Памяти А. П. Чудакова
Наша филология потеряла за короткое время ряд замечательных ученых. Среди них особенно неожиданным и горестным был уход Александра Павловича Чудакова.
Я знал Сашу с первого курса филфака МГУ. Как и недавно ушедшие М. Л. Гаспаров и Е. М. Мелетинский, он был моим сотрудником по Институту мировой литературы в Москве. Последний раз я видел его давно – в Норвиче (штат Вермонт) в июле 1989 года. Как чеховские герои Лаевский и Самойленко в рассказе «Дуэль», мы разговаривали, стоя в воде, между отвесной скалой и водопадом. В память об этом дне у меня осталась его книга «Мир Чехова» с надписью: «Дорогому Юре Щеглову через много лет с неизменными чувствами, а также после совместного нахожденья под струями водопада», да фотография: Саша, Мариэтта и я. Книга, только что мною перечитанная, испещрена моими пометками, следами тогдашнего увлеченного чтения.
Александр Павлович был не только известным автором работ о Чехове и одним из редакторов его последнего Полного собрания сочинений и писем. Он в своей жизни занимался многим другим: исторической поэтикой, теорией, советской литературой, писал мемуары, комментировал труды классиков филологии. В последние годы завоевала всеобщее признание его проза – «роман-идиллия» из жизни далекой окраины России в послевоенные годы. Саша Чудаков навсегда оставил свое имя в русской филологии и словесности. Как всегда, мы начинаем полностью понимать всю меру и значение человека, когда с этим пониманием уже мало что можно сделать.
Я буду говорить прежде всего о чеховедческих работах А. П., так как сам занимаюсь Чеховым, могу оценить Сашин вклад в эту область, и знаю эту сторону его научного творчества лучше других.
Научный профиль А. П. Чудакова во многом определился благодаря влиянию, с одной стороны, лучших идей русского академического литературоведения, а с другой – его учителя В. В. Виноградова и традиций русской формальной школы (ОПОЯЗ) в лице, главным образом, Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума и В. Б. Шкловского; в его работах ощутимо также влияние идей М. М. Бахтина и его учеников. Говоря о влиянии, я имею в виду лишь выбор сферы и общее направление исследования: как ученый, молодой А. П. Чудаков с самого начала был оригинален, не отправлялся от уже написанного, от чужих книг и статей, не занимался возведением неких пристроек к трудам предшественников, но занял с самого начала собственную позицию, результат многолетней личной привязанности к литературе и читательского увлечения ею. Этой самостоятельности отнюдь не противоречит то, что видно на любой странице его книг, – осознание и учет всей критической литературы и перекличка с наиболее плодотворными идеями прошлого и нового времени. (Помнится, он критиковал автора знаменитой книги о Гоголе за полное отсутствие ссылок: «Вот тут бы ему и сослаться на Василия Васильича».)
Динамическая конструкция литературного произведения, меняющееся соотношение разных его компонентов, идея единого «конструктивного принципа», пронизывающего разные аспекты повествования, генезис и эволюция жанра – эти отчасти знакомые по работам русских формалистов понятия находятся в центре первой книги А. П. «Поэтика Чехова» (1971). Молодой ученый дает им новые и разветвленные применения, основываясь на конкретном материале – творчестве Чехова. В первой части исследуется эволюция речевых форм писателя, более конкретно – соотношение различных «голосов», или «точек зрения», в общем балансе повествования на разных этапах его творчества. Здесь интересы А. П. Чудакова естественным образом смыкались с некоторыми из направлений тогдашнего советского структурализма (см., в частности, почти в тот же год вышедшую «Поэтику композиции» Б. А. Успенского на практически ту же тему), но несвязанность формальным ригоризмом этой школы, равно как и редкостная научная проницательность, позволили А. П. достигнуть небывалой глубины в формулировке своеобразия чеховского повествовательного метода. В те годы структурализм, бахтинизм и семиотика как-то отодвинули в тень все остальное, что делалось в литературоведении. Теперь лучшее из этого остального снова входит в фокус нашего внимания. И становится очевидно, что в этой относительной тени создавались замечательные работы, без которых не смогут обойтись будущие поколения филологов. К таким образцовым работам относятся и труды А. П. Чудакова о Чехове.
Общее направление эволюции Чехова представляется ученому как неуклонное движение в сторону «объективности», т. е. сокращению доли авторского и повествовательского вмешательства в пользу голосов (сознаний, точек зрения) различных персонажей, как реальных, так и гипотетических, «теневых». Важным достижением была демонстрация того, как «объективизация» реализуется на разных уровнях текста (повествование, пространственная организация, пейзаж, интерьер, портрет), становясь, таким образом, одним из структурных инвариантов Чехова и основой того, что уже современники отметили как своеобразный «чеховский стиль». Исследование истории «объективной манеры» позднего Чехова, равно как и выявление основного инварианта его повествования на всех этапах (каковым, по Чудакову, является «конкретное воспринимающее сознание», реализуемое в различных, меняющихся по ходу эволюции обличиях) – по своей технической точности, глубине и богатству обнаруживающейся системы не имеет параллелей в чеховедении и остается непреходящим вкладом А. П. в науку о Чехове. Кстати говоря, это тот аспект творчества Чехова, который мало замечается западной славистикой, где, как видно, еще царит высказанный некогда Д. Мирским взгляд на чеховский язык как «бесхитростный», бесцветный, лишенный стилистических приемов. (Исключение – крупный чеховед Д. Рэйфилд, кратко излагающий чудаковскую концепцию в своей недавней книге «Понимание Чехова».)
Во второй части «Поэтики» Чудаков исследует принципы изображения предметного мира у Чехова. Мир вещей, роль его в организации художественных миров постепенно становятся одним из ведущих интересов ученого (именно об этом сделал он доклад в то памятное для меня вермонтское лето). Во второй части «Поэтики» он обращается к одной из главных чеховских «загадок», которую критики пытались разрешить с самого начала известности писателя, – проблеме так называемых «случайных», «лишних» и «немотивированных» элементов (деталей описания, сценических реплик, сюжетных моментов). Над целью их задумывался и каждый внимательный читатель. Вывод автора о «случайностной целостности» чеховского мира – как вещного, так и психологического – и здесь оригинально разрабатывается и распространяется на разные аспекты структуры. Рассуждения автора на эту тему, увлекательно изложенные, явно вызывают на размышления и споры, и ученый, видимо, чувствуя это, вернулся к ней и углубил свои выводы в последующих работах. Эта часть книги оснащена цитацией громадного количества современных Чехову критических суждений (черта, усвоенная Чудаковым у В. В. Виноградова и Б. М. Эйхенбаума) с их разнообразными типологиями (как, например, деление отзывов на посмертные, ранние и поздние прижизненные, и анализ их сравнительной объясняющей силы).
Еще более обширные пласты современной Чехову, а ныне забытой литературной и критической продукции вскрыл А. П. в другой фундаментальной работе о Чехове – «Мир Чехова» (1986). Невзирая на прошедшие 15 лет и на очевидный научный рост автора, можно видеть в ней продолжение первой книги, выявляющее генезис и эволюцию чеховских жанров на фоне современной «малой» литературы – главным образом юмористической журналистики, каковую А. П. впервые в столь массовом масштабе вводит в научный и читательский обиход. Малая литература обладает целым рядом ценных качеств: например, она часто служит хранилищем («холодильником», говорит Чудаков) отживших форм и представляет в более резком, выпяченном виде штампы и шаблоны, которые в большой литературе труднее заметить. Этот бесценный материал приводится ученым не в чисто «антологических» целях, хотя, конечно, и значение ее как антологии, а также как обширного комментария к ПСС Чехова, действительно неоценимо. Эти современные отражения служат ученому для анализа ныне стершихся структурных черт и для широких, глубоко «фундированных» обобщений о происхождении и природе различных сторон чеховского стиля. В этой книге опять поражает богатство оригинальных идей, новых понятий (например, «фамильярный антропоморфизм» скетчей и «сценок» того времени) и обилие экскурсов в русскую сатиру и журналистику, от физиологического очерка начала века до Щедрина, Лейкина и Мясницкого. По смелости, глубине проницания, эрудиции, кругозору, широте охвата эта работа кажется мне типологически родственной и стоящей на одном качественном уровне с давно уже классическими книгами Л. Я. Гинзбург или Н. Я. Берковского. Данные конкретные сопоставления, может быть, и субъективны, но то, что этот труд зрелого Чудакова войдет в классику чеховедения (а может быть, и в классику tout court), не вызывает у меня сомнения.
Наконец, последняя по порядку, но не по важности книга А. П. о Чехове – это маленькая биография писателя «Антон Павлович Чехов: книга для учащихся» (1987). Возможно, это одна из лучших литературных биографий на русском языке. Здесь нет теории, нет филологического аппарата, нет впрямую высказываемых идей и нет массы малоизвестного, впервые вводимого в обиход литературно-критического материала. Вернее же – все это есть, но находится не на виду, а спрятано, органически спаяно с чрезвычайно плотным биографическим и бытовым повествованием. Книга читается с интересом и без знания других работ Чудакова. Но если читатель с ними знаком и знает, насколько важное место занимает вещное окружение человека в «случайностно-целостном» мире чеховских произведений, то ему становится яснее, почему автор счел нужным подробно описывать экономику города Таганрога и цитировать товарные книги бакалейной лавки отца писателя (кстати, увлекательное чтение). Впрочем, литературного анализа в чистом виде биограф тоже отнюдь не чуждается. Но он выбирает наиболее бесспорные, наглядные образцы такого анализа и подает их в превосходно популяризованной форме. Для тех учащихся, в том числе и взрослых, которые, прочитав эту книжку, захотят ближе познакомиться с Чеховым, она будет отличной подготовкой к восприятию больших работ ученого.