Наконец, несколько слов об удивительном словаре А. П., единственном в своем роде в нашей литературной науке. Он не злоупотреблял иностранными словами и терминами, что так характерно для многих современных авторов. Но он смело и кстати употреблял слова, которых нельзя найти ни у В. Даля, ни в других толковых словарях.
В его текстах оказывается к месту и «построяемый Чеховым мир», и то, что имя В. В. Виноградова в истории поэтики «необойдимо». А в другой фразе – о том, что наша «отечественная драма может соперничать с завозной», последнее слово близко только к варианту Даля – «завозный». Нарушая, можно сказать, законы грамматики (глаголы «построить» и «обойти», к примеру, не должны иметь формы причастия настоящего времени), А. П. придавал своей речи новизну. Впервые в его книге 1971 года слова «случайность» и «случайный» приняли необычную форму «случайностность» и «случайностный», что в наше время понемногу входит в научное словоупотребление.
Если собрать воедино подобные отклонения от нашего обычного словаря в работах А. П., то можно отнести его к числу открывателей новых слов. Слов, которые имеют больше оснований для вхождения в разговорный язык, чем названные им в конце его рецензии на книгу Б. Парамонова. Думая об этом, я вспоминаю наши планы о создании чеховского словаря в годы работы над собранием его сочинений. Увы, не сбылось.
Стопка книг А. П. у меня на полке, как и у многих наших товарищей, завершается его биографическим романом, названным строкой из Блока. Обращенный ко времени молодости деда героя романа, он стал памятником всей его жизни и личности. Памятником, который воздвиг ему внук. И как же соответствует характеру А. П. его последнее выступление, текст которого опубликован в 40-й день его кончины под заголовком: «Величина гонорара не влияет на творчество…» (Газета, 2005, 11–13 нояб.).
Невозможно закончить эти строки чеховским «Прощай, милый Саша!» Потому что Саша Чудаков и его книги – всегда с нами.
Ирма Видуэцкая «И ВСЁ Ж ЗА СОВЕСТЬ, НЕ ЗА СТРАХ»
Саша пришел к нам в группу на четвертом курсе после академического отпуска. Мариэтта, с которой они уже были женаты, подвела его ко мне в коридоре и попросила опекать его и не давать в обиду. Я была старостой группы, а Мариэтту знала по семинару Н. И. Либана. Просьба ее выглядела достаточно комично: кто бы мог обидеть огромного (рост 188 см) и независимого в своем поведении Сашу?! Он эту независимость вскоре и показал, когда активно игнорировал педагогическую практику. Он понимал, что она ему не нужна, и не хотел тратить время понапрасну.
Так сложилась моя научная судьба, что не только из группы, но и со всего курса я после окончания университета ближе всего сотрудничала с Сашей. В 1962 году я поступила в аспирантуру ИМЛИ. Хотела заниматься Лесковым, но В. Р. Щербина сказал мне: «Нам Лесков не нужен, нам нужен Чехов».
В институте начиналась подготовка 30-томного академического собрания сочинений Чехова. Саша в это время был аспирантом МГУ и писал диссертацию по Чехову у В. В. Виноградова. Стать аспирантом академика Виноградова была большая честь. Это означало признание особых научных способностей ученика, и Саша вскоре оправдал ожидания, написав интересную, новаторскую работу, которая впоследствии была напечатана отдельной книгой и прочно вошла в обиход чеховедения. Саша рассказывал, что первую консультацию Виноградов назначил ему на 7 часов. Он и пришел к В. В. в 7 часов вечера. Оказалось, что надо было прийти в 7 часов утра. Академик вставал в пять, и в семь часов у него уже начинался рабочий день.
Сашу пригласили в Чеховскую группу ИМЛИ как специалиста по Чехову, и он, оставив аспирантуру, стал сотрудником отдела русской классической литературы ИМЛИ. Научная судьба Саши в институте поначалу складывалась очень удачно. После выхода отдельной книгой кандидатской диссертации его идеи стали известны широкому кругу ученых, и уже ни одно исследование о Чехове не могло их игнорировать: одни с ними соглашались, другие пытались их опровергнуть. Но когда Саша представил в Отдел докторскую диссертацию, К. Н. Ломунов в течение восьми месяцев не ставил ее на обсуждение. В результате Саша защищал докторскую диссертацию в МГУ.
Саша был моим оппонентом на защите докторской диссертации в 1994 году. Для меня это было большой удачей, потому что его выступления всегда были необычайно интересны, насыщены новыми идеями, будили мысль и воспринимались аудиторией с неослабевающим вниманием.
Последний раз я видела Сашу на каком-то заседании в Отделе русской классики. Мы оказались рядом, и он похвалил комментарий к 30-томному собранию сочинений Лескова, над которым работает независимая группа ученых из Москвы, Петербурга и других городов. Я понимала, что его похвала дорогого стоит, и сказала: «Вот ты и написал бы с Мариэттой рецензию на вышедшие тома». Но он замахал руками: «Что ты, что ты! Это такой огромный труд!» Да я и сама знаю, что написание серьезной рецензии – труд огромный и неблагодарный. Зная о Сашиной загруженности, я не стала обижаться.
На одной из книг, подаренных мне Сашей – «Мир Чехова. Возникновение и утверждение» (М., «Советский писатель», 1986), – он сделал такую дарственную надпись:
Андрей НемзерЧеловек слова
К семидесятилетию Александра Чудакова
Филологи редко становятся «культовыми» фигурами, и, наверно, это правильно, ибо их дело не автопрезентация, но служение другому, осмысление и истолкование писательского слова, личности, судьбы. Александр Павлович Чудаков (2 февраля 1938 – 3 октября 2005) не был харизматичным властителем интеллигентских дум и в пору позднесоветского «гуманитарного бума», когда – в силу многих весьма противоречивых и к разным следствиям ведущих социокультурных обстоятельств – появление серьезной (но зачастую, увы, лишь имитирующей серьезность) историко-литературной работы, научная конференция, посвященная «узкой» проблеме, публичная лекция могли становиться значимыми событиями. Он не снискал той славы, что совершенно заслуженно обрели тогда С. С. Аверинцев или Ю. М. Лотман, Вяч. Вс. Иванов или Н. Я. Эйдельман, а позднее М. Л. Гаспаров. Профессиональное сообщество знало, что Чудаков – автор неотменимых – одновременно фундаментальных и первопроходческих – трудов о Чехове, ярких статей о других русских классиках (Пушкине, Гоголе, Достоевском, Некрасове, Толстом), блестящий публикатор и комментатор филологической классики (Тынянов, Виноградов), и высоко эти работы ценило. Более широкая (даже гуманитарно ориентированная) публика едва ли задерживала на них внимание. Скрыто живущая во всех научных сочинениях Чудакова мощная и свободная этическая и общественно-историческая мысль, их человеческое содержание не были должным образом расслышаны, а потому и удивительная личность автора была явью преимущественно для близких, друзей, не слишком многих учеников.
Положение это должно было измениться с появлением «мемуарного» романа «Ложится мгла на старые ступени» – книги, подводящей итоги русского ХХ века, не только фактурой, но всем строем своим объясняющей, что нами за десятилетия большевистского ига утрачено и почему мы – вопреки диктату «логики» и «фактографии» – все еще вправе надеяться на воскресение свободной России. Оно и изменилось – для тех, кто роман прочел. Другое дело, что в начале нового тысячелетия круг читателей зримо скукожился, недоверие к ответственному и полновесному – чуждому цинизма, оговорочности, суетливого приспосабливания к невесть кем навязанному «формату» – слову вошло в обычай, а у издателей и собратьев по литераторскому цеху не хватило ума, воли и сил (может, и желания) для того, чтобы приобщить к роману Чудакова его потенциальную аудиторию. За общие близорукость, лень и неблагодарность (исключения были, но погоды не сделали) нам еще придется платить, но сейчас речь не о том – сам Чудаков свой подвиг свершил. И это был именно его – то есть никому иному непосильный – подвиг.
Роман Чудакова больше, чем история одной семьи, которой выпало жить в страшное время. Это книга о неразрывной связи прошлого и будущего, трудно сберегаемого предания (духовного и «материального» опыта многих поколений) и становления свободной и ответственной личности. Рефлектирующий, ошибающийся, постоянно и многообразно соблазняемый «новой жизнью», но выдержавший испытания рассказчик (внук) здесь не менее важен, чем внутренне неколебимый, возросший в ином мире, изначально приобщенный к основополагающим ценностным началам главный герой повествования – дед. Все, о чем с такой сердечной теплотой и завораживающей убедительностью поведано в романе (зигзаги людских судеб, этюды о промыслах и ремеслах, пейзажные и исторические «отступления», трагедии, мелодрамы, детективы, легенды и анекдоты, ученые и педагогические экскурсы, заходы в будущее и лирические признания), – вся эта цельность бытия обретает особый смысл в финале, когда рассказчик-внук обращается к уже погребенному деду.
Здесь лежит тот, кого он помнит с тех пор, как помнит себя, у кого он, слушая его рассказы, часами сидел на коленях, кто учил читать, копать, пилить, видеть растение, облако, слышать птицу и слово; любой день детства невоспоминаем без него. И без него я был бы не я. Почему я, хотя думал так всегда, никогда это ему не сказал? Казалось глупым произнести «Благодарю тебя за то, что…» Но гораздо глупее было не произносить ничего. Зачем я спорил с ним, когда уже понимал все? Из ложного чувства самостоятельности? Чтобы в чем-то убедить себя? Как, наверно, огорчался дед, что