А как он смеялся!
И ни капли – раба.
Об этом свидетельствуют не только его литературоведческие труды.
Он стал – уже после своих пятидесяти – писателем. Автором одного – увы, всего одного, но – замечательного во многих отношениях романа. И я рада, что имела непосредственное отношение к его публикации.
Мое знакомство с А. П., как и у всех будущих филологов моего поколения, началось заочно. Еще в старших классах средней школы, а тем более на 1-м курсе филфака МГУ, я читала «Новый мир». И обратила внимание на статью «Заметки о языке современной прозы», подписанную двумя именами – Мариэтта и Александр Чудаковы. Статью я по сей день помню. Позже – чтение и изучение книг Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума – текстов, расширявших тогда сознание филологов, сопровождалось чтением комментариев, написанных все теми же М. и А. Чудаковыми, которых я с тех пор оценила – и ценю всю жизнь.
Прошли годы.
Александр Павлович Чудаков позвонил мне в редакцию. Как помнится, находилось «Знамя» тогда еще на Никольской улице, внутри Китай-города, в Чижевском подворье. Вход из-под старой арки, с вечной лужей под ней (лужу авторам и сотрудникам редакции приходилось практически переплывать): «Хочу вам кое-что предложить». – А что такое, есть новая статья? Я обрадовалась – замечательный автор, если у него есть что-то новое, это всегда украсит страницы журнала, его вторую половину.
Тем более – у нас есть специальная рубрика, «Пристальное прочтение»… Но пока все эти соображения менялись в моем сознании, знакомый голос ответил: «Нет, не статья. Другое». – Другое? (Я была сразу заинтригована.) Приносите поскорее! – «А вот сейчас и принесу».
Не прошло и часа, как передо мной сидел Александр Павлович, прекрасный, большой, румяный, веселый, с ясным и теплым из-под очков в пластмассовой оправе взглядом. А на столе у меня появилась толстая папка с тесемками. Роман? Не может быть. – Да, роман.
Читать я начала буквально тем же вечером, быстро, очень быстро прочитала, изумилась, передала читать Сергею Чупринину и в отдел прозы. Мы быстро и дружно сошлись на том, что безусловно берем и печатаем, только, может быть, попросив автора немножко подсократить – иначе в два номера не влезет. А журнал, увы, не книга…
Оказывается, Чудаков был полгода приглашенным профессором в Сеульском университете (Южная Корея), и там, как он мне сказал, «от нечего делать», точнее – «времени было навалом», начал себя пробовать в ином виде литературы. Не интерпретаторском, не комментаторском – а прямо сочинительском! Попробовал, и ему понравилось. Вот так он и исписал две, если не больше, сотни страниц.
Конечно, главный герой, от лица которого ведется повествование, Антон, – это альтер-эго автора. Все, что пережил молодой герой, пережил сам автор – в Казахстане, куда была сослана семья, а потом в Москве, куда он поехал, чтобы поступать в университет. Не буду пересказывать роман – кто читал, тот поймет мою радость при знакомстве с этой прозой, полной благородства, а кто не читал – пусть прочтет и тоже порадуется. Очень, очень хорошо, – позвонила я Чудакову, – чтобы сообщить ему о положительном редакционном решении. Комплиментов не говорим – печатаем! Это и есть наш главный комплимент автору. И редактор назначен – Елена Хомутова.
Что поразило в этом не совсем обычном, пересекающем границы жанров романе?
Зрение писателя.
Все знают, что Чудаков анализировал вещный мир Чехова. Прекрасно чувствовал вещную деталь – и замечательно об этом написал в своих книгах, Чехову посвященных.
В романе обнаружилось прекрасное владение вещным миром в собственном слове. Потом уже, когда мы присудили автору ежегодную «Знаменскую» премию с тогда еще не очень вызывающим наименованием «Премия за произведение, утверждающее либеральные ценности», Александр Павлович сказал в своей благодарственной речи:
Советское время обладало удивительной способностью искажать значения слов, характеризующих человеческие ценности; делалось это при помощи выразительных эпитетов: гуманизм – абстрактный, либерализм – гнилой, космополитизм – безродный, консерватизм – реакционный. (Кое-кто эту манеру, упростив, унаследовал, заляпав коричневатой грязью одно из замечательнейших слов – «патриот».) Ценностей европейской цивилизации это, разумеется, не поколебало, в частности, одно из фундаментальных положений классического либерализма – идею реформ, постепенства и неприятия революционной ломки. Что революции – крайне негодные локомотивы истории, Россия в ходе и после трагического опыта осознала вполне.
Опыт этот, однако, не коснулся в сознании общества предметно-бытовой сферы. Радикальная, и антиприродная, и направленная против памятников культуры, и агрессивная вещноуничтожительная деятельность с годами даже усилилась <…>.
Основная проблема – быстрота смены вещного окружения человека, у которого все смелее отбирают вещи привычные и любимые, заменяя их новыми, которые надо осваивать. Раньше вилкой или тарелкой пользовались четыре поколения, а одноразовый пластиковый прибор находится в руках двадцать минут, после чего отправляется на свалку. Уже придуманы трансформирующаяся мебель, дома-башни с ячеями, где квартиры-кубики свободно вынимаются: неделю назад был квартал нормальных домов, а сегодня вы видите мачты-скелеты: хозяева уехали, забрав свои «блоки личной архитектуры». Предполагается устроить предметный мир меняющимся во всех его элементах – как если б человек всю жизнь куда-то ехал, глядя в окно вагона <…>.
Человек в конце концов сориентируется в постоянно перемещающихся секциях универмага, научится что-то улавливать в с бешеной скоростью меняющихся картинках клипов и угадывать время на часах, где стрелки движутся по циферблату, на котором всего две черточки или вообще ни одной. Человек может вынести все – даже двадцать лет одиночки или ГУЛАГа, или северную тюрьму-яму без крыши, как протопоп Аввакум. Но не лучше ли затратить эти огромные психические ресурсы на дела духовного порядка, чем на гибельное для психики приспосабливанье к самим же человеком изменяемому миру?
Какова была жизнь в нашей стране 50–60 лет назад, объяснять не надо. Предметный мир тоже был совершенно другим – я попробовал среди прочего показать это в своем сочинении, поняв постепенно, что на самом деле пишу исторический роман. Но этот скудный вещный мир не был враждебен человеку, не бил по его сетчатке, слуху, не насиловал память, оказываясь его союзником в борьбе с Системой, освобождая душевные силы для этой борьбы.
Как «предметник», Чудаков прозревал в вещи ее смысл. «Основная проблема, – говорил и писал он о нашем времени, уже на грани XXI века, – быстрота смены вещного окружения человека».
Замечательное название дала Людмила Улицкая своей книге – «Священный мусор», те вещи, которые копятся у человека годами, в которых закодированы его воспоминания, его личная религия. И вот Чудаков эти вещи (своих персонажей, поколений своей семьи) предъявил читателю – и читатель это оценил.
Вместе с Юрием Давыдовым я входила в жюри премии «Русский Букер» 2000–2001 года, когда в финал вышел роман Чудакова. А приз он тогда не получил – получила как раз Улицкая за роман «Казус Кукоцкого». Решение жюри принималось арифметически – и мы с Давыдовым, голосовавшие за Чудакова, не перевесили остальные три голоса.
Ну, что ж, А. П. вынес это стоически, – хотя вообще-то очень радовался, что попал в финальный список. Оказывается, ту же вещь ему вернул (!) «Новый мир» – и сразу после этого он позвонил мне тогда в редакцию. Этот возврат все-таки был обидным – и если бы лауреатство было обретено, травма, нанесенная журналом, исчезла бы скорее.
(А. П. не дожил до того момента, когда голосованием всех членов жюри за десять лет именно его роман был удостоен премии «Букер десятилетия» – победив в соревновании шестидесяти финалистов.)
Спустя несколько лет я была в совместной с ним и с Сергеем Георгиевичем Бочаровым поездке в Геную, на конференцию памяти Чехова. Генуя вообще проявила невероятную благодарность, устроив у себя в чеховский юбилей целый фестиваль – и все потому, что кто-то из действующих лиц в пьесе Чехова отмечает красоту и притягательность генуэзской уличной толпы… Мы поехали, вернее, полетели в Геную и там провели вместе несколько дней – не только на конференции, где выступали с докладами и сообщениями, но и на прогулках по городу (шатаниях – еще и в компании Клары и Витторию Страда), и в поездке в Нерви, и в путешествии через Рапалло в Чинкве-Терре, чудесные итальянские городки, которые буквально лепятся к скалам, зависая над Лигурийским морем. Александру Павловичу было очень хорошо. Он был счастлив, весел и здоров. Его артистизм покорял. Его радость била ключом. Никогда бы не подумала, что ему так мало оставалось жить.
Он был готов купаться – а дело было в ноябре! Он ничего не боялся: доктора в его здоровье не вмешивались – правда, он что-то упомянул, так, между прочим, о кардиологе в академической поликлинике. И все.
Обаяние – интеллектуальное и физическое – просто исходило от него. Да, что-то было в нем от главного героя его работ чеховское. Только, в отличие от Чехова, – при здоровом, прекрасно работающем организме.
В Геную тогда мы попали благодаря Августе Бобель, с которой А. П. учился на филфаке МГУ. И я помню, с какой радостью они вспоминали студенческие годы – те, которые были описаны и в его романе. Первом, последнем, единственном.
Владимир НемцевПоследний романтик
С Александром Павловичем я встречался нечасто, но, кажется, знал его всю сознательную жизнь. А уж если ты его хоть чем-нибудь заинтересовал, тогда общение с ним становилось легким, глаза из-за очков смотрели сердечно, а улыбка была самой обаятельной. «Самая обаятельная» – здесь значит смущённо-ироничная.
В начале 1990-х в Самаре проводилась научная конференция, посвященная писателям третьей волны русской эмиграции. В то время такой литературоведческий форум, тем более в провинции, уже был редкостью, поэтому конференция собрала много участников. После пленарных речей небольшая часть писателей и критиков решила прогуляться по старой части города. На улицах было оживленно, даже весело, тогда обычным было обменяться со встречными компаниями остротами и цитатами с какого-нибудь прямого телерепортажа заседания Госдумы. И тогда общение в обеих компаниях приобретало новый импульс, и все, довольные, расходились своей дорогой.