Потрясающа чрезмерность Гоголя. Какие мощные эффекты. Отец видит удальца и красавца сына во главе вражеской конницы: «Впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы из-под медной его шапки». И Тарас убивает такого сына. Тот покорно, как ребенок, принимает смерть от отцовской руки. «Он был и мертвый прекрасен». «Это ты убил его?» – спрашивает подъехавший брат. «Пристально поглядел мертвому в очи Остап». А вскоре уже самого брата пытают на городской площади, и ни крику, ни стону не услышали от него «даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы». И в этой толпе стоял Тарас. Но когда подвели его к последним смертным мукам, «упал он силою и воскликнул в душевной немощи:
– Батько! где ты? Слышишь ли ты?
– Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул».
Нет никакого сомненья: вздрагивает всякий читатель, впервые (да и не впервые) прочитавший эту сцену. Трудно выделиться на фоне произведений современников Гоголя в романтически-ужасном жанре, в которых с живых сдирают кожу; Гоголю это удалось.
Что же сталось с этой чрезмерностью в знаменитом гоголевском так называемом реализме? А ничего. В «Мертвых душах» зеркало показывает «вместо двух четыре глаза, а вместо лица какую-то лепешку», хозяин в окне лавки выглядывает так, что «издали можно было подумать, что на окне стояло два самовара», индюк величиной с теленка и, напротив, лимон – «ростом не более ореха», есть и непознанное кушанье, «которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе», и повозка, похожая «на скелет, еще не совсем освободившийся от кожи».
Середина 70-х. Всё тихо. Газету просматриваешь за завтраком за пять минут – событий в стране нет. Не слышно шелеста страниц истории, и кажется, что книга много лет раскрыта на одном и том же развороте. Что всё в спячке. Но это впечатленье обманчиво. Мы живы, мы умнеем. Мы пишем – кто в стол, кто в журналы, но без забора из цитат, без продажи, так что нас не стыдно будет прочесть через двадцать лет.
Даешь пределы ты растенью,
Чтоб не покрыл гигантский лес
Земли губительною тенью,
Злак не восстал бы до небес!
Человечество – великая само (если угодно – кем-то) регулируемая система. И она не допустит своей гибели. Когда популяция крыс начинает превышать цифру, способную нормально прокормиться, животные начинают умирать от воспаления коры надпочечников, возникающего по невыясненным причинам. Если сейчас умирают от инфаркта в 45, будут умирать в 30. Система может действовать и контрабандно – через разум, используя его как инструмент: позволит открыть возможность планирования пола ребенка, и наступит самая кошмарная эра – мир мужчин. Бойтесь этой могучей силы системы и помогите ей эволюционными средствами, иначе она поможет себе революционными.
По почерку было видно, что это написано тогда же, что и остальные записи, т. е. до эпохи СПИДа.
– Я согласна, что «затеси», «камешки» – это безвкусно, но если говорить не о названии, то почему известный поэт не может опубликовать свои даже отрывочные мысли, которые ему пришли при чтении дореволюционных газет? Только потому, что он не Розанов? Антон, вы, я знаю, всю жизнь читаете дореволюционные газеты. Скажите!
– Я начал читать одну такую его публикацию и бросил. Да потому, что он врет! Пишет, что случайно увидев в газете прошлого века объявление, прочел его как «Рифмы женские и мужские» и только потом понял, что на самом деле было напечатано: «Муфты женские и мужские». Объявления такого он не мог видеть. Не знаю, были ли мужские муфты, но ручаюсь, что про другие было бы написано: «Муфты дамские»!
Веселый волкВсякие стихотворения надписи, апологи, мадригалы пародии, эпиграммы, мелочи
Сборник отпечатан в количестве 4-х нумерованных экземпляров: № 1 – М. О. Чудаковой, № 2 – М. А. Чудаковой, № 3 – автора, № 4 – ничей.
Разные стихотворения
Гильотен
Орудие – прочих не хуже
Из тех, что создал человек.
В кровавой распластанный луже
Кончался осьмнадцатый век.
Эвклида зазубривал школьник,
Всемирной науки азы.
Сиял в вышине треугольник,
И мазали салом пазы.
Его равномерная сила
Правдивей, чем взмах палача.
Скользил он, скользил он, скользил он,
Равéнству и братству уча.
Мы слышали: доктор-механик
На тот же возлег эшафот
И видел, и видел, как в раме
Беззвучно и ровно идет
Тот нож. То начало скольженья –
Согласно законам движенья.
Словарь в неживой позолоте
Развеял легенду тех дней,
Отметил: изобретатель
Скончался в постели своей.
Редактор, седея в работе,
Детали нам все уточнил.
Но умер на плахе тот доктор!
И нож треугольно скользил.
«Курортное вялое счастье –…»
Курортное вялое счастье –
Газоны, источник, вода,
Осеннее тянут ненастье
В тягучих слезах провода.
Скамейка, объятье, улыбка,
В глазах то ли бред, то ли грусть.
Все временно, сыро и зыбко,
Известно давно наизусть.
Семя
На полдень солнце
Наводит тень.
Цветет крапива,
Растет сирень.
Из почвы вышел
И сосен скрип,
Питает почва
Поганый гриб.
Никто не знает,
Где то зерно,
Что в Книгу Судеб
Занесено.
Он меж нами жил
Знаком исписанный карниз
Над дверью мастерской:
«Борис, Борис – погонщик крыс!» –
Ребяческой рукой.
Пришел забрать я табурет
В столярку дверь толкнул.
– «Борис пришел?» – «Бориса нет».
– «А где же?» – «Утонул».
Спокойно на меня глядит
Хозяин уж другой,
Не делает печальный вид,
Не никнет головой.
…Он каждый день сюда ходил
Почти двенадцать лет.
Пилил, строгал, строгал, пилил.
Висит его жилет.
– «Вы были?.. Похороны?.. Да?..»
– «Никто и не ходил.
Да и пойти туда – когда?
Заборчик я чинил.
Тут Никсон будет проезжать,
И мы, как штык, должны…
А кто пойдет? Помёрла мать,
И не было жены».
Устроен сложно этот свет:
Чтобы являться в ЖЭК,
Чинить забор, сбивать багет
Родился человек.
И лишь исписанный карниз
Ребяческой рукой:
– «Борис, Борис – погонщик крыс!» –
Над дверью мастерской.
Шестерка
«Я пас!» Корректен и достоен.
Чуть вял, не суетлив, не трус.
Хоть с картой средне – он спокоен:
Есть на руках трефовый туз.
И не высматривает зорко,
И не глядит судьбе в глаза.
Но вышла в козыри шестерка
И бьет трефового туза.
Из ненаписанного и отданного
Сквозила странным светом
Узорчатая тень,
Забытая поэтом
Мордовская сирень.
И снизу узкая река
Блеснула, как клинок.
Поутру русские войска
Прошли за Белосток.
Среди грядок
Устроил порядок
И дорожки
Посыпал песком.
Из незаписанных стихов о Беломоро-Балтийском канале.«И лопата насажена криво…»
И лопата насажена криво,
Тачку с глиной ведем по гробам.
Лучше б Лосев молчал про пиво,
Что давали в Египте рабам.
…
Все повяжут молочные реки,
Не во сне потекут, наяву.
И на Волге, свободной навеки,
Флаги в гости все будут в Москву.
Столовая дома творчества в Дубултах
Здесь стена открыта
в лес,
Над столами
свод небес.
В том слияньи
достиженье
Архитектонаслажденье,
Приобщенье и
родство,
Возрожденье,
естество.
Лес – стекло. В новейшем
роде.
Предоставлено
природе
Слиться с теми, что
жуют,
Ощущая здесь
уют,
В жующей той
особи[94]
Разглядеть свое
подобье.
Тихо смотрится
Природа
В залу, полную
народа,
И зеленая
слеза
Набегает
на глаза.
«Этот мир окутан душным словом…»
Этот мир окутан душным словом,
Небо, море – все уже слова.
Кто-то шел вселенским злобным ловом
И опутал сетью луч и дерева.
И иссохнут сосны, в прах развеет дюны,
И отступит море из забытых глаз.
И истают лица, заживятся думы,
Но проклятье слова не сотрется в нас.
Рижское взморье
О, если хвалим ты,
Не плачь и не верь –
Не стоят кимвалы
Соленых потерь.
О, если хулим ты,
Не плачь, не рыдай
И горькие камни
В волну не бросай.
Спокойно взгляни
На соленую гладь.
Спасибо, природа,
Что можно нырять.
На сумрачном дне
Тишина, тишина
И звуки Земли
Не доходят до дна.
И черный азот
Твои легкие рвет,
И спазмой соленой
Сжимается рот,
И в венах Гольфстримов
Кровавая соль
Твердеет – вселенских
Смычков канифоль.
Черви
Дождь ушел. Струи его косые
Затопили дышащую слизь.
Радужные черви дождевые
По дорожкам сквера расползлись.
Персть его безжизненно-нелепа –
Вялая покинутость чехла.
Где земли частицы слиплись слепо,
Там его дорога пролегла.
Кольцевые мышцы совершенны.
Безупречен, как Линнея лист,
Дух структуры господинно-пленный
Безустанен, гладок, мускулист.
Будем там, где чёрно стынет время.
Глухота сдавила, ночь мертвя.
Но вверху, в последнем тяжком небе
Я услышу мерный ход червя.
«День заскреб железом по асфальт…»
День заскреб железом по асфальту,
По броне, зажавшей грудь Земли,
Где-то есть на свете остров Мальта,
Где-то есть седые ковыли.
Ветер голубой песок перевевает
И шуршит волною по косе,
И стригун копыто поднимает,
Бабки омочив в ночной росе.
Что же мы? Прививка на плохом подвое?
Неудачная творца строка?
А что если – это черновое?
Черновик того черновика?
Может, и не надо удивляться,
Что сама себя съедает жизнь.
Тем колесам не всегда вращаться.
Пущен в ход ужасный механизм.
Человек
В. В. Иванову
Когда заполнилось пространство –
Земля, вода и небеса,
И стали злое постоянство
Прошло зубцами сквозь леса,
Он оглянулся.
Он вспомнил: ветер на равнине.
Высоко небо – Божий кров.
И что ж еще тебе, о, сыне?
Осел, бурдюк, вязанка дров.
О, это нищее пространство!
Оно помнилось наготой.
И мира тяжкое убранство
Ты взнес над мира пустотой.
Ты сбросил рубище и шкуру,
Бетоном сжал земную твердь.
И это ты назвал: культура.
А прочиталось это: смерть.
Я вижу: небо и просторы.
И пуст опять земной покров.
Свободны мысли, дальни взоры.
Осел, бурдюк, вязанка дров.
Беглецы
Видно важные были причины,
Опустившие чашу весов.
И отдали родные картины,
Речь российских полей и лесов.
Да, у всякого были причины
Все оставив, бежать, бежать.
Только как же: в песках Палестины
Ведь придется и умирать?
«Ты сказала: елки плачут…»
Ты сказала: елки плачут,
Затвердели слезы в свечки,
Эти свечки что-то значат,
Что-то плачут эти свечки.
И тогда в лесу еловом,
Молодом, весенне-прелом
Показалось это новым,
Показалось это смелым.
Затопили в дачах печки.
Снег свистит в лесу сосновом.
Затвердели свечки в ветки.
Грустно, было, и не ново.
«Я уйду – он останется там…»
Я уйду – он останется там,
Над водою тяжелый туман.
Потому что осталась река,
Потому что черны облака.
Я приму в свою душу туман,
Я приму в свое сердце обман,
Потому что туман от воды,
Потому что обман от беды.
Комментатор
Лежат тома тяжелой грудой.
Здесь билась жизнь, здесь сжата мысль.
Когда? Зачем? Куда? Откуда?
Пойми. Додумай. И расчисль.
Он думал, думал в дни былые,
Все было в нем и зрело в нем.
И шли часы, часы России,
Стуча нерусским языком.
Казалось, меркнет, гибнет слово,
Не этим занята страна –
При чем тут архаизм Шишкова
И новый слог Карамзина?
И унесли огонь в пещеры,
Замуровали в стены книг.
Ни возрождения, ни веры –
И погребли надежно в них.
Пришло иное поколенье,
Раскрыло желтые листы,
Его младое нетерпенье
Увяло от непростоты.
…Ты не утонешь в этих грудах,
Просеешь с тщанием тома,
Отыщешь блестки в серых рудах,
Все нити сердца и ума.
Ты океан бурлящей мысли
В систему твердую сведешь
И жизнь отдашь – но все расчислишь
И пункты твердые найдешь.
Полезно, ясно и умело,
Ни сожалений и ни тризн.
И что за дело, что за дело,
Что жизнь меняется на жизнь?
Веселый волк
Веселый волк, веселый волк,
Ты звучно клацаешь зубами.
И черный лес уже умолк,
Прожжен зелеными глазами.
Тебе не грустно. И легко
Тебя стальные носят ноги…
Когда тумана молоко
Распространится вдоль дороги,
Ты побежишь. Беги, беги!
Гул сердца лишь туман услышит.
Еще живут твои враги.
Но кровь стучит и ребра дышат.
В переделкине
Патриарх получил именье.
Был пожалован – как встарь.
То каприз или дней знаменье?
Вспомнил Бога вдруг Секретарь?
Получил Алексий. Не Тихон.
Стар, послушен, неслышен, как тень.
В день июльский он въехал тихо
Под сосновую свежую сень.
Переулки и ели. Лето.
Неживой электрический свет.
И слетаются тени поэтов
Из лесов и далеких лет.
Переулки, заборы, дачи,
И слова на шоссе звучат.
Так гремит лишь с вершины удачи –
Внуки времени так говорят.
И от пушечных этих звуков,
Лишь заслышав в тиши голоса
Переласканных временем внуков,
Возвращаются тени в леса.
Кто будет здесь бродить в двухтысячном году?
Не вем. Кто знать про это может.
Но мысль одна все время, как в бреду,
И эта мысль сознанье гложет, гложет.
Уж решено – кому век новый присудить.
Мы все под Богом ходим, люди.
Не знаю я, кто будет тут бродить,
Но слишком точно – кто бродить не будет.
«Я постепенно к жизни приучаюсь…»
Я постепенно к жизни приучаюсь,
Всему я понемногу научаюсь.
Плыву не нервно в человечьей массе,
Все реже сдачу забываю в кассе
И избегаю стресса – по Селье,
И уже дважды шил я в ателье.
Я постепенно к жизни приобщаюсь.
Я потихоньку к смерти приближаюсь.
Желанье
Если б лампу Аладдина
Подарила мне судьбина,
Иль властитель мирозданья
Выполнял мои желанья,
Что б тогда я попросил?
Богатырских вечных сил?
Чтобы мог я, как Поэт,
Сочинить 8-й сонет?
Нет.
Не желал бы я греметь.
Я хотел бы петь уметь.
Ну, не то чтобы как Ланца –
Где уж нам до итальянцев, –
Но приятно и с теплом,
Под гитару, под окном.
Чтоб я мог отдаться мигу,
Слившись с затуханьем дня,
И чтоб ты, оставив книгу,
Тихо слушала меня.
Старик
В. Б. Шкловскому
Течет река. Растет трава.
Над ней летит
Обрыв.
На нем одна
Сквозит сосна,
А дальше –
перерыв.
С боков – лишь ветра синева,
Все рядом с ней – подрост.
Совсем одна, давно одна,
Живой в былое мост.
Туда, что было и ушло,
Растаяло, как дым.
…За чаем, в кухне, где тепло,
Со стариком сидим.
Но пахнет белый керосин,
Эпохи дух иной.
На кухне с ним прощался сын
Почти перед войной.
В его глазах стоит вода
И вековой покой.
Те, девяностые года,
До них подать рукой.
Там – у бушменов вновь война,
И Ливингстон пропал,
И эфиопский негус сам
В изгнание попал.
(Поправка: первого нашли,
До Конго он дошел.
Второй, пока депеши шли,
Вернулся на престол.)
Постройка храма. Наконец
И осетров везут.
И продается жеребец,
И дрожки, и хомут.
Быт тек российским сладким сном.
Ох, мелкая печать,
И различается с трудом,
И надо ль различать?
Как долговечен человек –
Как тот газетный лист.
Встречал двадцатый новый век
Веселый гимназист.
К нему принес я пыль газет
И их страниц печаль,
Что ничего того уж нет
И никому не жаль.
Не жалко было и тогда,
И скучно стало им.
…В восьмидесятые года
Со стариком сидим.
– «Бросали бомбы?» – «Да, бросал.
А может – лишь хотел.
Не все ль равно, с чего пошло,
С желаний или дел?..
Статья, иль бомба, или стих,
А результат – один.
Все, все работало на них.
Все шло в котел один.
Все в нем кипели – все как есть…»
«Все?» – «Да. Казалось нам,
Культуру надо делать здесь,
Идти к большевикам.
И повязали всех одним
Теперь – уже навек…»
Со стариком вдвоем сидим,
И истекает век.
В его глазах стоит печаль
И стынет века взвесь.
И тех ему немного жаль,
Кто остается здесь.
«Какие белые снега…»
Какие белые снега,
Какие мощные сугробы,
Как опушило берега!
И в сердце нет тоски и злобы.
И в этой чистой тишине
Россия заново родилась –
Иль это только в снежном сне
На миг почудилось, помстилось?..
Через много лет
Замшели камни, и у льва
Крошатся лапы. Еще свиреп
Оскал зубов, но уж не так,
Не с тою мощию змию
К граниту он когтисто прижимает.
И трещина времен прошла
Чрез шею, грудь и сердце властелина.
И мудрый Эскулап
Все так же держит чашу,
В которую змия точит целебный яд.
Но уж и он устал, и посох его треснул,
И время
Вернее каменистых троп
Подошвы у сандалий изъязвило,
И Гигейя
Забыла руку на сосуде
Движеньем утомленным женским.
Но ты – но ты все та же.
Все так же голос твой смеется в телефоне,
И вижу: стройно ты стоишь
В кабинке душной,
Движеньем легким и знакомым
Подносишь трубку
И говоришь
Со мною.
«Лежать во тьме, забыться…»
Лежать во тьме, забыться,
Не думать и не спать,
И серые страницы
В сознаньи не листать.
О, проволоки строчек
В колючей высоте,
Удары черных точек
Как гвозди на кресте.
Отшельник
Топ. Топ. Топ. Топ.
Я несу тяжелый гроб.
Домовину я несу.
Я долбил ее в лесу.
Ее сделал я, как смог.
Приготавливая впрок.
Принести чтоб и смотреть,
Как глядит простая смерть,
И ложиться каждый вечер,
Долбь чтоб чувствовали плечи.
Остальное – в руце Бога.
Ох, добраться б до порога,
Не издохнуть по пути.
Ох ты, Господи, прости.
Надписи
Сопроводительная надпись при вручении подаркаМане в день ее восемнадцатилетия
Когда вам восемнадцать лет
И все на вас глядят,
А вешалки все нет и нет
И мнется ваш наряд,
Наряд, что вами ж ночью сшит
Под швейных скрип колес,
Наряд, что так на вас сидит,
Как на принцессе грез,
То с ситуацией такой
Мириться не с руки.
Возьмите вешалку рукой,
Снимите башмаки.
То есть не то хотел сказать,
Но рифмы липка сеть.
Вам лучше знать,
Что надо снять
И где чему висеть.
Паспорт к ювелирному изделию(Цепочка из белого металла)
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
Пушкин
Ах, вы цепи, мои цепи,
Вы железны сторожа…
Народная песня
…цепь великая
Распалась-расскочилася…
Некрасов
Ох, цепка-цепочка,
Белый металл.
Родилася дочка
В третий квартал.
Родилась в июле,
На Павла – Петра.
Ах, гуленьки-гули
Et cetera.
…В Италии мастер
Умел мастерить
Но лишь не цепочкину
Тонкую нить.
Вот годик проходит,
И Маня пошла.
Другой, и четвертый –
И книжку взяла.
Про цепь вокруг дуба
Смогла прочитать…
…В Италии мастер
Учился ковать.
– А кой тебе годик?
– Шестой миновал.
…А мастер-латынец
Ковал и ковал,
И было все толсто
Сперва у него –
Непросто, ребята,
Иметь мастерство.
А Маня меж тем
Все росла и росла,
Где толсто, где тонко,
Уже поняла,
Какие-то цепи
Мерещились ей,
Подземные крепи
И груды камней,
И сам перуанский
Глубокий рудник
В серебряном блеске
Пред нею возник.
Добыли индейцы
Аргентум-руды.
О, бывшие инки,
Где ваши следы?
А мастер знакомый
Копил мастерство,
Не так уже толсто
Все шло у него.
А Маша уж учит
Язык Беранже,
А Машина мама
В Итальи уже.
И море сияет,
И скалы висят,
На всех итальянцах
Цепочки горят,
И сам Челентано
Стоит на скале:
– Парле итальяно?
– Конечно, парле.
Но маме не нужен
Залив и артист,
И мама сбегает
Стремительно вниз,
И видит в витринах
Груды цепей,
Но цепи такие
Не нравятся ей,
Поскольку те цепи
Не так уж тонки
Для Машиной шеи,
Для ейной руки.
Знакомец наш мастер
Меж тем не дремал
И цепи свои совершен-
ствовал.
И цепки тончали
У всех на глазах
И в нить превращались,
В невидимый прах.
А Маша же наша
Росла и цвела,
Язык итальянский
Уже превзошла,
«Парле итальяно»,
Шептала порой…
А мастер все цепи
Ковал в мастерской.
И как-то в порыве
Такое сковал,
Что кто ни глядел –
Ничего не видал:
На солнце пылинки
Казались крупней.
И миллиардер
Засмеялся: «О’кей!
Я эту цепочку
У вас заберу,
Красавице-дочке
Ее подарю.
Красавице-дочке
Наскучил брильянт,
А также и прочий
Ее диамант.
Боа соболиный
Противен плечу.
Такую цепочку,
Рыдает, хочу.
Не нужен, рыдает,
Аграф и колье –
Цепочку одну
Подавайте мине.
Прискучила дочке
Жемчужная брошь –
Цепочку, цепочку
Ей вынь да положь!
Хочу ее вынуть,
Хочу положить.
Валюты не жаль мне,
Чтоб ей угодить».
Кузнец-пролетарий
Сказал ему: «Но!
С цепочкою этой
Давно решено:
Цепочка поедет
В страну СССР
И там же украсит
Один экстерьер.
Там девушка Маша,
Учась в МГУ,
В цепочке резвиться
Пойдет на лугу».
И мастер пинцетом
Цепочку берет,
И тонким ланцетом
Под марку сует.
Цепочка под маркой
Совсем не видна,
Таможня спокойна,
Спокойна она.
Так вот до чего
Он довел мастерство.
Учитесь, ребята,
Всегда у него!
Надписи на книге «мир чехова»
В. Б. К.
Этот мира необычаен.
Ты считаешь – не случаен,
Я считаю – даже очень,
Тысчекрасочен и сочен,
И движенье этих соков
Не узреет наше око.
Скучен, сух детерминизм,
Как учебный реализм.
Но одно здесь не случайно,
Не спонтанно, не нечайно,
А весьма закономерно,
Предсказуемо и верно,
Что мой первый адресат –
Ты, соратник и собрат.
«Как все было снежно – недавно……»
Н. А. Подорольскому
Январь 1960 – февраль 1987
Как все было снежно – недавно…
С десятков газетных витрин
Бессмертно, печально и славно
Смотрел в нас писатель один.
Вступал во второе столетье
Нетленного он бытия.
Тот год вам сулил многолетье –
Вы были моложе, чем я.
Еще не написаны книги,
Все было еще впереди.
Те снежно – январские миги
Дрожат и не гаснут в груди.
З. С. П.
О, дорогой З. С., поверьте
От самой юности до смерти
Он серых одеял
Не обличал.
Отдав Потапенке подобные трюизмы
Не видел в быте страшные трагизмы,
Не ратовал за тайну переписки,
Любил и осетрину, и сосиски,
Любил и из крыжовника варенье,
И не любил он слова «обличенье».
И Вас любя, мне «где-то» так печально
Здесь быть от Вас – диаметрально.
Э. А. П.
Как только вышла в свет ПЧ,
Сочли: не в том она ключе.
Хоть я не стал моложе,
С ключом, боюсь, все то же.
Г. И. Г.
15 лет тому назад
Твой друг в «Науке» был издат.
Потом, хотя и не старался,
Он до Ann Arbor’a поднялся.
В таких высотах, ясно, брате,
Все эти книги были gratis.
Ликуй, мой друг – заимодавец:
За эту книгу был аванец!
И вскоре – сразу успокою –
Возможно, будет остальное.
В. Е. и В. Е.
Коли писать лет шестьдесят,
Всю жизнь отдав свою,
То удостоишься в конце
У Вити интервью.
То славы всякой апогей,
Литературный факт.
Примите, други, томик сей
Любви и дружбы акт.
И. Б. Р.
Да примите, Ира,
Чеховского мира
Этот слепок бледный,
Этот абрис бедный.
Я не прибедняюсь
И во всю стараюсь –
Я придумал сферы,
Я предпринял меры,
Изучил всю прессу,
Двинск и Дерпт, Одессу,
Вятку, Оренбург,
Екатеринбург,
Оршу, Белосток
И Владивосток,
Ашхабад, Тифлис,
Почти что Танаис,
И тогда я понял:
Не возьмешь в ладони
Мир, что так устроен,
Яблоко простое, –
Будет слепок бедный,
Будет абрис бледный.
На статье «Предметный мир литературы»
Предметный мир
Не миф, но быль,
Посуда, магазин и пыль,
И запоздавшее белье,
И тараканное зверье.
Не спи,
солдат,
Терпи,
солдат,
Нигде нас
не вознаградят.
Одинокому бойцу с ПМ Е.Т.
ПародииЭпиграммы, мелочи
Россия, нищая Россия
(Страницы современной лирики. А. Прасолов, Н. Рубцов, Вл. Соколов,
А. Жигулин, Г. Горбовский, Ст. Куняев, А. Передреев, В. Казанцев, О. Чухон-
цев, Э. Балашов, Ю. Кузнецов. – Сост.: В. Кожинов. – М., 1980.)
Чухонцы тоже белобрысы,
Но им невнятен русский стих.
Вл. Соловьев
Их бабушки были бурятки
И в нетях их были отцы.
Играли в чухонские прятки
Нарымские эти юнцы.
К зырянам не явится Тютчев,
Зыряне к нам сами придут
И желтою кровью лесною
Сквозь снег до корней протекут.
Живала словесность в ночлежках,
Гремел по журналам босяк.
И ныне считают прилежно:
Бродяга, бетонщик, батрак.
И пухлый поэт краснолицый,
Воспевший рабочий клозет,
Брезгливо протянет страницы:
– У вас биографии нет.
Опишем деревню и лунность,
В альбоме увиденный скит.
Стряхнем с ног советскую юность.
Удастся ль? Поэзия мстит.
Здесь густо солят, густо перчат.
Е. Винокуров
О чем шумим, народные витии?
О чем хотим поведать мы России?
Изобразим, картошку как сажали…
Копали, тяпали – еще строка.
Внимательно мы в детстве прочитали
Советского поэта Маршака.
Педтехникум – их геттингены.
Лицей – вологодский детдом.
Их коми-пермяцкие гены
Нас судят шаманским судом.
Те Библию в 30 открыли,
Прочли про воззренья славян,
А в 40 узнали, что были
И скиф, и хазарский каган.
И череп, и крест, и молитву –
Все в общую кучу одну.
И Куликовскую битву –
По С. Бородину…
Отчизна. Засеки, предгорья.
Татары, колхозы, шоссе.
Российская наша исторья
Лежишь ты не в БСЭ.
С кнутом босиком по росе я
Побегав, все стал постигать.
Доколе, доколе, Расея,
Тебе все с нуля начинать?
Русский русскому не скажет:
«Здравствуй, русский, здравствуй, брат».
Из журнала 1930-х годов
«Я снова русской осенью дышу»,
«Благословенна русская телега»,
Я русский огонек в душе ношу,
Добрался я до русского ночлега.
А если явилося имя Придача
Иль – Боже – Углянец нежданно возник –
Какая находка, какая удача!
Названье, как сивка, вывозит весь стих.
Все уже было. Слово кутали
В тряпье родное, сволоча с небес.
И называли, чтоб не путали,
Большие книги: «Русский лес».
Все это было, было, было.
Нам говорили: все про вас.
И в заверенье получили
На штоф нашлепку: «Русский квас».
Отец, позаботься о сыне,
Лишь гул – ни начал, ни концов,
Россия, ужель на вершине
Воронежский прасол Кольцов?
«Околица родная, что случилось?»
Окраина и вязкий чернозем.
Что с русским словом ныне получилось?
Околицею медленно бредем.
Введение
В настоящей книге освещаются лишь некоторые научные направления, слияние, объединение, союз и симбиоз которых привел к созданию современной науки о знаковых системах.
Первостепенное значение здесь имеют работы Бахтина, изданные за 41 год до Бенвениста, Филиппа Почтарева, написанные за 104 года до Шлегеля-младшего, Австратия Фермопилова, на 427 лет предварившие труды Леви-Стросса, Авраамия Палицына, 666 лет назад высказавшего мысли, предвосхитившие идеи Греймаса, а также труды друга Эйзенштейна Выготского, сочувственницы Марра О. Фрейденберг и безымянного спутника прогулок одного из основателей гештальпсихологии Кёллера, который за 9 месяцев до выхода в свет указанных работ совершенно самостоятельно пришел к аналогичным выводам.
Глава I. В предсмертных и посмертных своих работах Эйзенштейн с присущей ему провиденциальной и пророческой прозорливостью предвидел все основные идеи всех современных наук.
Мысль Эйзенштейна об убийстве внутри наглухо закрытого помещения, сходная со схемой мифа о Минотавре, имеет решающее значение для современных методов лечения клаустрофобии. В терминах гельминтологии это могло бы быть представлено как движение аскариды в относительно замкнутом пространстве кишечника; анальный финал нормален для личинки и трагично анормален для взрослой особи аскариды. (Аналогично у других трематодов. – См.: Скрябин, 1958.) Ср. также у особи из insecta, открытой проф. С. Аверинцевым – Averinicimus. Любопытно сопоставить с этим труды его сына С. С. Аверинцева по поэтике византийской литературы. Ср. у Эйзенштейна (Grundprobl. und Prolegomena, «Zeitschrif fur allgemeine Äsfetik, Physik, Pychologie и s.w.») биологическую аналогию художественного произведения с организмом животных, у которых скелет может выноситься наружу. Это удивительно близко к отнесению от тела языка у хамелеона (Chamaeleontidae) – иногда на очень значительное расстояние. Ср. также отделение от тела шинели в рассказе Чехова «Хамелеон», изоморфные вынесению же вперед укушенного собакой пальца второго героя (функция отторжения по Леви-Стросу).
В анализе ритуальных действий древних инков в неоконченных карандашных набросках к предварительному замыслу задуманного конспекта плана фильма «Vivat Amasonia» Эйзенштейн предугадал ритуал показа летчика самолета Миг-2 советскому дипломатическому корпусу в Японии на расстоянии (знаковый характер такого показа детерминирован традиционными сценическими представлениями японцев – ср. театр «Кабуки»; ср. также проход тени отца Гамлета и проход упомянутой выше личинки askaridas vulgaris через anus субъекта и объекта аскаридоза. Ср. у Маяковского: «Как прошли Азорские острова»).
Глава II. Для выяснения ритуальных и мифологических истоков категорий верх – низ94, сырое – вареное существенна оппозиция белый верх – черный низ в советской пионерской форме (см. пионерские исследования в этой области Ти Эс Элиота), а также отсутствие оппозиции сырое – вареное в продукции советских столовых 70-х годов, восходящее к смешению категорий «кипяченое – сырое» в начале 30-х гг. (ср. сцену долива сырой воды в самовар в романе «Мастер и Маргарита»); впрочем наличие этой оппозиции предвосхитил Маяковский в известных строках: «Певец кипяченой и ярый враг воды сырой», близких к этому времени хронологически. Формулировка же Маяковского о добыче грамма поэзии опережала современную рудно-обогатительную теорию, пришедшую к этим идеям лишь в 70-е гг. ХХ в. – имеется в виду прежде всего предложение Канады покупать уже использованные рудные отвалы Норильских рудников. С этим сопоставимы приемы восточной порошковой металлургии и золотодобычи древних инков (Завенягин, 1932; Бардин, 1952; Кнорозов, 1958; Топоров, 1972).
Роль оппозиции верх – низ приобретает особый смысл в связи с проблемой верблюдоводства в странах арабского Халифата. Любопытна с этой точки зрения деятельность выдающегося средневекового арабского биолога и ветеринара Ибн Абенд-Хунд-Мунда, за 1000 лет до нас (или, как сказал бы Диллан Томас, Сахáру тому назад) предсказавшего современный верблюдоводческий взрыв в Австралии.
Глава III. Соотношение ритма и метра можно сопоставить с выводимым геометризмом паутины крестовика обыкновенного (Araneus
94 Интересно совпадение с выражением «ходить на низ», широко употреблявшееся в терапевтической школе Захарьина, как широко известно, противостоящей в своих основных диагностических принципах школе Боткина (прим. автора).
diadematus) и реально сотканной паутины; близость к этим идеям обнаруживают высказывания В. Набокова в его ранних биологических работах; ср. также известные труды прочих мирмекологов, герпетологов, таксидермистов и т. п. Ср. также комментарии Набокова к «Евгению Онегину». Вообще, описание этого романа в терминах гляциологии и одонтологии, к сожалению, не знакомых филологам, могло бы вскрыть важнейшие стороны поэтики Пушкина.
Чрезвычайно важен семиотический анализ обрезания, инцеста, инициации и инсинуации. Семиотическое исследование всех важнейших систем моделирования позволяет нам сделать выводы социологические, психоаналитические, топологические, мирмекологические, аналогические, сексологические, спелеологические; такое исследование отвечает, предваряет и предвосхищает.
1976
Апостол Натан (вариант: намьледйэ)(серия ЖЗЛ)
Аннотация на задней крышке переплета: Как и герой предлагаемой книги, ее автор является противником беллетризованных биографий и опирается на одни только документы.
Апрель 1930 года. Напряженная международная обстановка. Американские империалисты, английские колониалисты и подымающие головы немецкие милитаристы (сокращаю раздел о Клаузевице, Мольтке и Гинденбурге).
Но в стране кипит культурная жизнь (цитаты из хроники «Культурная жизнь СССР»).
Итак, 1930 год. Прошел всего один год с того дня, как вышел сборник статей Бориса Львовича Модзалевского, и еще пять лет было до выхода «Пушкинологических этюдов» Николая Осиповича Лернера, шел всего 15-й год с того момента, как Сергея Михайловича Бонди начали уговаривать писать книгу о Пушкине; Александр Зиновьевич Крейн успешно заканчивал начальную школу и до открытия музея Пушкина в Москве было еще более четверти века! Всего 5 лет в обращении находилась книга Петра Ивановича Бартенева «Рассказы о Пушкине», которую затем так полюбит пионер Тоник, того самого Бартенева, который на открытии памятника Пушкину в Москве всего за 50 лет до того поднял тост за семью поэта – любопытно, что высочайшим приказом генерал-майор Александр Александрович Пушкин получил этот чин в том же 1880 году (потом он станет генералом от кавалерии, а его внуки и правнуки будут, напротив, в пехоте и даже авиации), А. А. Пушкин, на открытие памятника приехавший из г. Козлова Тамбовской губернии, где дислоцировался 13-й Нарвский гусарский полк, сформированный еще при Петре I и в 1709 г. штурмовавший Выборг, Кексгольм, Егерсдорф и Гельсингфорс – тот самый Гельсингфорс, в котором через 143 года состоятся первые послевоенные Олимпийские игры, возобновленные в 1896 г., после 2000-летнего перерыва Пьером де Кубертеном, и которые мы ждем сейчас в Москве – бывают странные сближенья!
1930 год! За 119 лет и два месяца до того, на рассвете июльского дня из Москвы выехала карета, в которой вместе с дядей сидел кудрявый отрок – выехала карета, чтобы заночевать в пути, затем проехать еще сутки, опять заночевать и на третий день к вечеру успеть в столичный город Санкт-Петербург. Через сорок лет, по железной дороге, уже ездили быстрее, пройдет еще 90 лет, и Н. Я. Эйдельман будет долетать за несколько часов до Иркутска, того самого Иркутска, от которого всего в 18 верстах почти полтора века назад жил Лунин, и от коего не так уж далеко до Антарктиды, которой не было еще на лицейской карте, где и Сахалин еще не остров, той карте, которую любил рассматривать Дельвиг, тот самый Сахалин, на который через 79 лет поедет другой Антон, не Дельвиг, – он родится, когда Дельвига уже почти три десятилетия не будет в живых. И тот, другой Антон, напишет, что, проехав всю Сибирь на лошадях, он целый месяц видел солнце с восхода до заката, а друг того, другого Антона, по прозвищу Мясожоров, еще раньше напишет:
Блеснул на западе румяный царь природы…
А этот, другой Антон, посетит остров Сахалин и порт Кóрсаков (Корсáков), а под № 13 в Лицее жил Корсаков, музыкант – родственник композитора… Интересно, что основателем русской психиатрии был тоже Корсаков – бывают странные сближенья!
Итак, 1930 год… Но время мое истекло, и о дальнейших годах юбиляра я резервирую за собою право сказать на следующем его юбилее, в 1990 году[96], до которого не так уж и далеко!
Е. ТоддесО записях Тынянова в связи с конспектами черновиков его замыслов незавершенных произведений.(Доклад на I Тыняновских чтениях.)
Тынянов не завершал свои знаменитые произведения, как обычно считается, а оставлял их незаконченными по причинам как внешним, так и внутренним; о тех и других я говорить не буду, хотя так и принято считать.
Вопреки тому, как принято думать, у него были знаменитые списки ненаписанных знаменитых произведений, которые я прочту, если найду соответствующий листок, а если не найду, воспроизведу по памяти.
В этом знаменитом списке значится знаменитый рассказ о рыжем Мотеле, хотя об этом и не принято думать. У рыжего Мотеле была бабушка, которая водила Тынянова – он здесь выступает от лица «я» – в синагогу. Тут возникал интерес Тынянова к Востоку – Восток есть Восток, – как, впрочем, и к Западу – Запад есть Запад. Он был русским на Западе, точнее, не совсем русским и, точнее, не совсем на Западе, и даже совсем не на Западе. Отсюда его знаменитый интерес к Персии, вопреки тому, о чем принято не думать, а также пропасть между наукой и литературой, которую он всячески стремился перешагнуть, для чего написал знаменитую статью «Как мы пишем», хотя об этом и не принято писать.
Жили-были…
Жил на свете поэт Мандельштам.
Был любитель большой анаграмм.
А позднее лингвист Иванов
Произвел им научный подков.
Жил Иона – сама простота,
Он попал как-то в чрево кита.
Но на «Славе» был кит рассечен
И Иона на свет извлечен.
Жил на свете Егор-богатырь.
Он случайно наткнулся на штырь.
Бедолага весь кровью истек,
Но Егору никто не помог.
Жил на свете казак Емельян.
Он с утра и до ночи был пьян.
А однажды, когда отрезвел,
То себя уж на плахе узрел.
Жил да был покоритель Ермак.
Выпить тоже он был не дурак.
Но презренный тать-ворог Кучум
Хладной ванной наставил на ум.
Жил на свете наладчик Игнат.
И не сват он мне был и не брат,
Но любил я его всей душой
За его произрайльский настрой.
Жил на свете философ Коген,
Изучал философию дзен.
Пастернака туда приплетя,
Л. С. Флейшман рыдал, как дитя.
Жил в Калуге глухой Константин.
Не любил он полей и равнин.
Удивлялся калужский раввин,
Что лишь звезды любил Константин.
Были, нет ли Перун и Велес,
Было то тыщу лет – темный лес.
Но пришли Иванов – Топоров
И сорвали мистицкий покров.
Жил в Саратове Хряпов-мясник,
Был то с нежной душою старик.
И на бойне он вынесть не мог
Вместо обуха электроток.
Жил на свете Федот-золотарь.
Его хобби был рижский янтарь.
И в пахучей спецовке своей
Он бродил у балтийских зыбей.
Жил философ Жантиев Отар.
Он Юркевича как-то читал.
Удивлялся философ тому,
Что Н. Бельтов понятней ему.
Из двустиший
Я видел пьяного туркмена.
Но лучше пьянство, чем измена.
Знавал я глупого декана,
Но водку пил он – из стакана.
Есть молодые генералы,
Но канты брюк их также алы.
Бывают скульпторы болваны,
Притом, однако ж, бонвиваны.
На свете много есть чего.
И я не знаю, что с того.
Из «Полосатой поэмы»
Только версты полосаты
Попадаются одне.
Ну и цаца, ну и цаца
Полосатее матраца.
Только не сжата полоска одна.
Полоску одну лишь
Некрасов воспел,
Но все остальные,
Увы, не успел.
И мы на себя
Эту смелость берем
Восполнить пробелы
Хоть слабым пером.
Прекрасны полоски
На взморьевском дне.
Красивы полоски
На зебрской спине.
Забавны еще
Полосатый матрас
И роба в полоску –
Когда не на вас,
Заметен в тельняшке
На мачте матрос.
Метисы в полоску
Приятны до слез.
А кит-полосатик
В гренладских морях
Внушает сомненье,
Почтенье и страх.
Прекрасен средь джунглей
Крадущийся тигр.
Алеют полоски
Рискованных игр –
О эти следочки
Тех памятных травм…
Пронзает до дна
Полосатый шлагбавм.
Красив и старинный
В полоску сундук,
Внезапных пропорций
Лесной бурундук.
Упруг и хрустящ
Полосатый арбуз,
И матовый хрящ
По структуре, на вкус.
А кот камышовый,
Хотя и усат,
Но тоже отчасти,
Слегка полосат.
Газетные полосы
В мире пестрят,
И пестрые волосы
Дыбом стоят.
Узрев на асфальте
Полос переход,
Мы мчимся. Куда?..
Уж никто не поймет.
Не помнит никто
Средь градской суеты
Зари полосатой
Тона и черты,
Не знает прохлады
Сверкающих рос,
В зеленых лугах
Полосатый прокос,
Где шмель полосатый,
Как поезд, гудит,
И толстым мохнатым
Брюшком шевелит. <…>
«Я бегу. Болит спина…»
Я бегу. Болит спина.
Если только бы она!
Дальше что? Вертлюг. Еще?
Выше – левое плечо.
В центре – шеи позвонки,
Вбок – суставы у руки.
Ниже – если по порядку –
Отдает жестоко в пятку,
И бегу я через лес,
Как под Троей Ахиллес.
Я бегу. Скрипит вертлюг.
Все исчислить – недосуг.
Примечания Мариэтты Чудаковой
В. Б. К. – Владимир Борисович Катаев – литературовед, чеховед. После годичного академического отпуска, взятого по болезни на 4-м курсе, Чудаков кончал университет со следующим курсом – вместе с В. Катаевым (отсюда и «собрат»); товарищеские отношения складывались поверх того, что их разделяло – мировоззренчески (К. был, например, членом КПСС, о чем Ч. не мог помыслить и в страшном сне) и научно.
З. С. П. – Зиновий Самойлович Паперный.
3. А. П. – Эмма Артемьевна Полоцкая; «ПЧ» в надписи – «Поэтика Чехова».
Сочетание неприкрытой полемичности и в то же время дружественности трех надписей коллегам было обусловлена особенностями личности Ч. – очень доброжелательного и очень терпимого (конечно, и добрыми личными свойствами его коллег); попробуем кратко их прокомментировать.
4. был глубоко удручен, когда Э. Полоцкая, всегда тепло относившаяся к младшему коллеге, опубликовала в «Вопросах литературы» хвалебную рецензию на Г. Бердникова, громившего непосредственно из своего цекистского кабинета (он был зам. заведующего Отделом культуры ЦК КПСС) «Поэтику Чехова» и ставшего вскоре директором ИМЛИ (где служили и Полоцкая, и Чудаков). Отсюда – редкая для Ч. тональность надписи, вполне адекватно отразившая несгибаемую твердость в отстаивании своих научных убеждений, резко контрастировавшую с неизменной нелицемерной мягкостью в общении.
Со всеми тремя чеховедами, которым Ч. надписывал свою книгу, у него были искренне-дружеские отношения, с Паперным – особенно теплые (З. С. несколько раз ходил с нами в байдарочные походы, что для понимающих людей говорит само за себя). Но все они не приняли его первую книгу – новаторскую «Поэтику Чехова» (1971) с открытым в ней принципом случайностности, опровергающим ходячее представление о детерминированности каждой чеховской детали (см. надпись В. Б. К.), все трое в той или иной степени продолжали традиционное чеховедение. И после того, как Чудакову спустя много лет лет после статьи Бердникова (см. в «Биографии») удалось вновь вернуться в советскую печать со своими чеховедческими штудиями, он полемизировал с ними в своей второй книге о Чехове. Приведем полемику с З. С. П. в книге, которую автор ему дарил (не скрывая «диаметральной» противоположности их историко-литературных оценок):
«…В «Учителе словесности» «каждый эпизод, сценка строятся на контрастном столкновении душевного мира героя, влюбленного Никитина, и – грубой, пошлой действительности. <…> Все время – что бы ни сделал, ни подумал, ни почувствовал герой – ему отвечает громкое, троекратное, как «ура», хамство окружающей жизни. <…> Венчание Никитина и Манюси перебивается суровым голосом протоиерея «Не ходите по церкви и не шумите»»[97].
Но, прочитав текст рассказа, мы увидим, что никакого контраста все эти детали не выражают, и об этом прямо сказано: «Никитину, с тех пор, как он влюбился в Манюсю, все нравилось у Шелестовых: и дом, и сад, и вечерний чай, и даже слово «хамство», которое любил часто произносить старик». Слова же протоиерея – часть той атмосферы в церкви, которая Никитина «трогала до слез, наполняла торжеством»»[98].
Н. А. Подорольский (1899–1988) – журналист, литератор, в 1921 году работавший корректором в одесской газете «Моряк»; в 1926 году на три года сослан в Вятскую губернию, 25 июня 1941 арестован, отсидел за «антисоветскую агитацию» 10 лет; со второй половины 50-х гг. углубился в изучение творчества Чехова и его брата Николая (сын П. – А. Н. Подорольский – лучший знаток творчества Н. П. Чехова, собиратель материалов о нем) – и стал коллегой Ч., охотно делившимся с ним своими маленькими открытиями.
По словам Ч., Подорольский скрывал свой почтенный возраст (в нашей стране для этого всегда есть причины); отсюда, возможно, слова в надписи в феврале 1987 года, когда Чудакову исполнилось 49 лет, про январь 1960-го года, когда отмечалось 100-летие Чехова, а Подорольскому шел 62-й год: «…Вы были моложе, чем я» (т. е. – чем я сегодня). Не исключено и иное толкование, льстившее адресату, всегда моложаво и бодро выглядевшему.
Г. И. Г. – Геннадий Ильич Гаев, переводчик с немецкого, школьный приятель М. О. Чудаковой, ставший близким приятелем и безотказным кредитором А. Чудакова (надобность в кредитах, увы, не исчезла до его последних дней).
В надписи – ссылка на «нелегальное» и безгонорарное (как и в отечестве) издание «Поэтики Чехова» в США (в переводе на английский), о котором автора только уведомили.
В. Е. и В. Е. – писателю Виктору Ерофееву и его тогдашней жене.
И. Б. Р. – Ирина Бенционовна Роднянская, замечательный литературный критик, исследователь русской литературы и философии; дружеские отношения с ней завязались в конце 60-х годов.
Надпись на статье «Предметный мир литературы» Одинокому бойцу с ПМ [предметным миром] Е. т. – коллега, соавтор и близкий друг А. и М. Чудаковых Евгений Абрамович Тоддес; Чудаков сочувствовал его ежедневной холостяцкой «борьбе с бытом».
Инскрипты
А. Л. Осповату
На книге «Мир Чехова: возникновение и утверждение» (М., Советский писатель, 1986):
Коль сразу исключить «vivat»,
Классическое «осповат»
И диссидентское «права»,
То, лишь надеясь на везенье,
В процессе стихосотворенья,
К фамильи Вашей подыскать
Возможно рифму на -оват.
Но таковой не отыскав,
Задавленный, как батискаф,
Всей толщей звуков и корней,
Преподношу все ж труд Вам сей.
Дорогому Саше Осповату с лучшими
пожеланиями в сдаванке и прочей жизни.
А. Чудаков 6.2.87.
На книге «А. П. Чудаков. Антон Павлович Чехов: Книга для учащихся» (М., Просвещение, 1987):
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Займу еще раз ваши я недосуги.
И коль про поэтов писать нам судьба –
Не сильно глухие пусть будут гроба.
Дорогому Саше Осповату
от автора
А. Чудаков
3. 7. 87.
На книге «Чехов в Таганроге» (М., Правда, 1987):
Тот, кто между копыт его стоял,
Тому, кто про копыта написал.
Дорогому Саше Осповату:
Найдете здесь мальвазию, висант.
Про горькую – увы! Нужон талант.
Чем долее во днях я продвигаюсь,
Тем более той мыслью проникаюсь.
Коль наберетесь Вы терпенья,
В напитках наше расхожденье
С годами сгладится на нет.
Биографический привет.
На книге «Слово – вещь – мир. От Пушкина до Толстого: Очерки поэтики русских классиков» (М., Современный писатель, 1992):
Что слово? А что вещь? И мир?
Все тянет рифмовать с «сортир».
Но убегу сего соблазна
Из опасения-боязни,
Что том поедет в Анджелес –
Страну морских соленых слез[99].
Дорогому Саше Осповату от шкипера-пирата [здесь идет стрелка к фотографии на контр-титуле]
На книге «Ложится мгла на старые ступени» (М., Олма-пресс, 2001):
В далёко-душном Анжелесе
Прочтете Вы о русском лесе,
Про псов, верблюдов, лошадей.
Отчасти, впрочем, про людей.
О них сложнее, чем о лесе –
Боюсь, что и
в Лос-Анжелесе.
Дорогому Саше Осповату
от сочинителя.
2.1. 2002
в Москве
А. С. Немзеру
На книге «Слово – вещь – мир. От Пушкина до Толстого: Очерки поэтики русских классиков» (М.: Современный писатель, 1992):
Дорогому Андрею Немзеру –
Бель летр – в Лету, знать, за ней
Исчезла критика – туда же.
Один Андрей, один Андрей
Покритикует и расскажет.
На книге «Ложится мгла на старые ступени» (М., Олма-пресс, 2001):
Дорогому Андрею Немзеру
– автору самых точных слов
об этом сочинении –
с пожеланием счастья
С. Г. Бочарову
На книге «Мир Чехова: возникновение и утверждение» (М., Советский писатель, 1986):
Сергею Георгиевичу Бочарову с любовью.
Ах, Сережа, ах, Сережа,
Почему мы непохожи?
Я б хотел быть так же ровен
И в походке так легок,
Не озабоченно-спокоен,
Как под пеплом уголек.
На книге «Слово – вещь – мир. От Пушкина до Толстого: Очерки поэтики русских классиков» (М., Современный писатель, 1992):
Дорогому Сергею Бочарову –
Ах, Сережа, ах, Сережа,
Может, все же мы похожи?
Сборник – ты, и сборник – я:
Общность явно явная.
Нет, моя попроще пьеса:
Нету в ей про Сервантеса.
…
По капле капля каплют годы
В филологические воды.
Посильно каплем в сей бассейн –
И наплевать, что есть Хусейн.
Записка, переданная на чеховской конференции в Генуе в ноябре 2004:
Это эпиграфы:
1) Welte Seele
2) Я пролетарская пушка, стреляю туда и сюда (Д. Бедный?) Дорогой Сережа,
твой доклад прекрасен. Чеховед, нечеховед – какая реникса. Внутренне философ или нет – важно только это.
Кто имеет в голове
Не одну мысль и не две,
Ну а целый их клубок –
Только тот все это смог,
Никогда о нем не пиша,
Объяснить: мировая душа
Это то, о чем Шеллинг писал
И о чем Мережковский мечтал.
Чехов мыслил туда и сюда,
Но мы точно не знаем – куда…
Это странный мистицкий плакон,
А что в нем – это знал только он…
На книге «Ложится мгла на старые ступени» (М., Олма-пресс, 2001):
«Писать! Писать!» И я писал,
У океана, диких скал,
Под пальмой, в стойле черепах
В молочно-липких облаках.
Зрели Манила и Тайланд,
Как я писал про Vaterland,
Про псов, верблюдов и псарей
Спеша закончить поскорей.
Коль Вы б устали повторять:
«Писать-писать-писать-писать», –
Меня бы «Олме» не видать!
Жене Тоддесу для внутреннего употребления в 7 утра
А. Чудаков. 12.12.2001.
[Активное поощрение (при первых же авторских читках начальных глав) к писанию в избранном автором ключе было для А. Ч. значимым и стимулирующим.
Упоминание о 7-ми утра – ироническое: Е. А. ложился на рассвете и поздно вставал. – Примечание М. Ч.]
Семейные оды[100]Дорогой маме в день рождения
Два Айболита(паспорт к художественному изделию «Шкатулка резная»)
Наша мама мастерица,
Это знает целый свет.
И уменью нет границы,
Мастерству предела нет.
Если ваши все носки
Разодрались на клочки,
Если вашим же штанам
Не прикрыть и стыд, и срам,
А рубашки все от носки
Расползлися на полоски,
Если наступил момент,
Простыня уже из лент,
А сквозь наволочки ухо
Кажет серый цвет подуха,
А про ваш пиджак давно
Надо вам сказать… – (очень хороший пиджак!)
Ну, а ваши же трусы
Не прибавят вам красы, –
Всё исправит, зачинит
Наш одёжный Айболит!
И зашьёт она штаны –
Будут той же ширины,
И заштопает носки,
К пиджаку найдёт куски,
Станут мерзкие трусы
Потрясающей красы,
А тельняшка, словно зебра,
Вам прикроет мощны ребра,
А пиджак – ноблесс оближ! –
Хоть сейчас езжай в Париж!
________
Всё прекрасно. Но одно
Всё ещё не решено:
Для изящной этой штопки
Нужны разные коробки,
А для всяких лоскутов
Не хватает ей мешков.
Хороша цветная нить,
Но и ту где же хранить?
А иголка, хоть мала –
Тоже требует угла.
В острый вещный тот момент
Пригодится сей презент.
Можно выкинуть коробки,
Где хранилось всё для штопки,
Можно выбросить мешки,
Где хранились лоскутки,
Заодно уж на помойку
Все пакеты с разной кройкой,
И корзины, саквояжи,
Чемоданы можно даже –
Всё вместится в ein Moment
В поместительный презент!
Всё на свете застрочит
Мама, вещный Айболит!
Маме
Родилась девчонка
В обычной семье
На хлебной и тёплой
Укра-инé.
Семейка обычна
На русский манер:
Склодовские, Длуские
Мервиль де Сенклер.
Но время течёт,
Как воды реки,
Уже на Украине
Большевики.
Исчезло и сало,
А вскоре и хлеб.
И життя дитячья
Уж в руце судеб.
И Ольга Петровна
Картошку варит,
И лепит котлеты,
На рынок тащит.
И дети все живы,
И учатся все,
И младшая – Женя
В девичьей красе.
– Хочу я в химички!
Подайте мне бром!
Сбегу тёмной ночью –
Учтите добром!
Хочу я азоту!
Хочу водород,
А уж Н2О
Через жизнь всю пройдёт.
(страница утеряна)
…Но дело второе
На подвиг зовёт.
И вот уж в пелёнках
Громко орёт:
– Подайте мне серы!
Хочу водород! –
И химия в жилах
Ребёнка течёт.
А тут уже внуки
И правнуки есть…
Хорошее дело,
Высокая честь.
Кто землю оставил,
Пошёл воевать,
Чтоб внуком и правнуком
Всё заполнять?
И вот они все здесь
За этим столом.
Под мамы – прабабы
Нежным крылом!
Ода[101]17. Х. – 92
Эх, Наталья, эх, Наталья…
х х х
Натали, Натали…
х х х
Прославилась Наташа!
И вся тут песня наша.
Зачем мы собрались
И съехались здесь?
А то, что узнали
Мы радостну весть –
Одна из достойных
В се дни родилась,
Меж всеми меж нами
Устроивши связь.
Мы разные люди
И разно живём,
Паяем и режем,
И пишем и шьём.
Мы вырежем гланды
И в анус нальём.
Мы все здесь всё можем,
Кто есть за столом.
Покрасим, спаяем,
Засудим, зашьём,
Потом оправдаем –
И снова нальём.
Ведь мы здесь собрались
Не резать, не шить,
Мы здесь съединились,
Чтоб снова налить
И выпить за ту,
Что вот-вот родилась,
Меж нами сегодня
Устроивши связь.
И кто ж есть Наташа?
Сложнейший вопрос.
Сестра? Слишком просто.
А дочь? Не всерьёз.
Быть может, grand mother?
Вообще ерунда!
И их не бывает
В такие года.
Тут, правда, болтается
Где-то внучёк…
Но впрочем, но впрочем,
Про это молчок.
Быть может, тот мальчик
Случайно попал.
По улице шёл
И забрёл в этот зал.
Какие тут стены!
А потолки?
Везде результаты
Умелой руки.
Быть может, причина –
Разрядник-маляр?
Иль может, скорее
Разрядник-столяр?
Здесь гвозди забиты
Всё той же рукой
И шторы подшиты
Вещают покой…
А краски на кафеле?
Радуга ванн!
Быть может, причина –
Японский дизайн?
Но эта хозяйка
Ужасно горда,
Японца не пустит
Наташа сюда.
Ему не отдаст
Шихан, Итуруп
«И прочие скалы
Лишь через мой труп!
Недаром мой Юра
На острове том
Кету раз распластывал
Острым ножом,
Привёз с Итурупа
Большой капитал,
Какого японец
Во сне не видал!
Японец не нужен!
Краситель тот – мой!
Его я сварила
Вот этой рукой!
Всё в ванной покрашу,
Одену весь мир,
Не дам Итуруп,
Не отдам Кунашир!»
Японец рыдает,
Японец побит.
С позором на остров
Хонсю он бежит.
Уж он не мечтает
Про Шикотан –
Столь мощный отпор
Косоглазому дан.
И Ельцин рыдает
И благодарит,
И орден России
Наталье сулит.
«Зачем я, дурак,
Свой визит отменял?
Мне взять бы Наталью –
Замяли б скандал!»
Но за деяние
Одно только из,
И жаль, не взялась она
За коммунизм.
С энергией этой
И силой такой
Построила бы бесклассовое общество
Левой ногой.
Завидовал б Маркс
На кладбище Хайгет…
Но наша Наташа
Сказала тут: «Нет!
Бесклассовый мир
Я совсем не хочу.
Марксизм – ленинизм
Мне не по плечу!
В советское время
Все краски мои
Теряли значительно
Свойства свои.
И индиго стало
Как синька в тазу.
И чукча не купит
Такую бузу!
Я рынок приветствую,
Ваучер дай!
Его я покрашу –
Ура и банзай!
Весь мир я закрашу
В розовый цвет,
Не будет на свете
Моральных тенет.
Все лица – румяны
И алы платки,
Все в розовом цвете
Сияют комки.
И клюковка рдеет,
И рдеет салат,
На девушках наших
Парадный наряд.
И дочка Татьяна
В красных цветах,
И внучек Мишатка…
Но что это? Ах!
Какой там Мишатка?
И нам не с руки,
У дамы столь юной
Чтоб были внучки!
Какие там годы?
Какой юбилей?
Налейте молодке
Бокал пополней!
Мы здесь собралися.
Пора, брат, пора
Нам тут за Натусю
Всем крикнуть ура!
(Кричать мы не будем,
Конечно, «банзай»,
Японец – краситель
Ты наш не замай.)
Наташа, ты наша
Маляр и швея,
И фельдшер, и слесарь –
Всё помнит семья!
Какие там годы,
Какой юбилей?
Налейте Наташе
Вина поскорей!
Раз сказала наша мама[102]:
«Надоело, скажу прямо,
Родила себе сыночка,
Ну, а нету малой дочки,
Чтоб была она нежна,
И румяна, и умна,
Чтобы помнила всегда,
Н2О – это вода.
Сын – поэзии любитель.
А изучит кто краситель?
Кто покрасит нам футболки?
Не филолог-балаболка!
Кто нам стёкла напылит?
Ведь филолог лишь пылит
Пылью всяких разных книг!
Пыль, конечно, та почтенна,
Но излишня совершенно.
То ль очки – хамелеон!
Пригодится всюду он.
В том числе – попозже – внучке,
Когда та изящны ручки
И изящный тонкий стан
Окунёт в тот океан
И в то море, где Киприда
Всем явила чудны виды.
Но куда Венере той –
Её до внученьки родной!»
И однажды в тёмну ночь
Бог даёт мамаше дочь.
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого,
Высока, стройна, бела
Поднялась и расцвела.
И жених сыскался ей
Королевич Елисей.
Одолевши все препоны,
Изучил он все законы…
Собирает он газеты,
Их на шкаф кладёт при этом,
Чтоб потом их изучить
И ещё умнее быть.
Где преступность чуть видна,
Наш юрист тут, как со сна,
Встрепенётся, повернётся
И в то место обернётся.
И кричит: «Кири-ку-ку!
Ваши деньги сберегу!
Как свои я все сберёг.
У меня их – вот мешок!»
Мафиози присмирели,
Мафиозничать не смели –
Таковой им дан отпор.
……………….
Ну, а с некоторых пор
Наша милая сестрица –
Ещё больше белолица,
Ещё кротче нравом стала,
Как на фабрику попала.
«Не нужны науки стяги –
Мне милы лишь работяги.
Все милы, интеллигентны,
Толерантны, конвергентны.
Семьянины все подряд,
Любят все своих ребят.
Ещё больше любят мать –
Слово это повторять».
Ценят в фирме нашу Нату:
Повышают ей зарплату,
Умоляют отдохнуть
Там, у моря где-нибудь.
Не клюют уж денег куры,
Выбирает Ната туры:
– Не подходят мне Канары –
Там неважные товары.
Не подходит Барбадос –
До меня он не дорос.
А Анталия? Годится?
– Не могу туда стремиться –
Проба золота не та,
И вообще там суета.
Не люблю я также пиццу –
Не хочу и в Рим. – А в Ниццу?
– В Ницце русских слишком много.
Не лежит туда дорога.
Новых русских сильна спесь.
Отдыхать я буду здесь.
Я люблю полоть, копать
И веранду подметать.
Делать всё перфектно, быстро…
И всё это есть на Истре!
Там и грязь есть, и сорняк,
И морковка, и буряк,
Там Алпатовой кусты
Необычной красоты.
Их подруга подарила,
Чтоб варенье я варила.
Не варю я там варенье,
Разве это наслажденье?
Наслаждение в другом:
Обиходить целый дом,
Корчевать в болоте пни,
Проводя вот так все дни.
В виде отдыха – поливка
Или креслица обивка.
Гвозди шляпками сияют,
Развалиться призывают.
Маша – эксперт мебелей –
Удивляется – ей-ей!
«И в Италии самой –
Нет работы там такой!»
Восхищались итальянцы –
«Как в музее Марьо Ланца!»
Эпилог
Меж берёз висит гамак.
Он висит не просто так.
Возвратившися с Гавайев,
Там Наташа сон вкушает,
Проводя так целы дни.
– Да, сестрица, отдохни!
Разогни свою ты спину –
Пусть работают машины!
Косоглазые японцы
Пусть красители варят,
Ты же нежься лишь на солнце
Среди милых правнучат,
Потому хоть как-нибудь
Раньше – вряд ли отдохнуть.
Поэма – ода на день защиты Наталии Самойловойв 4-х главах без вступления и эпилога, но с многочисленными эпиграфами
Эпиграф общий.
О ты, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает
Глава 1. Синтетическая
Эпиграф к гл. 1.
«Несмотря на то, что многие лаборатории мира
занимались этим вопросом…»
Фотохромный материал
Неким свойством обладал,
Сам он этого не знал,
В вечной дрёме пребывал.
Фишер, также как Планше,
Собрались было уже,
Но решили: «Всё же рано,
Долог путь к спиропирану.
Поглядим-ка мы ужо.
Торопиться не гожо.
Замещай, галоидируй,
Ациллируй иль бромируй –
Толку чуть. Перегруппировка
Результат даёт так робко».
Что же делать? Ждать прилежно,
Что найдут в России снежной.
Глава 2-я. Кинетическая
Эпиграф к гл.2.
А там, во глубине России,
Там вековая тишина.
Тишина обманчива
В тихом омуте…
А в России не дремали,
Всё тотально изучали.
И возглавил дело сам
Марк Абрамыч Гальберштам.
Материал был недоступен,
Как Монблан был неприступен.
Героиня шла на вы,
Не жалея головы.
Все презрев пути кривые,
Дала синтезы прямые.
От могучего тарана
Цитадель спиропирана
Зашаталась, треснув: крак!
И взметнула белый флаг.
Глава 3-я. Спектральная
О ты, Наталия, ты защитилась
И диссертацию на свет произвела.
И на учёный на совет ты вдруг явилась
И в восхищенье привела.
Чудесная,
Прелестная
И всем неизвестная,
Талантливая,
Интеллектуальная,
Вся такая спектральная,
Как-то вся фотохромная.
Т в о и чудны таблицы
Просветлили все лица.
И ушла ты чудесная,
Всем отныне известная.
Глава 4-я. Этиловая
… бланманже.
Цимлянское несут уже.
-
Освободясь от пробки влажной…
-
Жомини да Жомини, А об водке ни полслова…
Забудь Арренуса, Планше,
Шампанское несут уже.
И в нём химический процесс
Сулит всем нам большой прогресс.
В него всмотрися ты, сестра.
Пытливо, вдумчиво. Ура!