его внук поддался советскому вранью. Дед, я не поддался! Ты слышишь меня? Я ненавижу, я люблю то же, что и ты. Ты был прав во всем!
Это не декларация, а смысловой итог неторного пути рассказчика. И стоящего за ним автора. Весь роман, заставляющий нас ощутить величие и красоту бытия и вспомнить о божественном происхождении человека, строится и держится правотой деда. Правотой, которая не кончилась и не померкла после его ухода, ибо сохранилась в памяти внука, ставшей словом. Чудаков сделал своего романного двойника не филологом, а историком, но избавить его от филологизма, то есть от любви к слову, захваченности словом и веры в его могущество не захотел. Язвительный оппонент рассказчика замечает: «Я не видел человека, который бы так по уши был погружен в слово. Ты и историю представляешь как словесный поток». И слышит в ответ: «– А есть иная?». Только слово может одолеть тленность, что властвует в мире природном и мире рукотворном, только слово может противостоять смерти и забвению, тому ужасу, которые испытывает рассказчик, когда его вновь и вновь настигают вести об уходе тех, кто еще вчера был жив…
Чудаков не написал бы заветного романа без хронологически предварявших его филологических трудов, но и его размышления о Чехове и Пушкине, «предметном мире» и художественной «случайности», литературной эволюции и языке науки не обрели бы своей глубины и весомости без личной верности ученого и литератора правоте деда. Той верности, что и сделала Александра Павловича человеком слова. Во всех смыслах.
P. S. Роман «Ложится мгла на старые ступени» будет вновь выпущен в свет издательством «Время». Книга воспоминаний А. П. Чудакова (очерки о С. М. Бонди, В. В. Виноградове, В. Б. Шкловском и других классиках филологической науки) готовится в «Новом издательстве».
Андрей НЕМЗЕРКак сохранилась Россия
Александр Чудаков. Ложится мгла на старые ступени. Роман-идиллия. М., Издательский дом «ОЛМА-ПРЕСС». Серия «Оригинал. Литература категории А». 511 с.
Первая глава романа Александра Чудакова называется «Армреслинг в Чебачинске» и открывается простым предложением, констатирующим простой факт – «Дед был очень силен». Внук, давно перебравшийся в Москву, приезжает в городок на границе Сибири и Казахстана, где прошли его детство и отрочество, где еще живут дед, бабка, их дети и внуки. Деду за девяносто, «но и теперь… когда он с трудом потянулся с постели взять стакан с тумбочки, под закатанный рукав нижней рубашки знакомо покатился круглый шар». Тот самый шар-мускул, что оживляет в памяти рассказчика состязание, «которое теперь именуют армреслингом, а тогда не называли никак». И тот же шар появляется в последней главе, когда опоздавший на дедовы похороны внук слушает рассказ теток о том, как незадолго до смерти дед просил прощения у жены:
– Я обещал тебе счастье, покой, довольство, а дал бедность, беспокойство, изнурительный труд. Я думал, что могу предложить тебе хорошую жизнь, потому что был молод, потому что многое умел, потому что был силен.
– В этом месте, – вмешалась в рассказ Тамара, – он выпростал из-под одеяла руку и согнул в локте.
И живо представил Антон, как покатился под засученный рукав круглый шар, и впервые заплакал.
Дед был очень силен – о его силе и написана книга с подзаголовком «роман-идиллия». Какая тут «идиллия», если время действия – военные и первые послевоенные годы, а место – городок, набитый ссыльнопоселенцами. (Семья рассказчика – исключение. Они сами вовремя выбрали захолустье. Потому и спаслись.) И все же авторское определение единственно точно. И не только потому, что Чебачинск расположен в счастливой местности, здешние озера краше прославленной Риццы, а такого скопления истинных интеллигентов «на единицу площади» рассказчику не доведется больше увидеть никогда и нигде. И тем более не потому, что детство – у всех «счастливое». Очень даже не у всех! «Идиллию» создавала семья, взращенная польской дворянкой, выпускницей Института благородных девиц, и русским поповичем, окончившим семинарию, но избравшим мирскую стезю – бабкой и дедом рассказчика. А если добираться до сути, «идиллию», настоящую Россию, сохранил дед. В большевистской мясорубке, среди нищеты, раздора и общего одичания. Сохранил, потому что был очень силен. И столь же душевно тонок.
В нашем сознании живут навязчивые, но глубоко лживые антитезы. Так сила, хозяйственная крепость, мастеровитость привычно противопоставляются интеллектуальному и духовному богатству (интеллигент должен быть хлипким), убежденная приверженность идеалам – толерантности (интеллигент должен быть плюралистом), вера – разуму (интеллигент должен быть атеистом, в крайнем случае – агностиком). Вся жизнь деда, с его глубокой верой и опытом агронома, презрением к бандитской власти и любовью к физическому труду, верностью обычаю и уважением к чужим мыслям и чувствам, была опровержением этих пошлых «установлений». Об этом и написана книга Чудакова, книга о том, как в СССР сохранялась Россия. А значит и о том, почему в нашу страну смогли вернуться и вера, и чувство истории, и осознание неповторимой ценности всякого человека, и свобода. С трудом и страшными потерями, по кривым дорогам, но смогли. Как и на какое время? А это, извините, вопрос не к деду, а к нам. К сверстникам внука-рассказчика и теперь, пожалуй, в большей мере к тем, кто годится уже ему в сыновья и внуки. И обдумывая этот вопрос (а жизнь – хотим мы того или не хотим – ставит его ежедневно), должно слышать душой щемящую мелодию «Вечернего звона», не раз помянутую на страницах книги Чудакова. Потому как что-то мы потеряли безвозвратно. Дед знал и об этом.
Роман Чудакова – это книга о красоте и естественности живой жизни. Той, что была искорежена людьми, равно презирающими отдельного человека (все герои Чудакова – неповторимые личности, но их-то и стремилась превратить в «материал» или «прах» советская система), культуру (которую стремятся «осоветить» официальные институции) и самую природу. Не случайно одно из самых счастливых мгновений в жизни рассказчика то, когда отец показывает ему Вернадского, создателя теории «ноосферы». И так же не случайно, что никого в жизни рассказчик (следуя правилам своего деда) так не ненавидел, как Лысенко, патентованного губителя и природы, и творческой мысли, и ее носителей.
Построенная на мемуарной основе, выразительно и настойчиво являющая читателю и многоцветный природный мир и мир не менее богатый, мир «предметный» (рукотворный), книга Чудакова настойчиво литературна. Это не удивительно: противопоставление «жизни» и «искусства» так же пошло, как и другие «удобные» антиномии. Потому, читая роман, естественно вспоминаешь то Аксакова, то Тургенева, то Лескова. Но всего отчетливее звучат в книге две мелодии – чеховская и некрасовская.
Чехов – любимый писатель деда рассказчика и главный объект научных работ автора (именно они обеспечили литературоведу А. П. Чудакову всемирную известность) – важен своим уважением к каждой личности, тем представлением о неисчерпаемой сложности всякого человека, что объективно противостоит унифицирующему пафосу ХХ столетия. Но не только. Индивидуальность для Чехова неотделима от творческого начала (не важно идет ли речь о враче, певчем, мастеровом, художнике или собаке) и почтения к органической жизни, того самого «экологизма», что тонко и убедительно интерпретирован в чеховедческих работах Чудакова. Отсюда «экологизм» (или, если угодно, «ноосферическая» установка) «семейной хроники».
В некрасовской тональности выдержаны мотивы свободного крестьянского труда. Но поскольку свободы в сталинском СССР было еще меньше, чем в дореформенной (не говоря уж о пореформенной) России, на память приходят не только поэмы «Дедушка» (тарбагатайский эпизод) или «Мороз, Красный нос», но и «Железная дорога» или «Надрывается сердце от муки…». Умирая, дед шепчет строчку из «Орины, матери солдатской» – Немота перед кончиною подобает христианину. Муки деда не легче тех, что выпали Иванушке. Он тоже был очень силен, но не вынес николаевской солдатчины. Дед вынес больше. Но по-настоящему защитить свою семью и свою страну от нечеловеческого зла он не мог. Был силен, но – вопреки детским представлениям рассказчика – вовсе не всесилен.
– Они отобрали сад, дом, отца, братьев. Бога они отнять не смогли, ибо царство Божие внутри нас. Но они отняли Россию. И в мои последние дни нет у меня к ним христианского чувства. Неизбывный грех. Не могу в душе моей найти им прощения.
Над могилой деда рассказчик размышляет: «Зачем я спорил с ним, когда уже понимал все. (А о том, как рассказчик уклонялся от этого понимания, как соблазнялся социалистической утопией, говорится в «московской» главе, вроде бы и лишней, «выпадающей» из главного сюжета. Ох, нужная это глава. – А. Н.) Из ложного чувства самостоятельности? Чтобы в чем-то убедить себя? Как, наверно, огорчался дед, что его внук поддался советскому вранью. Дед, я не поддался! Ты слышишь меня? Я ненавижу, я люблю то же, что и ты. Ты был прав во всем».
На протяжении романа автор то и дело переходит с перволичного повествования на рассказ об Антоне (значимо чеховское имя). Чудаков не хочет, чтобы читатели увидели в книге лишь историю его семьи, ибо верит и знает: семья не была единственной. Но в наиболее пронзительных и духовно значимых пунктах «Антон» исчезает – здесь нужно прямое «я» и обращение не к деду-герою, но к деду единственному. Тому, что был прав во всем. И передал свою правду внуку. И опять не обойдешься без Некрасова – не модного, не толерантного, вроде бы идеологизированного и революционного. На деле выговорившего не «правду момента» (тут оговорок с три короба будет), но правду глубинную, кровоточащую, человеческую – То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть.