институт также готов принять вас в число своих сотрудников, – добавил он, внимательно глядя на Гринберга.
– Алексей Петрович, дорогой мой, я польщён! – ответил Шимон Моисеевич. – Да вот смогу ли я? Безусловно, я приложу, так сказать, все силы и опыт… А как же мои пациенты? Как же приём? – сбиваясь с мысли, озадаченно спросил доктор Гринберг. – Ну а с другой стороны, это такая возможность! Позвольте мне подумать! Мне нужна одна ночь! – вдруг резко попросил он.
– Разумеется, дорогой Шимон Моисеевич, – схватив обеими руками правую ладонь Гринберга, радостно пробормотал Минх, будто получил однозначно положительный ответ. – Челюстная хирургия должна развиваться! Это непаханое поле в медицине! Как вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться и обсудить кое-какие организационные вопросы с профессором Спасокукоцким? Это он рекомендовал вас, и я очень этому рад, признаться. И даже уже подумал над размещением вашего будущего отделения… Ну-с, я очень рад, чрезвычайно рад! Позвольте откланяться! Пациенты зовут меня! Да и у вас в коридорах не пробиться! – элегантно поклонившись в знак уважения и почтения, Минх удалился.
Для доктора Гринберга открывалась новая дверь в его жизни и судьбе.
Осень вошла в свои права. Наступил промозглый ноябрь с обильными дождями и ночными заморозками. Дни стали короткими, а ночи тёмными. Долгожданное время для воров всех мастей и преступников. Любые следы смоет дождь и поглотит непролазная грязь. Трудное время для блюстителей порядка и обывателей, ибо опасность поджидает на каждом шагу. Двадцать первый год двадцатого столетия стремился к своему завершению. Вот уже год прошёл с тех пор, как польские интервенты и барон Врангель были разбиты наголову, а Советская Республика одержала победу в Гражданской войне. Однако жуткие испытания нёс этот год по земле российской. В стране царил голодомор! Стало чрезвычайно опасно в одиночку выходить на улицы. Рабочие и служащие, получавшие хоть какие-то пайки на рабочих местах, передвигались по городу группами, опасаясь нападения обезумевших от голода людей. Газеты перестали скрывать действительные масштабы катастрофы, и новости о бедствиях в России облетели весь мир. Правительство молодой Советской Республики было вынуждено обратиться к мировому сообществу с просьбой о помощи в борьбе с голодом и эпидемиями тифа и холеры, поразившими около сорока губерний. Люди разных стран откликнулись на эту просьбу.
Первым европейским государством, оказавшим всестороннюю помощь голодающим, была Чехословацкая Республика. Было отправлено много эшелонов с продовольствием, одеждой, лекарствами, сельскохозяйственной техникой. Помощь поступала в основном через чехословацкий Красный крест. Это было единственное государство, принявшее детей из голодающих областей.
Большая помощь шла от Американской миссии во главе с министром торговли Америки господином Гувером, направившим открытое письмо в ответ на обращение Советской России о помощи, в котором он указал ряд обязательных условий. Одним из основных было то, что помощь могут получить лишь дети и тяжелобольные. Согласно этим правилам, пищу в столовых могли получать дети в возрасте до четырнадцати лет, прошедшие медицинское обследование и признанные голодающими. Каждый ребёнок, прикреплённый к столовой Американской миссии, должен был иметь специальную входную карточку, на которой делались пометки о посещении. Горячий обед выдавался в строго определённое время. Порция должна была быть съедена в столовой, и уносить её домой не разрешалось. Это было жёсткое условие, порой невыполнимое для многих страждущих. Сельское население было настолько обнищавшим, что не было тёплой обуви и одежды, чтобы в холодное время добраться до миссии. Несмотря на это Американская миссия кормила в России более шести миллионов человек, американское общество квакеров – более двухсот пятидесяти тысяч. Были и другие международные организации, работавшие с Советской Россией и спасавшие детей и взрослых от голодной смерти и эпидемий. Большую помощь оказывали Нансеновский комитет, шведский Красный крест, немецкий Красный крест, английские профсоюзы, Международная рабочая помощь шведского Красного креста, английских и американских братьев-квакеров. Весь мир понимал создавшуюся катастрофическую ситуацию в России.
Помощь шла отовсюду вплоть до лета двадцать третьего года, когда решением Правительства Советской России будут признаны ошибки, допущенные в руководстве страной, и будет принят курс на новую экономическую политику. Но это будет через два года! А пока…
Отсутствие каких-либо значимых резервов продовольствия у правительства советских республик привело к тому, что оно в июле двадцать первого года обратилось к иностранным государствам и общественности с просьбой о продовольственной помощи. Несмотря на множественные обращения первая незначительная помощь была отправлена лишь в сентябре. Основной поток пошёл после активной общественной кампании, организованной лично знаменитым норвежским учёным, мореплавателем Нансеном и рядом негосударственных организаций Европы и Америки в конце двадцать первого года. Голод привёл к случаям людоедства и вызвал массовый рост беспризорности и проституции.
Поздним декабрьским вечером после скудного ужина, состоявшего из пары картофелин и кипятка на всю семью, доктор Гринберг, откинувшись на спинку, медленно покачивался в кресле-качалке, закрыв глаза. Младшая дочь увлечённо занималась английским языком, время от времени листая массивный англо-русский словарь. Анна, изменившаяся внешне за последние месяцы, вязала что-то для будущего ребёнка, уютно устроившись в уголке старого дивана с круглыми валиками подлокотников и с высокой спинкой, набитой конским волосом. Анна любила рукоделие, и всюду в этой комнате, приспособленной под гостиную, спальню и кабинет Шимона Моисеевича, были белые кружевные салфетки, а на старом и узком комоде в углу комнаты стояла накрахмаленная ещё летом связанная ажурная вазочка.
Константин и Анна жили вместе с Гринбергами в двух комнатах при городской больнице. Понимая состояние беременной жены и разумно подходя к вопросу совместного проживания, Константин не настаивал, чтобы Анна оставила семью и жила бы с ним в предоставленной ему комнате в коммунальной квартире на окраине Саратова. Он редко приходил ночевать домой. Обстановка в городе требовала от руководящих работников губисполкома повышенного внимания, времени и отнимала почти все силы. Он знал, что Анна в безопасности, под присмотром отца, спокойна и не голодает. Любовь его была крепкой и нерушимой. Иногда, в минуты покоя, закрыв глаза, он вспоминал её улыбку. Счастливая, в голубом платье… – так он увидел её впервые, лёгкий ветерок теребил её чёрные кудрявые волосы, и она, одной рукой элегантно придерживая летнюю шляпку, другой убирала пряди со своего нежного лица. Глубоко вздохнув, Константин мысленно говорил себе в такие минуты: «Всё будет хорошо, дорогая! Надо немного потерпеть, и всё скоро наладится!» Это были его слова для любимой, а то, что он говорил сам себе, было совсем другого содержания.
За несколько месяцев работы в Саратове он столько всего насмотрелся! Голод, грабежи, преступность… И нет этому конца и края! В последние недели голодные и оборванные женщины из близлежащих деревень приносили своих измождённых, превратившихся в скелеты детей со вздутыми животами к зданию губисполкома и оставляли их лежать и сидеть там, прося хлебушка. Со всех окраин наводнённый беспризорниками город превратился в опасное для обывателей место.
Ежедневно приходилось выезжать с вооружённой группой сотрудников народной милиции с рейдами по домам, где обезумевшие от голода убивали своих детей, а то и прохожих, расчленяли их, варили и ели. Константин, много повидавший на своём веку, не мог без приступов тошноты вспоминать эти ежедневные события. При подготовке рапортов руководству для направления в Москву ему приходилось подробно описывать зафиксированные случаи каннибализма, охватившего Саратов и его пригороды. В декабрьские морозные дни участилось воровство трупов из мест временного их хранения и с кладбищ. Казались невообразимыми объяснения тех, кто промышлял этим. Сравнение человечины со свининой, пояснения по разделке и приготовлению… Лазовский часто испытывал непреодолимое желание мгновенно расправиться с этими поражёнными людоедством и трупоедством человекообразными особями с обезумевшими глазами и искажёнными лицами. Но закон требовал соблюдения норм и не допускал самосуда! Арестованные каннибалы уже не могли стать теми людьми, которыми они были раньше. Теперь в них не было ни богобоязненности, ни человечности, а был лишь дикий животный страх и желание выжить.
Константин Лазовский изо всех сил старался сохранить разум и не переступать черты дозволенного в выполнении своих обязанностей. Чтобы не делиться жуткими эмоциями с беременной женой, он всё чаще оставался ночевать на службе, расположившись на старом кожаном диване в своём маленьком кабинете. Каждый раз, когда он приходил к Гринбергам, принося продукты, выданные ему в виде служебного пайка, он просил Анну не выходить одной из дома и не отпускать Милку на улицу даже за керосином.
Анна исполняла поручения мужа, осознавая опасность сложившихся обстоятельств. Однако сидеть дома целыми днями – то ещё испытание! Иногда, закутавшись в шаль, она выходила из докторского дома, где они проживали, и, прогуливаясь вдоль городской больницы, наслаждалась морозным воздухом. Казалось, что ничего необычного и опасного нет и все истории, рассказанные Константином и отцом, преувеличены. Неподалёку от больницы, в трёх кварталах, располагалось двухэтажное здание, занятое квакерами – американскими филантропами, ещё летом прибывшими в Саратов для борьбы с голодом и эпидемиями тифа и холеры. В начале сентября Анна и Милка зашли в это учреждение и познакомились с замечательными людьми, увлечёнными общей идеей спасения голодающих детей. С того самого дня завязалась добрая дружба между сёстрами Гринберг и представителями благотворительной организации Хелен Штраус и Майклом Стивенсоном. Спустя время знакомство переросло в дружбу.
Анна, понимая своё состояние, не решилась на полную занятость в работе квакеров, но могла быть полезной в их деятельности. Разумом и душой она искренне стремилась к этому необходимому и нужному делу. Так сложилось, что объём работы для миссии квакеров оказался во много раз больше, чем предполагалось. Необходима была помощь местного населения. Для подготовки списков беспризорников и больных нужны были грамотные сотрудники. Анна и Милка с разрешения отца и Константина подключились к оказанию такой помощи. В скором времени они были приняты в состав группы российских сотрудников с обеспечением пайком.
Анна была горда тем, что её мечты о пользе родине начинали потихоньку сбываться. Однако беременность доставляла неудобства, и вскоре посещения миссии ей пришлось прекратить. Милка, несмотря на свои неполные семнадцать, проявила себя ответственно и самоотверженно. Её интерес к медицине и биологии укреплялся и развивался. Дружба с Майклом – американским квакером, оставившим учёбу в университете и приехавшим в далёкую Россию для спасения детей и женщин от болезней и голода, укреплялась день ото дня. Милка увлеклась изучением языка и убеждала отца и сестру, что индивидуальное изучение английского под руководством носителя языка – это лучший способ, который она по возможности будет предлагать и отстаивать в будущем.
Время шло своим чередом, приближались католическое Рождество и Ханука. Анна увлечённо готовила приданое для своего будущего ребёнка, который должен был родиться в марте. Почему-то морозные декабрьские дни радовали её всё больше и больше, несмотря на разруху. Может быть, благодаря белому пушистому снегу, за одну ночь преобразившему всё вокруг, закрыв ноябрьскую грязь и серость своим покрывалом? А может быть, оттого что с самого детства это время было связано с праздником – Ханукой.
Для евреев зима всегда считалась благословленным временем, в какой бы стране они ни жили, потому что именно зимой выпадают осадки, которые необходимы для распределения питьевой воды. Люди молятся об обилии осадков, даже если проживают в местах с избытком пресной воды, потому что вода – это жизнь. У всех народов есть традиции, есть они и у евреев-ашкеназов, предки которых пронесли их сквозь века, как и этот замечательный праздник Ханука. Главное слово этого праздника – свет во всех его проявлениях. Физический свет, который зажигается ежедневно восемь дней праздника, подразумевает собой свет духовный, свет Священной книги – свет, победивший тьму.
Борьба маленького народа за существование – тема вечная. Каждый помнит о чуде, верит, что оно свершится именно тогда, когда он будет в нём больше всего нуждаться, и верит, что должен это чудо заслужить. А заслужить можно только чистыми помыслами, разумными и добрыми делами. «Человек – творение божье и должен оставаться человеком, что бы ни случилось! Он способен сам творить чудеса по изменению себя и мира вокруг, многое способен вынести на своих плечах, и ничто не может сломить волю человека, если в голову и сердце его с рождения заложены мудрые заповеди любви и справедливости. Исполнение этих заповедей и отличает человека от зверя. Надо с искренней любовью относиться ко всему, что создано Богом. Стремиться быть достойным звания Человек!» – так рассуждала Анна, сидя возле камелька и довязывая очередную кофточку для ребёнка из ниток, которые они с сестрой получили, бережно распустив старенький отцовский шарф.
Шимон Моисеевич всегда был готов пожертвовать чем угодно для своих девочек. А дочки за это платили ему сторицей. Дороже отца в их жизни никого не было. Даже муж Константин для Анны был будто чуть поодаль их троицы. Вот и сейчас, довязывая клубок, Анна думала об этом же с еле заметной улыбкой на лице.
– Аня, я думаю, нам нужно что-то придумать для небольшого веселья. Пригласить Хелен и Майкла к нам на праздник, например.
– Разумно ли в такое время веселиться, дорогая, когда такой ужас вокруг? Это же будет как пир во время чумы. Не думаю, что это хорошая идея! – сказала Анна.
– Но, Аня, так хочется хоть немного радости! Да и потом, разве плохо, когда люди радуются? – расстроенно отозвалась Милка.
– Да и как гости будут возвращаться ночью от нас, ты об этом подумала? Даже если они придут всего лишь на чашку чая. Видишь, как быстро темнеет? А в это время быть на улице крайне опасно! Мы ведь не можем предложить им остаться у нас в наших стеснённых обстоятельствах. Я понимаю тебя, но нужно всё хорошенько продумать, раз тебе так хочется праздника. Может быть, днём организовать чаепитие? Или просить Константина о сопровождении? Но второе слишком обременительно. Ты же знаешь, как много он работает, – пояснила Анна, на минуту отложив вязание и глядя на сестру.
– Скоро мой день рождения. Мне исполнится уже семнадцать! Праздновать мы, естественно, тоже не можем, – с грустью сказала Милка.
– Знаешь, праздник должен быть в душе. Не загадывай раньше времени, что и как будет. Верь в лучшее! Я вижу твои платц ды гарц[17]. Тебе нравится Майкл. Я права? – предположила Анна.
– Я люблю его! – задумчиво и откровенно ответила Милка.
– О, дорогая! Это прекрасно! А что он? – поинтересовалась Анна.
– Не знаю, я ничего не знаю! Я знаю наверняка только одно – я влюблена и, когда он рядом, моё сердце готово выпорхнуть из груди, как бабочка, – взволнованно ответила Милка. – Я бы всё отдала, только бы быть с ним всегда рядом!
– Дорогая, это прекрасно! – подойдя к сестре и обняв её, сказала Анна. – Только всё отдавать не нужно. Не спеши! Я знаю, как ты бываешь горяча, и понимаю, что первые серьёзные чувства сдерживать непросто, но постарайся спокойнее относиться ко всему, что с тобой происходит. Кто знает, может быть, это взаимно. Пусть бы это было взаимно, тогда я была бы очень рада за вас. Я так прошу счастья для тебя, моя родная! – Анна поцеловала сестру в лоб.
– Как же мне научиться сдерживать себя? Это странное чувство не похоже ни на мою любовь к отцу, ни на любовь к тебе… Оно переполняет меня! Когда я думаю о Майкле, мне становится тяжело дышать…
– Это первая любовь! Она такая! Главное – будь уверена, что ты счастливый человек, потому что тебе дано познать это чувство!
– Только, я прошу тебя, не говори об этом отцу. Придёт время – я сама ему всё расскажу, – попросила Милка, слегка успокоившись и повеселев оттого, что её поняли и разделили с ней это прекрасное ощущение радости и счастья.
Ранним утром девятнадцатого декабря, когда Шимон Моисеевич, растопив за ночь остывшую печь, готовился к новому рабочему дню, в дверь громко постучали. Не желая разбудить дочерей, он быстро направился в прихожую.
– Кто там? – негромко, но внятно спросил Гринберг.
– Откройте, доктор! Помогите! Прошу вас! – ответил женский голос.
Шимон Моисеевич, сняв щеколду и открыв внутренний замок, распахнул дверь. На пороге стояла молодая женщина с ребёнком на руках.
– Доктор, помогите! Он умирает!
– Голубушка, я не принимаю пациентов на дому! Пожалуйте в больницу!
– Я не могу туда, меня туда не пускают.
– Как же так? Такого не может быть!
– Помогите, доктор! Это мой сын. Мне его нельзя оставлять у себя! Он совсем ослаб. Возьмите его, спасите, прошу Христа ради!
– Да что ж такое-то?! Вы в себе ли? Отойдите от двери! – решительно отодвинув женщину, Шимон Моисеевич захлопнул перед ней дверь и повернул ключ.
– Чёрт знает, что такое! – нервно произнёс он. – Ни в какие ворота не лезет! Кошмар! – моя руки под краном, возмущённо бормотал доктор.
В дверь снова постучали, но как-то быстро.
– Не открою и даже не подойду! Пусть идёт в больницу! У меня тут не лазарет в конце-то концов!
– Что случилось, отец? – спросила Анна, выходя из второй комнаты. – Я слышала стук в дверь. Подумала, что ты уже ушёл и вот вернулся.
– Нет, какая-то сумасшедшая принесла ребёнка и требует его взять. Ребёнок, вероятно, болен, у него может быть тиф либо ещё что, – нервно ответил Гринберг.
– Так, а почему не в больницу, а к нам? – удивлённо спросила Анна.
– Да чёрт её знает! Вся растрёпанная, будто бежала от кого. Да и её ли это ребёнок? Мало ли всякого сейчас творится?
– Хочешь, я наберу Константину по коммутатору? Он приедет. Отец, как-то странно всё! А вдруг это бандиты, выведывают, кто дома? Скажи, что нам делать? – волнуясь спросила Анна.
– Да, надо сообщить в милицию и Константину, – решительно сказал Шимон Моисеевич.
– Хорошо, посмотри через щёлку, что там на улице, а я позвоню. – Анна торопливо пошла к висящему на стене телефону. – Константина Лазовского, будьте добры! – попросила она в трубку. Через минуту продолжила: – Костя, здравствуй! Нет, пока ничего не случилось. У нас всё в порядке. К нам в дверь недавно ломилась женщина с больным ребёнком, просила взять его. Сказала, что её не впускают в больницу. Да, вот, пожалуйста, передаю ему трубку, – протягивая трубку отцу, Анна отошла в сторону.
– Константин, приветствую вас! Да чёрт её знает! Мне пора на работу, у меня совершенно нет времени. Конечно, опознаю. Прошу покорнейше, разберитесь! Да, до позднего вечера! К сожалению! Да, и дрова, и вода, и еда – всё имеется. Благодарю! До свидания!
Шимон Моисеевич повесил трубку и на мгновение задумался. Затем, словно вспомнив что-то очень важное, похлопал себя по верхним и нижним карманам, поспешил к одёжному шкафу.
– Анна, я никого не вижу. Мне пора на службу. Может быть, я зря разволновал тебя. Прости, душа моя!
Надевая пальто и шляпу, привычно поправив очки быстрым движением правой руки, отец поцеловал в лоб старшую дочь и, осматриваясь, вышел на улицу. Возле входной двери были следы той женщины. Других следов не было. Махнув рукой смотревшей на него из окна Анне, доктор Гринберг поспешил в больницу. В этот день ему предстояла серьёзная операция.
Морозное утро и безоблачное небо предвещали солнечный день. Анна, подложив в печь дров, поставила на примус маленький железный чайник, насыпав в него щепотку сухой тёртой моркови и смородиновых листьев. В доме было тихо и почти тепло. За окном вдруг послышался хруст снега от торопливых шагов, и затем всё снова стихло. Утреннюю тишину города изредка нарушал далёкий вой и лай дерущихся за добычу одичавших собак, чудом избежавших съедения и приспособившихся жить в дальних частях городских кладбищ, неохотно делясь добычей с озверевшими от голода людьми.
Через несколько минут в закрытое ставнями окно постучали. Анна притихла и насторожилась. Стук повторился увереннее и настойчивее. Анна решила не отзываться, а снова позвонить мужу.
«Входная дверь… укреплена железными пластинами… она, должно быть, надёжная… но ведь и надёжные двери поддаются умелым грабителям», – пронеслось в её голове.
– Милочка, проснись! У нас, кажется, грабители! Вставай скорее! Я звоню Константину и затем в милицию, – прошептала взволнованно Анна и поспешила к телефону.
– Аня, я никак не соображу, что случилось? – обувая валенки на босые ноги, переспросила Милка.
– Не знаю. Странное утро: в окно стучат, в дверь… Полчаса назад отец открыл дверь, а там женщина с умирающим ребёнком рвалась к нам. Он её не впустил, велел идти в больницу. Больше ничего не знаю… Девушка, ещё раз Лазовского, пожалуйста, срочно!
Раздался сильный и настойчивый стук в дверь…
– Костя, к нам кто-то ломится в дверь и окна! Что делать?
– Аня, смотри, она убегает… – позвала Милка, глядя в окно в небольшую щёлочку между уличными ставнями, наглухо закрытыми ещё с августа.
От их дома в сторону дома Степанова на Константиновской, где как раз проживал коллега отца, известный профессор Спасокукоцкий, со своей супругой Софьей Васильевной, спешно удалялась женщина, стараясь бежать по заснеженной тропинке.
– Костя, снова была женщина! Да, она убежала только что…
– Анечка, за дверью кто-то есть! Кто-то скулит или плачет… – растерянно сообщила Милка, коснувшись руки сестры.
– Костя, за дверью что-то или кто-то есть. Я хочу посмотреть! Да, я справлюсь, мы справимся! – уверенно сказала Анна, посмотрев на младшую сестру, и повесила трубку. – Мила, оденься! Я открою дверь.
– Хорошо! Подожди меня! – Милка ловко прошмыгнула в спальню. Надев поверх длинной ночной рубашки старенькую вязаную кофту, она была готова.
Открыв замок и засов, Анна распахнула дверь и увидела ребёнка лет трёх, закутанного в грязное ватное одеяло, лежавшего на ступеньках слева от двери. Ребёнок то ли спал, то ли был без сознания.
– Бог мой, Аня, она подкинула нам ребёнка! – воскликнула Милка.
– Возьми его, мне трудно поднять, давай в дом скорее, – спокойно распорядилась Анна.
– Да, конечно, отойди, – попросила Милка, с лёгкостью поднимая свёрток и занося в дом.
– Положи его вот сюда, – сдвигая два табурета вместе, предложила Анна. – Разворачивай одеяло, не бойся, он дышит, живой!
Развязав верёвку и распахнув одеяло, девушки увидели мальчика со связанными руками и ногами. На рубашонке был примятый кусочек бумаги, на котором было написано неровным почерком: «Яша трёх лет спасите».
– Аня, это мальчик Яша! – посмотрев на сестру вдруг совершенно повзрослевшим, серьёзным взглядом, сказала Милка.
– Надо его осмотреть хорошенько, – предложила Анна.
Примус, зашипевший от вытекшего на него кипятка, слегка напугал девушек.
– Как раз и чайник вскипел. Мы сможем искупать малыша, – сказала Милка. – Аня, почему-то от ребёнка пахнет спиртным, – удивилась она.
– Вероятно, его напоили, чтобы он спал и не плакал. Так делают, я слышала. Ну и спиртное калорийное, спасает от голода. Давай сюда малыша, – ставя на табурет таз с тёплой водой и надевая фартук поверх живота, показала Анна, слегка постучав рукой по краю таза.
– Идём, Яша, будем мыться в тёплой водичке… – заботливо беря на руки истощённое тельце ребёнка, ворковала ласково Милка.
– Бедняжка, он совсем немощный, – купая спящего мальчика, сокрушалась Анна. – Мила, подай, пожалуйста, полотенце. Надо же, спит и всё! – удивлялась Анна.
Ласковые и добрые девичьи руки помыли с мылом, обтёрли малыша и смазали постным маслом его пролежни. Ребёнок так и не проснулся.
– Аня, может быть, нам следует сообщить твоему мужу или папе? – спросила Милка.
– Да, я непременно позвоню Константину. Папе нельзя пока, у него сложная операция сегодня. А Косте позже позвоню.
Анна сидела рядом с мальчиком Яшей, одетым в сшитую для её будущего ребёнка рубашку и укутанным тёплым одеялом. Вдруг мальчик открыл глаза и грустно посмотрел на сидящую рядом Анну.
– Мам-мам… ням-ням… – еле слышно пропищал он, куксясь и закрывая свои большие и не по возрасту грустные глаза.
– Мила, давай сюда кашку! Будем кормить по ложечке. Надо понемногу и почаще, чтобы желудок снова начал принимать еду, – объясняла Анна.
– Аня, смотри, он ест. У него уже зубы большие!
– Конечно, он же уже большой, просто истощённый. Поправится. Мы постараемся, мы должны его оставить у нас, Мила! – решительно сказала Анна.
– Я тоже этого хочу! Но как решит отец? Вдруг он будет против?
– Мы должны уговорить его! – не терпящим возражения тоном ответила Анна.
Вечером того же дня, успешно проведя сложную операцию, доктор Гринберг медленно шёл домой, размышляя о своём.
– Доктор, простите меня! – услышал он позади себя.
– Что такое? – повернувшись на голос, спросил Шимон Моисеевич.
Сзади него стояла женщина, которая на утренней заре пыталась оставить ему своего ребёнка.
– Доктор, я вас знаю, о вас в городе говорят доброе. Простите меня, неразумную! Я – грешница! Гулящая я! – Женщина, картинно поведя головой, сдвигая шаль с головы и освобождая свои кудрявые чёрные волосы, мгновенно растрепавшиеся на ветру, упала перед доктором на колени…
– Сударыня, что вы, в самом деле?! Я вам не поп и не икона, чтобы так-то вот передо мной в ноги валиться и отпущения грехов просить! Встаньте сейчас же! Да помилуйте, объясните мне в конце концов, что вам от меня нужно! Извольте отвечать! Встаньте, поднимайтесь, голубушка! – помогая ослабшей женщине встать на ноги, по-отечески потребовал Гринберг.
– Доктор, батюшка, не дайте умереть моему единственному сыночку Яшеньке! Христом Богом прошу! Не дайте ему умереть! Он живой ещё, только спит всё время. Я его своим молоком с самогоном пою, чтобы спал и не плакал. У меня соседи… Боюсь, ночью своруют, сварят его. Они уж много раз меня про него спрашивали, где мол сынок-то твой, куда дела? Я-то, батюшка, сама-то гулящая теперь, проститутничаю от голода-то. Поколь тело ещё есть, живу кое-как… А Яшеньку, боюсь, не уберегу!
– Так он болен у тебя?
– Нет, слава богу, не хворает, худющий только от голода.
– Сколько ж ему?
– Три, батюшка доктор! Вот ныня как раз на Миколу Зимнего ему три и исполнилось. Я ему ножки и ручки связываю, чтоб он их с голоду-то не грыз, да в одеяло пеленаю. Самогоночки дам с молочком разбавленным, он и спит. Дочка грудная была, померла. Я её и прикопать не успела, соседи ночью из сарайчика её выкрали и съели. Я уж и в милицию ходила, да вот теперь и за себя страшно, и Яшеньку боязно одного спящего-то оставлять. А мне-то надо зарабатывать хоть как! Вот и решилась я вам его принести, пока все соседи на кладбище ушли.
– Так ты мне его утром принесла, я не впустил… А сейчас-то где же он? – растерянно спросил Гринберг, стараясь укрыться воротником пальто от морозного ветра.
– А вы, батюшка, как на службу-то ушли, ручкой-то кому-то своим помахали. Я подождала-подождала часок да снова пришла и постучала в дверь-то. Яшеньку-то и оставила на порожке.
– Да ты что же, с ума совсем сошла? – возмутился доктор. – Он уж замёрз теперь! Вот глупая ты баба! – не ожидая сам от себя, заругался Гринберг и, повернувшись, побежал как мог к своему дому.
– Да не спеши! Его девки две забрали! Я видала… – крикнула доктору вслед женщина, поправляя выбившиеся волосы и шаль. – Ну, живи, Яшенька, сынок мой ненаглядный! Слава Тебе, Господи, Слава Тебе, Николай Угодник, Заступник душ наших грешных! Спасибо, что сподобил! Слава Тебе, Царица Небесная! Храни, Христос, сыночка моего, раба Божьего Якова, от всех болезней, от злых людей и всякого лиха! – Перекрестившись, женщина побрела в сторону железнодорожной станции.
Прошла суровая зима, забравшая с собой миллионы людей по всей стране и сотни тысяч из Саратовской губернии. Благодаря помощи мирового сообщества, смелым действиям руководителей молодого Советского государства, пожертвованиям церкви было практически приостановлено распространение инфекционных болезней, выкашивающих наравне с голодом целые поселения. Спасением своих жизней миллионы детей и взрослых были обязаны странам, откликнувшимся на беду россиян.
С весенними лучами солнца забрезжила надежда на спасение. Весна – это не только тёплое время, но и появление сочной и зелёной травы, которая была и лекарством, и основной едой для изголодавшихся и истощённых людей.
Особенно радовались наступлению весны ребятишки. Оборванные, немытые и нечёсаные, с руками и ногами, сплошь покрытыми цыпками и коростой, собирались беспризорники стайками на лужайках и устраивали игры то в пристеночек, то в пятнашки, а то и в ножички. Никакие болезни и беды не могли потушить в детских сердцах радость и ликование от тёплых лучей ласкового светила.
Март, снимая снежное покрывало, обнажал укромные уголки и прибавлял заботы санитарным бригадам, убиравшим окоченелые трупы по всему городу.
– Слышь, Васька, здорово! А не знашь, соседи-то твои ихде? – спросил мужик в заскорузлой шапке и стареньком зипуне с чужого плеча, паренька, ловко орудовавшего лопатой, направляя весенний ручей мимо своего дома.
– Здоровей видали! Никак ты, дядько Стяпан? – спросил Васька, присмотревшись. – Да хто ж их знат? Можа, уплыли муде по полой воде! Я им не конвойный! – недовольно ответил парень и продолжил скалывать обледеневший снег в бегущий ручей.
– Ох-ох-ох, Матушка Богородица! А я-то вот думал, жива ли моя крестница-то, Анфиса. Как уж она, справилась ай нет с дитями-то? Одна, вишь, кормилица она, – не отставая, продолжал разговор старик.
– А чаво ей сделаца-то? Приходит иной раз суда. Как вобла тощая, ни с кем не здоровкаца! Сама детей заморила, а по милициям ходит, блавистит, будто у ней дочку соседи сварили и съели. Не верю я! – ответил Васька.
– Вон оно как! А где жа мне бы её найтить, не знашь ли?
– Так у вокзала трёца, там прикормлена. Да ты туды не ходи, банда там!
– Благодарствую! Открыл старому глаза-то на крестницу!
Старик поклонился по обычаю, перекинул котомку через плечо и медленно побрёл к церкви, обходя места с рыхлым снегом.
В доме Гринбергов пополнение! Анна разрешилась от бремени рыжим, как лисёнок, мальчиком, удивительно похожим на Шимона Моисеевича.
– Что ж, порода она такая, её водой не смоешь, тряпкой не сотрёшь! – ликуя от счастья и радости, приговаривал доктор Гринберг.
– Я вот где-то читала, что в первые дни ребёнок очень похож на себя же, каким он будет в последние дни жизни. Такой же сморщенный и носатый! – сказала Милка, рассматривая племянника.
– Возможно, возможно! Ну вы посмотрите только, какой красавец! Золотой, солнышко! – не унимался новоиспечённый дедушка, всё пристальнее рассматривая младенца и восхищаясь каждым его новым движением.
– Яшенька, иди посмотри, видишь, какой маленький мальчик теперь у нас ещё есть! – позвала приёмного сынишку Анна.
Ребёнок, окрепший и откормленный за четыре месяца сёстрами Гринберг, окончательно поправился, округлился и превратился в забавного мальчугана. Ножки его окрепли, и он радостно бегал из комнаты в комнату, хохоча и радуя доктора и всю его семью.
– Это твой маленький братик. Смотри, как он тебе улыбается! – Анна посадила мальчика к себе на колени.
– Мам, ляля моя? – посмотрев внимательно Анне в глаза, спросил мальчик.
– Да, сынок, наша маленькая ляля. Будем её любить и кормить хорошенько, и скоро вы будете вместе играть.
– Интересно, откуда он взял это слово? – удивилась Милка. – Никто никогда не произносил его при мальчике. Неужели он что-то помнит? – задумчиво спросила она сестру.
– Хотелось бы знать, – ответила Анна, всем сердцем полюбившая этого ласкового мальчишку.
В самый тёплый весенний месяц, когда природа и всё живое начинает приходить в себя от стужи, холода и голода, когда вернувшиеся с зимовья птицы вьют гнёзда и ночами без устали воспевают жизнь, всё преображается и наливается силой и счастьем. Больные выздоравливают, голодные насыщаются, а потерявшие за лютые холода и голодные месяцы своих близких с молитвами о прощении грехов к Богу обращаются и перед Ним искренне каются. До самой православной Пасхи положен строгий пост. А какой ещё нужен пост, когда и так непонятно, в чём душа держится у большинства людей, выживших за эти два жутких голодных года?
Нужен пост! Нужна молитва! Православные, искренне верующие в силу Господню, не забывали о благодарении Господа Иисуса Христа, уповая на помощь Его, смогли они выжить и сберечь веру православную, христианскую в своих сердцах. Мусульмане благодарили своего Бога – Аллаха, евреи – своего…
Покаяние нужно! За сброшенные кресты с колоколен и церквей, за разрушенные храмы! А ведь церковь-то святая: и мечети, и синагоги не отказывались отдавать свои средства и убранства на борьбу с голодомором!
Самовольные решения и перегибы на местах среди представителей новой власти долгое время умалчивались и воспринимались народом и духовенством как решение руководства страны. Огромные запасы золота и серебра, изъятые у духовенства, исторические и культурные ценности были вывезены за рубеж под видом борьбы с голодом и эпидемиями. Да вот только одна третья часть всего богатства была направлена на эти благие цели. Остальное осело там, куда не каждому доведётся сунуть свой любопытный нос. Часть этих средств была потрачена на закупку в Финляндии кожаного обмундирования для многочисленных партийных и руководящих работников партии большевиков, служащих реввоенсоветов.
В один из майских дней Константин пришёл домой чернее тучи. Ничто не радовало его, ничто не увлекало.
– Костя, что с тобой? – спросила Анна, уложив детей спать и подсев к мужу на диван. – Расскажи, ты же знаешь, что мне можно доверять. Расскажешь – тебе станет легче.
– Аня, я сегодня видел один документ, он выбил меня из равновесия совершенно! Я не понимаю теперь, зачем и для чего я столько лет боролся и работал, не думая ни о себе, ни о своей семье – о вас… Сегодня я написал рапорт наверх о превышении полномочий и нарушении партийной этики председателем губисполкома. Я жду, что будет. Уверен, что ничего хорошего ожидать не стоит, но иначе я не мог! Я сам лично видел документ о закупке предметов обмундирования для партработников, которые абсолютно не являются предметом первой и даже третьей необходимости! – разго-рячённо говорил Константин. – Я написал как есть. В такое время, когда люди умирают от голода и жутких болезней, когда с миру по нитке от добрых людей мы собираем голому рубаху, эти скользкие и мерзкие твари, не нюхавшие пороха, штабные и канцелярские крысы, тратят народные средства себе на кожаные плащи, хромовые сапоги! Я в негодовании! Как мне жить дальше? Разве за это мы рисковали своими жизнями? Разве об этом мечтали мои старшие товарищи – моряки Кронштадта?
Анна впервые видела своего мужа в таком состоянии. Это был нервный срыв, агония…
– Костя, выпей воды и постарайся взять себя в руки! Всё, что ты сделал, теперь уже не вернуть. Ты поступил как честный, справедливый, порядочный человек! Я горжусь тобой! Успокойся! Теперь будем ждать, как отреагируют наверху. Знай, что я всегда буду с тобой и ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку! Ложись сегодня здесь, отец на дежурстве. Тебе нужно отдохнуть и прийти в себя. Я принесу тебе успокоительного. Это поможет тебе заснуть.
– Да, я верю тебе. И у меня кроме вас больше никого нет, – уже спокойно ответил Константин.
– Знаешь, Костя, – решив перевести тему разговора и тем самым снять напряжение, сказала Анна, – Майкл сделал Милке предложение.
– Да ты что?! – удивлённо воскликнул Лазовский.
– Да-да! Он получил на днях ответ из головного офиса Миссии на своё обращение, и оно положительное, – улыбаясь сообщила Анна.
– Теперь они поженятся? – почему-то спросил Константин.
– Разумеется! Вероятно, когда наступит время, они покинут Россию. – Мимолётная грусть отразилась на лице Анны.
– Может быть, это и к лучшему! Главное, чтобы они были счастливы! – сказал Лазовский, снимая свою старенькую тельняшку и умываясь под рукомойником.
– Оставь, я её сейчас постираю и повешу сушиться над печкой. К утру высохнет, – ласково проговорила Анна, застилая диван для мужа.
«Как же я люблю её!» – подумал Константин, глядя на жену.
Так закончился один из самых трудных дней в жизни Константина Лазовского. Через несколько дней придёт телефонограмма с распоряжением из Москвы решить безотлагательно вопрос об аресте бывшего уполномоченного Саратовского губисполкома гражданина Лазовского и препровождении его в Москву по указанному адресу. Больше Константина ни Анна, ни другие члены семьи Гринберг не видели.
В самый разгар лета, получив разрешение о заключении брака с гражданкой Советской России Гринберг Милкой баз Шимон, Майкл и Милка, не помня себя от счастья, оформив все необходимые документы, отбыли в далёкую Америку.
Анна и Шимон Моисеевич долго не находили себе места. Опустело семейное гнездо доктора Гринберга. Радовало лишь то, что младшая дочь сумела найти своё счастье несмотря на жуткие обстоятельства. Мальчики подрастали и доставляли массу хлопот и счастья Анне и Шимону Моисеевичу. Яшенька наконец начал разговаривать, петь песенки и помогать маме, присматривая за младшим братом Сенечкой, названным в честь дедушки Шимона.
– Тум-бала, тум-бала, шпильт балалайка! Тум балалайка, шпильт бала-ла! – весело распевал старинную еврейскую песенку Яша, когда кто-то постучал в дверь. – Мама, скорей! Папа писол! – закричал он и побежал за Анной.
Анна, поверив мальчику, бросила мыть пол и торопливо открыла дверь. На пороге стояла худая, явно пьяная, болезненного вида женщина – родная мать Яшки.
– Сыночек, – расплакавшись, позвала она мальчика, протянув к нему руки. – Иди ко мне, моя деточка!
Мальчик, испугавшись, спрятался за Анну.
– Не пугайте его! Простите, вы зачем пришли? – спросила она женщину как можно спокойнее.
– Здравствуйте! Я-то? К сынку я… – ответила женщина. – Душа исстрадалась вся! Хоть глазком на сыночка поглядеть дайте! – разрывая на груди старую и заскорузлую кофту, обнажая костлявую грудину, надрывно заголосила женщина.
– А вам никто и не запрещает. Просто вы напугали его. Он ведь не помнит вас. Зачем же мучить его? – сказала Анна. – Как вас зовут?
– Анфиса я. Простите меня! Спасибо вам, что приютили маво сыночка! Спасибо! – поклонившись картинно до земли, сказала женщина. – Я работу нашла, паёк мне выдают теперь. С былыми делами покончено. – Махнула она наотмашь старым и грязным платком. – Теперь я могу и сама сына рбстить! Я за ним пришла, – меняя тон на спокойный, грудным голосом сказала женщина.
– Ну что ж, приходите завтра, я соберу его вещи и кое-что из игрушек, чтобы ему не было грустно одному дома сидеть, пока вы на работе.
– Погодите, – вдруг сказала Анфиса, – а денег вы мне дадите?
– За что же денег? – удивилась Анна.
– Ну, чтобы я на вас заявление не подала, что вы моего сынка своровали и присвоили, – нагло ответила Анфиса, покачиваясь и уперев руки в бока.
– Ах вот как! Понятно! Тогда всё равно приходите завтра, сегодня я вас ничем не порадую. – Анна уверенно зашла домой и закрыла дверь на все замки.
– Мам, это Баба-яга? – спросил Яшка, выглядывая из-под бархатной скатерти стола.
– Нет, сынок, эта тётя ошиблась. Она не к нам шла. Не бойся!
– А, ну лана! – успокоившись и вылезая из укрытия, пролепетал мальчик.
– Ты, сынок, иди в ту комнату, вот возьми своего солдатика! – протягивая вырезанную из дерева игрушку, сказала ласково Анна.
– Хол о со! – Яшка, взяв солдатика, деловито сунул его под мышку и побежал играть.
Вечером после ужина Анна рассказала отцу о гостье.
– Так-так, – задумчиво сказал отец, – надо что-то делать! Завтра я переговорю кое с кем на эту тему, а ты не открывай ей больше. Она может высматривать вас, поэтому завтра побудьте дома.
На следующий день никто не пришёл, и в последующие дни тоже. Меж тем вопрос усыновления Яшки решился быстро с помощью супруги профессора Спасокукоцкого Софьи Васильевны, занимавшейся работой с детскими учреждениями и имеющей большой вес в городе.
Получив через несколько дней документы усыновителя и Яшкину метрику с указанием, что его мать – Анна Шимоновна Гринберг-Лазовская, Анна заплакала. Это были слёзы настоящей любящей матери, готовой на всё ради ребёнка, и неважно, родной ей этот ребёнок или нет.
О, Человек, сколько горя и страданий суждено порой вынести тебе на плечах твоих! Сколько трудных дорог посылает тебе судьба! Не познав беды, тебе трудно оценить счастье! Не познав врага, тебе сложно понять настоящего друга! Твоя жизнь – лабиринт, из которого ты должен сам найти выход. И когда ты находишь его, ангелы в небесах поют тебе осанна! И радуется Создатель, глядя на достойного сына своего, и говорит тебе: «Ты – лучшее моё творение, и имя тебе – Человек!»
29.08.2022 – 05.09.2022, г. Санкт-Петербург