Смерть Саши – страшный удар для его семьи и близких друзей. Это удар и для тех, кто, как я, любовался им с изрядной дистанции, обусловленной разницей биографий, возрастов, вкусов. Ведь с его уходом в мире стало меньше доброты, порядочности и ума, и этот новый провал, боюсь, никому заподлицо не заделать.
Юрий МаннСкорбь и благодарность
Уже первый научный опыт Александра Чудакова обратил на себя пристальное внимание. Если не ошибаюсь, это была дипломная работа, выполненная на филфаке МГУ под руководством академика В. В. Виноградова.
За рукопись первой книги «Поэтика Чехова» Чудаков был награжден премией московского комсомола; к слову сказать, ею же был отмечен автор и другой рукописи («Мастерство Юрия Олеши») – Мариэтта Чудакова. Позднее Александр Павлович рассказывал, как они с Мариэттой «пересеклись» на ковровой дорожке: один лауреат уже спускался с дипломом, другой – поднимался на подиум…
Я познакомился с Сашей в 1965 году, когда его приняли в чеховскую группу Отдела русской классики ИМЛИ (я был тогда младшим научным сотрудником того же отдела). Потом на отделе обсуждались его работы. Потом они вышли упомянутой книгой – «Поэтика Чехова». Эта книга поразила читателей – систематизмом, дотошностью, строгостью мышления, выученного и, хочется сказать, вышколенного в формальной школе.
В те времена формализм уже не клеймили как идеологически чуждое явление, но в чести он тоже не был: мол, к чему эта «схоластика», мелочное копанье в тексте; нужны смелость и свободное парение… А тут на десятки, сотни страниц – кропотливое описание повествовательной манеры, синтаксических конструкций, соотношения автора и его персонажей.
В ту пору в русском отделе ИМЛИ было немало ярких людей: Ульрих Рихардович Фохт, Кирилл Васильевич Пигарев, Дмитрий Дмитриевич Благой, молодые сотрудники и аспиранты. Но и на этом фоне Саша Чудаков выделялся: в критериях научности он был бескомпромиссным. Рядом с ним чувствовалось как-то спокойнее. Когда он принимал участие в заседаниях, я почти физически ощущал повышение научного уровня обсуждений.
Помнится, такое же чувство приятного удивления я испытал позднее, когда вышла книга «Ложится мгла на старые ступени» и талант Чудакова открылся с новой стороны. Что меня поразило? Не секрет, что часто художественное творчество литературоведов – это некое инобытие их профессиональных навыков и интересов. А тут все необычайно органично, подлинно, в полном смысле – «первично».
Иногда можно было услышать адресованные Александру Павловичу упреки: мол, уклоняется от некоторых работ, особенно тех, которые имеют статус «коллективных трудов», общественно индифферентен и прочее.
Ответить на это можно совершенно определенно: эгоизм ученого – это его достоинство; самоограничение необходимо, если хочешь держаться подальше от опасной зоны всеотзывчивости и всеядности. Ничего нет непригляднее, чем готовность писать или говорить на любую тему и в любое время. Александра Павловича отличали искусство сосредоточения, каторжный труд, умение добывать и перелопачивать горы материала.
Что же касается «общественной индифферентности», то я вспоминаю, с какой страстностью и терпением защищал Чудаков словарь «Русские писатели. 1800–1917», когда над этим замечательным изданием нависла угроза приостановки (он был членом редколлегии словаря).
Чудаков был здоровым, крепким человеком. В Переделкино на лыжне за ним было не угнаться. Просто идти с ним рядом – для малорослого испытание: там, где он делал один шаг, приходилось делать несколько. Говорят, он никогда не болел. Трудно даже представить себе, как много еще мог сделать этот человек.
…Никакие слова утешения не помогают. Можно лишь сказать, перефразируя Жуковского: не говорите с тоскою: его нет, но с благодарностью: он был.
Был и остается: Александр Чудаков вписал себя в ряд тех больших отечественных филологов – Виноградова, Тынянова, Потебни, которыми он так плодотворно занимался.
Лев СоболевОстаются книги
Еще не вспоминая – помня
Сейчас уже трудно представить себе, чем была книга «Поэтика Чехова», вышедшая в 1971 году. Люди старшего поколения отлично помнят то унылое, безнадежное, порой отталкивающее впечатление, которое неизбежно возникало у читателей работ о Чехове, – статьи Н. Берковского или А. Скафтымова погоды не делали. И вот молодой человек, ученик В. В. Виноградова, пишет во «Введении» к своей книге, что «взгляд на литературное произведение как на некую систему, или структуру, стал в современном литературоведении общепризнанным» (с. 3). Это был вызов – общепризнанным был как раз род общеидеологической жвачки, где банальности перемежались с обличениями мещанства и несправедливого общественного строя и все сдабривалось сожалениями о том, что Чехов не дожил даже до первой русской революции, которую, таким образом, не успел поприветствовать.
Это было возвращением к Ю. Тынянову и Б. Эйхенбауму – советское литературоведение существовало так, будто и не было этих исследователей, основоположников науки филологии. И А. П. Чудаков вместе с М. О. Чудаковой и Е. А. Тоддесом выпустили знаменитый том Тынянова «ПИЛК» («Поэтика. История литературы. Кино»), где комментарии составляют вторую, не менее ценную и важную книгу. Это было не просто. Рассказывают, что, когда редакторша требовала от Александра Павловича каких-то уступок, он сказал ей: «Вы со мной ничего не сделаете – я каждый день пробегаю десять километров». Этот большой, сильный и добродушный, как все сильные люди, человек умел быть железным, если дело шло о его убеждениях. А что до фона – Сергей Чупринин хорошо сказал в передаче об Александре Павловиче (она снималась три года назад для канала «Культура» в рамках цикла «Экология литературы»), что для Чудакова просто не существовало Ермиловых, Бердниковых и проч.
В книге 1971 года проявились некоторые важнейшие для А. П. темы: это, прежде всего, структура авторского повествования и предметный мир. И подлинным открытием, перевернувшим наши представления о Чехове, была глава «Сфера идей». То, что Чехов безразличен к высказываемой идее персонажа, но не безразличен к тому, в чем состоит подлинный смысл (идея) существования героя, было настолько необычно, что даже сейчас, когда это суждение уже вошло (часто без ссылки на А. П.) в несколько книг о Чехове, оно далеко не всем понятно и не всеми принято. Но А. П. всегда и во всем предельно доказателен – причем добросовестно доказателен; внимательный читатель оценил такое, например, замечание из «Введения»: «Все выводы настоящей работы основывались исключительно на анализе самой чеховской художественной системы. Теоретические высказывания Чехова <…> привлекались в минимальной степени» (с. 8).
Потом была книга 1986 года «Мир Чехова». На вопрос, почему он выбрал Чехова, А. П. ответил: «Чехов один из тех немногих писателей, которого интересовали все стороны жизни. В отличие, скажем, от Достоевского, который может в беседе Ивана и Алеши на тридцати страницах ни разу не упомянуть о предмете, где сидели, кто встал, кто что-то поел и т. д., у Чехова это совершенно невозможно. То есть он включает своего человека в предметный мир в каждый момент его жизни. И скажет, какие у него галоши и кто в это время проходил… И надо сказать, что вот этой чеховской философии предметного мира, мне кажется, вообще принадлежит будущее. Как и вообще философии предметного мира» (из передачи 2002 года). И о том же в книге 1986 года: «Нам кажется, что литературоведение стало несколько высокомерным. Если б некто до знакомства с самими сочинениями Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Толстого стал читать литературу о них, он бы решил, что они писали исключительно о мировых проблемах, «лишних людях» и конфликтах и что мир в его вещности и конкретной вседневной бытовой заполненности не занимал авторов «Евгения Онегина», «Тамани», «Записок охотника», «Бедных людей», «Анны Карениной». И менее всего такая приподнятая позиция пригодна в изучении Чехова» (с. 5). Предметному миру А. П. посвятит свою книгу 1992 года – «Слово – вещь – мир. От Пушкина до Толстого». А в книге 1986 года важнейшим станет изучение творчества Чехова на фоне так называемой «массовой литературы»; ведь Чехов был не только читателем малой прессы, «но ее работником, ее неутомимым вкладчиком» (с. 9). И вот «для целей настоящей работы были обследованы все основные юмористические и иллюстрированные журналы 70–80-х годов», провинциальные газеты, фронтально просмотрена критика о Чехове 1883–1904 годов. Жаль, что собрание прижизненных критических откликов на произведения Чехова, которое собирался издать А. П., так и не вышло, как не вышел и библиографический указатель «Чехов в прижизненной критике». Быть может, работа А. П. будет кем-то доведена до конца и издана – лучшей памяти ученому придумать нельзя.
Сам он ценил память об ушедших и умел ее хранить. Я говорю не только о его очерках, посвященных С. Бонди, В. Виноградову, В. Шкловскому; здесь же следует сказать и о его комментариях к сборнику Тынянова «Пушкин и его современники», к упомянутому уже тыняновскому сборнику 1977 года, к собранию сочинений Виноградова и, конечно, к тридцатитомному собранию Чехова. Ему принадлежит идея переиздания филологического наследия – работ выдающихся филологов прошлого; пожалуй, память – главный мотив его замечательного романа. И даже его сожаление о том, что изменилось отношение к вещи, предмету – теперь вещь не наследуют и не хранят, а меняют, – связано, наверное, с убеждением, что и в дедовской этажерке или ложке тоже живет память.
Есть еще одна сфера, где деятельность А. П. была особенно ценна, – педагогическая. Не знаю, насколько смогли оценить его лекции студенты Сеульского или Мичиганского университетов, но старшеклассники из 67-й московской школы, где он читал лекции о Пушкине, Некрасове и Чехове, его слушали внимательно. Потом, учась в Московском университете, с гордостью говорили, что Чудаков (приглашенный кафедрой русского языка) читал им лекции еще в школе. Как сказал сам А. П. в передаче 2002 года, «школьникам нужно давать самые великие образцы.