Саше постоянно приходилось подрабатывать, в числе прочего участвовать в экспериментах, проводимых в Институте психологии, который находился тогда возле университета. И он пересказал мне услышанную им поразительную историю о выступлении Вольфа Мессинга на сессии института в конце 1940-х годов, где его собирались разоблачать и где во время заседания он заранее воспроизвел предполагаемые речи его обличителей.
В первые университетские годы я находился под сильным впечатлением от общения с моим бывшим школьным учителем, с которым я познакомил Сашу и который впоследствии стал прототипом одного из персонажей его романа – философа Григория Васютина. Георгий Викторович Панфилов – так звали моего учителя – появился у нас в конце 10-го класса (до окончания оставалось месяца два) в качестве преподавателя логики и психологии – предметов, незадолго до этого включенных в школьный курс. Придерживаясь каких-то руссоистских принципов, что всякий ученик по природе добр, он ставил всем пятерки и не обращал никакого внимания на то, что происходило в классе во время урока. Несколько человек, которым было интересно то, что он рассказывал в своей неторопливой манере, садились на первые парты, а остальные занимались чем угодно – болтали, играли в морской бой, читали, делали уроки, только что не пускали голубей.
Мое тесное общение с ним завязалось уже после окончания школы, когда я был на первом курсе. Встретившись как-то с ним в книжном магазине у Моссовета, где продавались немецкие книги, изданные в ГДР, мы разговорились, и он пригласил меня к себе. В его крохотной прокуренной каморке (быт его, точнее полная безбытность, выразительно описаны в романе) в многочасовых разговорах, заканчивавшихся глубокой ночью, развертывалась передо мной панорама мировой культуры – Данте и Шекспир, Микеланджело и Рафаэль, Шиллер и Гете, Байрон и Шелли, Бетховен и Вагнер, Гегель и, конечно, молодой Маркс, его «Философско-экономические рукописи 1844 г.» (коммунизм как «завершенный гуманизм» и «решение загадки истории», человек творит также и «по законам красоты»). На книжной полке стояла статуэтка Венеры Милосской, висели репродукции Сикстинской Мадонны Рафаэля и художников Возрождения. Одной из самых любимых его картин была «Дама в голубом» Константина Сомова в Третьяковке. Для своих немногочисленных посетителей (я, а потом и Саша значились в числе его адептов) он часто находил прообразы в искусстве прошлого – для меня в одном из немецких портретов XVI в., для Саши – в Бруте Микеланджело. Его повседневной мифологией были образы и ситуации Достоевского, через которые нередко воспринимались им перипетии его личной жизни и которые он часто цитировал, особенно из «Идиота». Думаю, что подсознательно он ощущал свою близость к кн. Мышкину. Тишайший человек, не способный и мухи обидеть, и притом проповедник романтического младомарксизма, – кн. Мышкин, грезящий о коммунизме как царстве красоты, наступлению которого препятствуют лишь «антагонистические элементы» (они ассоциировались у него с образами гномов из вагнеровского «Золота Рейна», которого он слушал когда-то у Эвальда Ильенкова, большого почитателя Вагнера), с каковыми должна покончить грядущая коммунистическая революция. Так преломилась в его сознании метафора коммунистической революции как Страшного суда истории, содержавшаяся в одной из статей почитавшегося им Михаила Лифшица. Трудно было представить, как он мог окончить философский факультет (о какой-то его студенческой работе факультетский преподаватель сказал, что это «стиль Ницше, а не советского интеллигента»). «Антагонистическими элементами» (именно так он называл их, слова «контрреволюционеры» я от него не слышал) оказывались и его соседи по густо населенной коммунальной квартире, считавшие его кем-то вроде городского сумасшедшего. И упоминаемый в романе топор (привет Раскольникову) хранился на случай, если когда-либо придется обороняться от «антагонистических элементов». Наше интенсивное общение с Георгием на первых курсах потом как-то сошло на нет (рассказом об одной из последних встреч с ним во дворе университета завершается посвященная ему глава романа).
Николай КомаристыйСтромынка, 1954
Стромынка 1954 года. Огромное общежитие, второй этаж, комната, кажется, 9. И нас в ней тоже 9: три аспиранта – два болгарина, Николай Цветанов и Петр Добрич, и один кореец, Мин-Су. И нас шестеро: монгол Пэлжид Тогмиддин, москвич Славка Фереферов, курянин Толик Сычев, «китаец» Васька Товаров (сидит постоянно в углу с китайским разговорником в руках и все время матерится: «Ши бу ши, ни ху… бу ху…» и т. д.), Сашка Чудаков из Казахстана, кстати, самый молодой из нас, 16 лет. И моя персона, старше Сашки на 10 лет.
Глядя на Сашку, я удивлялся – как много в нем мальчишества. У нас ни у кого не было комнатных шлепанцев, а только у Славки Фереферова, и мы постоянно над ним подтрунивали, то прятали, то подсовывали ему под подушку. А однажды Сашка слегка прибил их к полу и скомандовал «подъем!». Славка вскакивает сует ноги в шлепанцы и, не сделав шага, тут же падает. Потеха для всей комнаты. В другой раз опять же Сашка вместе со своим «идеологическим противником» Толиком Сычевым (тоже шутник!) пришили одеяло Пэлжида, любителя долго поспать, к матрасу. А потом потешались, глядя, как он, что-то бормоча то по-русски, то по-монгольски, видимо, ругаясь, выбирается из койки. Но никто ни на кого не обижался. Жили дружно. Утром стремительно сбегали вниз и, не дожидаясь трамвая, скорым ходом мчались к метро «Сокольники». Так получалось быстрее, опять же экономия в три копейки. Сашка на голову выше меня, длинноногий, ходкий – я не успевал за ним: он делает шаг, а мне нужно два. А когда я смотрел, как он легко, как щука, пересекает бассейн в университете на Ленинских Горах, то откровенно завидовал. У него была отличная фигура пловца, и он постоянно брал призы.
Как-то я написал, на мой взгляд, слабенький рассказ, но Сашка прочитал его и восхитился, и начал расхваливать. И грустно произнес: «Тебе хорошо, у тебя такая биография: и служба на флоте, и шахта, и тайга. А мне о чем писать? Я ничего не видел…». Но когда через много десятков лет я прочитал его роман «Ложится мгла на старые ступени», то очень удивился: как это не о чем было писать? Жить в таком окружении знаменитых людей, в таком завидном историческом месте, с таким отцом и тем более с таким дедом-эрудитом, лучшим воспитателем внука, – и не о чем писать? Нам Сашка никогда ничего подобного не рассказывал и даже не упоминал. И тем не менее, он, чувствовалось, во многом превосходил нас: своей обширной эрудицией, культурой, музыкальными познаниями. Однажды подходит ко мне и с довольным видом произносит: «Отец прислал 30 рупий, представляешь? Какое богатство! Я закупил билеты в Большой, на пару симфонических концертов… Жаль, что мало рупий осталось… Но я нашел выход, как пополнить свой бюджет: давай будем ходить по ночам на вокзал разгружать платформы?». Ходили мы, разгружали. Ох, нелегкая эта работа – всю ночь вкалывать десять часов кряду, нагружать и катать тачки с горячим цементом, обжигающим ноги даже через спецваленки. Но 60-тонный пульман к десяти утра мы впятером разгрузили, заработав всего… по девять рублей! Бригадир-прощелыга похвалил нас и, конечно, обсчитал, но зато пообещал на завтра легкую работу: разгружать платформы, гружённые щебнем. А щебенка – это не цемент, это намного легче. И потому спорить мы не стали. И тут меня в очередной раз удивил Сашка: ну откуда в 17-летнем парне такая выносливость? Мне, бывшему шахтеру, было нелегко. Но он, потомственный интеллигент, никому из нас не уступал: яростно работал лопатой, нагружая тачки, яростно катал их, когда приходила его очередь, лихо опрокидывал содержимое тачки в бункер и не задерживался возле него, хотя мог бы там хоть минуту просто постоять, отдышаться. Нет, он торопился назад. И я, как никто другой, понимал его: если уж взялся за гуж, то… Вот это чувство ответственности за порученное или предстоящее дело было, пожалуй, главной чертой его характера, главной его движущей силой. Именно это сделало его тем, кем он стал: и знаменитым ученым, и одним из лучших писателей России, удостоенным Букеровской премии десятилетия.
Общежитие МГУ на Стромынке (замечательно описанное А. Солженицыным в романе «В круге первом») – на границе Сокольников и Преображенки – было первым московским жилищем А. П. Чудакова.
Наш однокурсник Н. Комаристый (рождения 1928 года) послужил прототипом морячка Коли Сядристого в романе «Ложится мгла на старые ступени» («Надо было изыскивать дополнительные источники дохода. Ночная разгрузка вагонов не подошла. После нее бывший морячок Коля Сядристый сидел на лекциях как ни в чем не бывало, Антон же засыпал»). Он родился в Воронежской области, пять лет отслужил во флоте, после МГУ работал в Омске на радио, затем корреспондентом газеты «Социалистический Донбасс» (в Донецке в 1982 году вышла его первая книга), затем завотделом в районной газете «Трибуна» Красноярского края. С 1996 года живет в Канаде, где закончил многолетнюю работу над увлекательным, с тонким слухом на диалоги героев романом-трилогией – полувековой летописью драматичной колхозной жизни («Луч Света» в темном царстве. Киев, 2005). (Примечания М. Ч.)
Наталья ИвановаПервый, последний, единственный
Александр Павлович Чудаков был ярким, особенным человеком. Замечательный филолог, чеховед, в последние годы жизни увлеченно занимавшийся Пушкиным.
«Слаб стал до слез на великую русскую литературу», – записывает он в дневнике последнего, 2005 года. Всю жизнь ею заниматься – и все равно воспринимать ее как исключительно близкое, личное, свое, родное. Не сухое – видали мы сухих профессоров, – увлаженное слезами, высокое отношение. Пушкин: «Над вымыслом слезами обольюсь», а Чудаков – над Пушкиным.
И это ведь – слезы высокого, представительного, красивого и совсем не старого мужчины.
Это был поистине чеховский (вымечтанный Чеховым) человек. В человеке ведь все должно быть прекрасно… В нем, в А. П., все и было прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.