Странно, что о воскресении он как-то не думал… Да и воскресение уже ни к чему… Лучше было освободиться от палачей на глазах всей толпы, всей неимоверной толпы друзей и врагов, зевак и богомольцев, иностранных гостей и оккупантов! Это была бы и слава, и победа, и утверждение, и освобождение. А теперь — кто признает одинокого выходца из могилы, кроме самых близких? Кто поверит, что Он и есть тот самый — казненный, умервщленный и воскресший?
Однако на издевательскую игру похоже то, что все сверхестественные явления всегда происходили почему-то в обстановке, наименее внушающей доверие…
Одинокий пастух на горе, одинокий рыбак на пустынном берегу, благочестивая девушка одна в своей комнате — удостаивались видеть то, что могло бы повернуть мировую историю, если бы осуществилось в храме, на площади, на торжище — одним словом: при всех…
Бог избегает убедительности и делает все, от него зависящее, чтобы пройти незамеченным…
Однако мир уже стал равнодушен к одиноким счастливчикам, которые, как отдельные рыбки из переполненной сети, удачно выпрыгивают из всеобщей погибели. Сейчас должны спастись все или никто… Никакой игры в прятки с чудом больше быть не должно.
«,Быть не должно!» — повторил Иуда настойчиво и даже гневно, глядя в стену, на которой вызывающе торчал ржавый гвоздь с обрывком веревки. «Быть не должно»! И пройдя через комнату, он наклонился над умывальником, плеснул в лицо еще сохранившей свежесть глубокого колодца водой, крепко вытерся шершавым полотенцем, расчесал волосы, оправил одежду и поспешно вышел.
2
«Наполните меру и ничего
не берите обратно»
Полузакрыв глаза и откинувшись на спинку глубокого переносного кресла, Первосвященник сидел во внутреннем садике своего дворца и, не спеша, передвигал, как четки, спокойные, отчетливые мысли.
На коленях его лежала только что прочитанная, присланная на отзыв рукопись. Молодой автор, красноречивый и знающий, — не выходя из канонических границ — говорил, как и Тот оголтелый, которого недавно казнили, — о грядущем искуплении. Но яд остается ядом, в какой сосуд его ни влей. Наш мир труден и как будто неустроен — был, есть и будет, — и самый большой соблазн в нем — желание сделать его лучше, чем это удалось Богу.
Зашуршал гравий, и на цветущий куст легла густая, темно-лиловая вечерняя тень. Первосвященник открыл глаза:
— Что тебе, Иоахим?
— Господин Иуда настоятельно просит Вашу Святость принять его по очень важному делу.
Первосвященник поморщился. После суеты в кулуарах суда, со швырянием денег и криками о «крови невинной», — естественное отвращение к предателю усугубилось в нем брезгливостью, которую нормально вызывает в здоровом сознании всякое проявление истерии…
— А что ему нужно?
Верный служка с осторожной усмешкой развел руками:
— Он не пожелал мне сообщить, Ваша Святость.
— Ну что ж… Проси!
Иуда чувствовал, как к нему относились все, с кем он вел трудные и мерзкие разговоры. Это было добавочной нагрузкой к его собственным и без того обремененным переживаниям, но в общем — не слишком угнетало его: Иуда понимал людей и не переоценивал их. Однако сейчас он во что бы то ни стало хотел быть если не приятным, то приемлемым. Он вошел совершенно спокойно, поклонился с уважением, но без унижения и, проделав весь обычный ритуал представления Первосвященнику, опустился на скамью, на которую указала ему тонкая, бледная старческая — в священных кольцах — рука, как раз в то мгновение, когда надо было и как раз как надо. Сел и ждал.
Внимательно осмотрев его из-под полуопущенных ресниц, старик пошевелил пальцами на ручке кресла и тихо спросил:
— В чем дело?
Иуда изложил все, что услышал от своего нежданного гостя: что распускаются слухи, будто Казненный обещал в третий день воскреснуть, что сегодня как раз последняя ночь и что необходимо принять меры, дабы разгромленная секта не возродилась снова.
Все так же тихо и не меняя позы, Первосвященник, чуть-чуть брезгливо, уронил:
— Я уже распорядился поставить у склепа стражу…
Иуда еле удержался от улыбки: принимая во внимание его недавнего посетителя, догадаться об этом было нетрудно… Однако он искал гарантии не только против фальшивого, но и против бесполезного чуда…
— Осмелюсь заметить Вашей Святости, что поставленной стражи недостаточно. Всем известны только самые близкие ученики, постоянные спутники Казненного, однако никто не может с уверенностью сказать — не было ли Ему сочувствующих и среди самых верных слуг власти: многие ждали Нового Царства… Вот если бы Прокуратор поставил своих солдат.
Они только что прибыли с отдаленных границ Империи и еще не успели привыкнуть ни к местным девкам, ни к местному вину, ни — даже — к языку. Пока что их ни подкупить, ни уговорить нельзя…
— Этот человек, — думал Первосвященник, — считает, что предал «кровь невинную», но не хочет позволить другим удовлетворения, для него уже невозможного. Так евнух стережет жену своего хозяина, которую и любит, и ненавидит, и взять не может…
Он, конечно, тоже ждал Нового Царства… Многие поверили, что на ладони могут вырасти волосы… Многие продолжают верить они терпеливей… Вот всем известный, всеми уважаемый аристократ, богач и книжник предоставил свой склеп для похорон Казненного…
Однако, даже предполагая, что в планы Провидения входит осуществление Нового Царства, человек должен устраиваться в Старом как будто бы навсегда, приспособляясь ко всему и приспособляя все, потому что иначе целые поколения рискуют попасть нагими и беззащитными под удары безразличных стихий… Надо беречь старый дом, пока не построен новый, даже поверив, что он возможен…»
— Мне кажется, ты во многом прав, Иуда, — сказал Первосвященник вслух, наблюдая между тем, как закатный луч превращает зеленый камень его перстня в сгусток крови. — Я поговорю с Прокуратором…
3
„Каждый раз, когда возрастает несправедливость — я воплощаюсь».
…Принесли вино со льдом и сладкие хлебцы. У Первосвященника лицо стало каменным: он не мог прикоснуться ни к одной посуде в этом доме и знал, что Прокуратор это знает. Настойчивость в угощении граничила бы с оскорблением. Однако философствующий патриций, случайно ставший чиником, не думал о булавочных уколах мелкой политики.
Ему просто хотелось поговорить с равным: обычно его окружали подчиненные…
— Так в городе распускаются слухи, что ученики Казненного хотят украсть тело и объявить Учителя воскресшим? — заговорил он, без всякого тоста отпивая глоток и словно не замечая, что Первосвященник не прикасается к своему вину.
— Забавные люди! Как будто в этом дело! Вот в Египте верили, что убитый Сэтом Озирис воскрес, однако жизнь там никак не переменилась… Так же, как и у нас — или у вас — там лгали, притворялись, лицемерили; слабые подличали, а сильные злоупотреляли мощью; грабили, когда можно было обойти закон; убивали врагов и неверных любовниц; одни ели на золоте, а другие на глиняном черепке; одни проходили жизнь, как нескончаемый праздник, а другие — как будто прикованными к мельничному жернову… И все — без исключения — болели и умирали, как водится на этой земле… Если завтра здесь начнут исповедывать Воскресшего — в африканских лесах или за снеговыми туманами Севера тысячи и тысячи людей ничего об этом не узнают… Нужно, чтобы произошло настоящее Воскресение, т. е. — мировой катаклизм, сразу открывающийся всей земле, после которого никакая жизнь не могла бы идти по-старому…
У Первосвященника дрогнули брови. Он не любил этой праздной болтовни о новой жизни. Бог в душе каждого человека оставил дверцу в Рай — надо только уметь ее найти и пожелать в нее войти… Но говорить об этом бесполезно. Чтобы переменить тему, он выразил удивление, что у представителей Великой Империи, находящейся в полном расцвете, встречает такой пессимизм.
Прокуратор вяло улыбнулся:
— Не стоит удивляться моей откровенности… Я не боюсь доноса, потому что всем известно, что после меня могут, чего доброго, прислать… оптимиста, который постарается всерьез проводить свою миссию… Конечно, империя находится в небывалом расцвете и могуществе, но мало ли империй находилось в расцвете и могуществе? Еще как следует не залечились раны гражданских войн и восстаний голодных, сотрясавших наше государство, а что из них вышло? Небывалые расцвет и могущество? Но разве хоть один человек стал от этого по-настоящему счастлтвей? Разве кто-нибудь может сказать, что стоящие у власти сегодня хоть чем-нибудь выше своих предшественников, которых они свергли? Конечно, необычайно выросла промышленность, увеличилась торговля и все, в общем, стали богаче. Мой прадед купался в деревянном корыте, а его слуга — прямо в ледяном ручье, намыливаясь глиной, которую брал горстями тут же, на дне. Теперь в столице триста общественных бань с мраморными ваннами и серебряными кранами для горячей и холодной воды. Однако остались еще — в меньшинстве — люди, у которых обычно не хватает трех монет для платы за вход, и они по-прежнему моются в реке и намыливаются глиной. Расстояние между ними и другими теперь куда больше, чем между моим дедом и его слугой. Оттого, что они в меньшинстве, их нужда стала еще горше, еще оскорбительней… Трудно придумать что-нибудь более лукавое и неправедное, чем благополучие большинства. Оно успокаивает общественную совесть, парализует общественную мораль и делает совершенно невозможным какое-либо движение вперед, к настоящей — всеобщей правде. Не надо думать, что я проповедую бунт или новую гражданскую войну… Честно говоря, я сам не знаю, чего хочу, но я не хочу того, что уже тысячи и тысячи лет заполняет человеческую жизнь, безвыходную человеческую жизнь на этой планете!
Первосвященник неодобрительно слушал. Богатый, знатный, независимый патриций может позволить себе роскошь безответственного отрицания: его жизнь, даже обессмыслившись, не лишена приятства. Но те, что пашут, сеют, жнут, строят, платят налоги и отбывают воинскую повинновть за всех — должны видеть правду и в этом царстве, чтоб тяжелый труд их не стал дикой бессмыслицей вечной каторга… Религия и есть тот чудесный союз, который примиряет землю, такую, как она есть — и была — с небом. Однако бывает, что и религия умирает, как, например, вера этой Великой Империи…