В конце 90-х он решил было назвать свой мемуар «Недиалоги с Бахтиным», но в 2001 уже озаглавил «Диалоги с Бахтиным» и начал его так:
От этого заглавия невозможно было удержаться. На самом деле того полноценного диалога, который так глубоко изучил М. М. Бахтин, мне с автором не только не приходилось вести, но даже и наблюдать. По моему ощущению М. М. вообще был не диалогист. Или говорил он, или – увы – я. Казалось, он вообще предпочитает слушать, и если собеседник был активен, то за вечер М. М. мог произнести всего несколько фраз. Такое я наблюдал однажды, совпав в визите с Пинским.
10 ноября 2002 года, снова взявшись за мемуар, А. П. написал в левом углу листа:
«Именно диалоги, а не «Недиалоги»!» Поставил восклицательный знак и дату (М. О. Чудакова).
29 августа. Перед отъездом Л. в Ригу[81] были с ней у Бахтина в Гривне. Говорили с ним об обериутах, сказал, что близок со всеми не был, только с одним.
Я рассказал ему свою концепцию «случайностного видения» у Чехова. Целиком принял и согласился.
Говорил, что в монологах типа «небо в алмазах» автор относится к слову героя иронически (моя мысль в связи с постановкой «Трех сестер» Эфросом), а у нас принимают всерьез, целиком. Хотя автор здесь и есть – «он везде есть – не может не быть!»
21 декабря.<…> Сережа Бочаров сказал, что Бахтин в числе немногих книг, к[ото]рые захватил в больницу, взял и мою.
Рассказывал, что книгу Волошинова Б. диктовал В[олошино]ву где-то в Финляндии; книгу Медведева Е[лена] Ал[ександров]на писала под его диктовку. Первая вышла в таком виде, в каком он ее продиктовал. Во вторую Медведев сделал вставки, как выр[азился] Бахтин, – «к сожалению, крайне неудачные». «Мне это не составило труда». «Догов[орили]сь, что они подтянутся».
Монографию д[ействитель]но он искурил в войну – о немецком романе 18 в.
Философские романы в 20-х гг. были, но многие погибли, а иные – «Я пишу всегда карандашом, все стерлось, пробовал прочесть – невозможно». «Худ[ожественная] л[итерату]ра» заключила с ним договор на 30 л[истов] – но нечего включать.
12 янв[аря], среда.
Утром был у Бахтина (он сейчас в Переделкинском Доме творчества, в к. № 7).
Постучал, всунул голову – спиной ко мне кто-то массивный, и уже выходит Ляля Мелихова.
– Здравствуй, Саша. Там Машинский, сейчас они кончают.
Я подождал <…>. Вышел Машинский, <…> стал рассказывать, как пытается выбить из Бахтина для «В[опросов] л[итературы]» статью о Гоголе, к[ото]рая готова, но Бахтин считает, что нет, что это набросок и проч.
Я стал говорить, что надо печатать, как есть, а то он замотает, тем более, что в теперешнем состоянии когда он еще приступит к работе, и что если даже напечатать необработанную стенографическую запись беседы Бахтина, то это и то будет интересно.
У Машинского до этого на лице было написано выражение полного почтения к Бахтину, но при последних моих словах тем не менее на меня посмотрел с некоторым удивлением и любопытством. Но ничего не сказал.
М. М. сидел на постели, закутанный в одеяло.
– Очень, очень рад. Спасибо вам за книгу. Но должен извиниться – еще не читал. Тут происходили такие события – было не до чтения. Книгу Гинзбург тоже еще не читал (думаю, интересно, как все, что она пишет, я всё очень люблю). И Пинского.
И показал рукой на стол, где лежат 4 книги: Гинзбург, моя, Пинского о Шекспире и Новый Завет.
– Но я слышал уже много отзывов о Вашей книге – и очень положительных. Как только смогу – тут же начну читать. Я ведь помню суть Вашей концепции по прошлому нашему разговору, летом. Это очень интересно.
Пинского книга хорошая. (Это сигнал[82]). Я ее пролистал. Я знал ее первый вариант. Это было совсем не то – было традиционно: комедии, трагедии. Теперь о комедиях совсем мало. «К[ороль] Лир» – в центре.
Потом я стал излагать свои идеи насчет прямого слова.
– Это очень важная проблема. Я думаю, самая важная в литературоведении.
Я сказал, что эта проблема в том виде, в к[ото]ром ее поставил Эйхенбаум, будучи для своего времени очень прогрессивной – я заразился от него этим пониманием в юности и это очень много мне дало, – уже не может сейчас нас удовлетворить.
Бахтин согласился.
Потом заговорили о Тургеневе.
– Да, верно, у него нет этого сложного отношения к слову. А ведь он современник Достоевского. Однажды только у него проявилось отношение к слову, близкое к Достоевскому, – в «Петушкове». Неожиданно мелькнуло и исчезло.
Я: – Это уже было скорее подражание или эпигонство.
– Да. И он сразу понял, что это не его путь, – и бросил. Самый примитивный из всех русских классиков – кого мы зовем этим именем. Вот уж у кого не было ни грана пророчества!
Я: – И мистическое в последний период подавал робко, с оглядкой, чтобы не подумали, что он это целиком всерьез.
– Да-да, робко. Меня всегда удивляла «Собака» – все таинственное в том, что эта собака чесалась!
Я: – Почти пародия.
– Да, какая-то уже пародийность. У него нет того отношения к слову, что было у Дост[оевско]го, Толстого, Чехова.
Я рассказал о своих лекциях в МГУ. Сказал, что студенты этими проблемами очень интересуются и понимают. Спросил, как проходило у него в Саранске.
– Понимали очень плохо. Это же провинциальный вуз. За 20 лет мне не встретилось ни одного способного студента. Между столичными и саранскими студентами – пропасть. Я знаю очень много студентов разных курсов. Интер[есные] люди. А там мои ученики вышли даже в доктора – но по причинам, к науке отн[ошени]я не имеющим. О русской литературе? Нет, никогда там не читал. Упаси бог! Там же все время была слежка, тут же бы уволили. А в зарубежной они, т. е. кто следили, меньше понимали, поэтому было легче. Как я им читал? Старался – близко к учебнику, по к[ото]рому им приходилось сдавать.
На мое горячее восклицание, что не читал же он близко к учебнику Самарина:
– Нет, был же другой учебник. Жирмунского и др. Хороший учебник. Я, конечно, старался избегать вульгаризации. В курсе теории л[итерату]ры читал кое-что из того, что является моим. Но в очень упрощенном виде. Этот курс в основном приходилось читать на 1-м курсе.
– Меня долго не трогали, арестовали перед войной – вместе с Б. М. Энгельгардтом, Комаровичем, Тарле, Платоновым – в одну ночь. В Ленинграде осталась семья – тогда была еще жива мать, сестры. Все они погибли в блокаду. А я таким путем от блокады был избавлен. В 1935–40 гг. я жил в Кустанае. Там я работал экономистом. Это было спокойнее. Там я мог работать, не кривя душой, и ко мне не было никаких претензий. А в Саранск попал уже потом.
Я спросил, знает ли он, что есть уже чистые листы 3-го издания его Достоевского.
– Да-да. Я боюсь, что не разойдется. Сейчас это уже устарело. Столько вышло книг о Достоевском. Я сейчас не могу читать, но просмотрел «Неизданного Достоевского». Это замечательная книга.
Наивность и полная убежденность, что его «Достоевский» «устарел», так меня ошеломили, что я не сразу нашел аргументы, чтобы доказать, что «нет, не устарел», – настолько эта мысль была дикой и неожиданной.
…Вот так же он, наверное, считал, что не обязательно издавать книгу о Рабле, что ничего страшного не будет, если он пустит на цигарки единственный экземпляр монографии о немецком просветительском романе, что можно бросить пылиться свои философские работы 20-х годов.
18 января. Вчера ненадолго заходил к Бахтину. Чувствует себя хуже, лежит. В связи с предисловием к «Пр[облемам] п[оэтики] Достоевского» зашла речь о Виноградове. Очень высоко его ценит. Предисловие это в свое время написал сам, без чьих бы то ни было рекомендаций. Так что намеки Бори Успенского в свое время, что это написано под давлением, чистейшая ложь.
– Я встречал Виноградова в конце 20-х в салоне одной поэтессы. Забыл ее фамилию. Память стала никуда. Туда ходили оба Радлова – тогда еще неизвестные, Б. М. Энгельгардт. Поэтесса была плохая, но создала салон. Да! Щепкина-Куперник! Плохая поэтесса и плохая мемуаристка. Но Виноградов ходил туда редко.
– Степанова[83] я давно не видел, лет 30. Я его не узнал. Другой человек! Раньше это был очень энергичный, быстрый <что Н[иколай] Л[еонидович] был быстрый – невозможно представить!>, близкий к футуристам немного с их манерами, слегка развязный…
– Договор с «Худ[ожественной] л[итерату]рой» на днях я подписал. Без аванса. Деньги мне не нужны. Я не люблю связываться. Сколько есть? Меньше половины. Договор на 30 листов.
Когда прощались, вдруг сказал:
– А про прямое слово мы еще с Вами поговорим, когда я немного лучше себя буду чувствовать.
7 марта
Сегодня вечером был у Бахтина. Почти с первых же слов он сказал:
– Читал Вашу книгу. Прекрасная книга. Одна из лучших книг – да что там – лучшая книга по литературоведению за несколько последних лет. Я непременно выскажу Вам свое мнение подробней, но для этого мне нужно еще раз все пересмотреть. Но уже сейчас могу сказать – замечательная, прекрасная книга. Да-да.
20 марта, понедельник, Переделкино
Около 7 вечера зашел в Дом творчества – навестить Бахтина. Вдруг в холле громовой голос: – Здравствуйте!
Из кресла встает Шкловский. Это – первая встреча после моего к ним приезда, когда я отказался от предисловия. С<ерафима> Г<уставовна> холодна, В. Б. же и совсем как раньше. Оказалось, что он только что от Бахтина.
– Мы не были знакомы. Хотя он сказал, что видел меня у Горького в 25-м году (?), когда я говорил Горькому разные неприятные вещи.
Диалог. Я сказал Бахтину: нельзя разорвать писателя на две части, нельзя его разграфить пополам, как листок бумаги. …Я немного лепил. Понес Репину свои работы. Он сказал: ничего не выйдет.