И только столкнувшись с прохожим, вспомнил о записке. Мымрины извещали, что день рождения Ильи Кузьмича, который приходится на понедельник, будет праздноваться в воскресенье. Александр Петрович с огорчением отметил про себя этот экономически не слишком выгодный факт (в воскресенье у кого угодно поужинать можно!) и переключился снова на попутные мысли о крепкогрудой девчонке.
Он слишком долго жил во Франции, чтобы считать француженок, как это полагалось раньше, развратными и легкомысленными.
Быть может, старорежимским превосходительствам именно так и казалось: в Европе каждую профессию принимают всерьез, и проститутке, когда она с клиентом, не полагается быть скучной или обличать общественную неправду. Европеянки вообще ответственнее и откровеннее (в смысле своего естества) — русских. Тех слишком поспешно перевели из терема на ассамблею, и они растерялись: одновременно и закрываются рукавом и растягивают декольте. Когда Александр Петрович в мастерской, галантничая, начинал распускать павлиний хвост перед русскими работницами — одни презрительно задирали нос (какой пошляк!), другие переходили на тон роковой королевы, у ног которой лег беззаветно преданный паж. Ничего подобного не случилось с француженками: невинные, в общем, курбеты Александра Петровича они принимали, как должное, и, в зависимости от физического расположения, либо очень удивлялись, когда он не шел дальше, либо продолжали в том же роде. Они с детства привыкли считать, что мужчинам свойственно желать, а женщинам — стараться быть желанными. Но, так как все не могут принадлежать всем, необходим выбор (скорей по расчету, чем по сердцу) и затем дурака валять нечего. К величайшему удивлению Александра Петровича француженки были отличными и заботливыми женами. Если их манера воспитывать самое спиритуальное в мире потомство при помощи щедрых, сухих и метких почещин и возмущала несколько варварское сознание Александра Петровича — зато все остальное катилось у них, как на шариках. И даже когда «Monsieur» начинал выдыхаться (мало зарабатывал, либо, ложась в постель, слишком долго читал газету) «Madame» не делала из этого драмы, не кричала о «погубленной молодости» и «непоправимой ошибке», не швырялась по всякому поводу и во всех направлениях легколомкой посудой, не переходила в обращении на «идиот» и «кретин», но, продолжая называть сожителя «Cheri» и «Mon chou» и ублажать его по потребностям, потихоньку находила ему помощника на стороне, и все трое были счастливы в меру доступной, в земных пределах, возможности.
Философствуя на сексуальные темы в их европейском аспекте, Александр Петрович неизменно вспоминал те разные коробочки («на квартиру», «газ», «электричество», «стирку белья», «кино», «непредвиденные расходы» и т. д.), по которым французские трудящиеся после получки раскладывали свое жалование — в течение последующего месяца придерживаясь установленной диспозиции с прямо титанической точностью и упрямством.
Александр Петрович тоже попытался было рационально распределить свою получку, но на второй же день, возжелав к ужину черного английского пива — залез в «непредвиденные расходы», потом — после воскресного «великого выхода» с участием очень веселых девушек — должен был взять из «квартирных» и — в конце концов — как всегда, почил на кредите в русской лавочке и добрососедском займе.
Нечто вроде таких же коробочек виделось Александру Петровичу и во взаимоотношениях примерной европейской семьи. За исключением особых явлений, обычно попадающих в трагическую литературу или патологическую медицину — весь запас своих душевных возможностей Madame, выходя замуж, распределяла как бы по коробочкам: «чувства к мужу» (самая большая), «к детям», «к родственникам», «к друзьям» и, наконец, «непредвиденные расходы», т. е. некая толика чувств под спудом — на всякий случай. Если по избытку темперамента у «Madame» или нехватке его у «Monsieur» таковой случай вырисовывался за горизонтом — соответствующая рубрика покрывала его без всякого ущерба для прочих. А при перерасходе — у всех занималось понемножку, так что никто ничего не замечал, и семья продолжала стоять, как Пизанская башня — с абсолютной, хоть и наклонной, устойчивостью.
Все это Александр Петрович лишний раз прорабатывал в своем мозгу, стараясь убедить самого себя, что молодая девушка двусмысленной улыбкой никаких конкретных предложений ему не делает, а просто — как начинающий охотник на тронутом молью чучеле галки — упражняется на нем для будущих возможностей… Однако слабо сердце человеческое: как трубка с опиумом морально разложившегося китайца, его притягивает иллюзия, и порой, одной только стыдливой ладонью прикрывая грубый и скучный разум, оно торопливо начинает разворачивать в воображении жизнь так, как ему хотелось бы, чтоб она была… И вот в мечтах Александра Петровича (при обстоятельствах более или менее правдоподобных и даже не без художественно найденных бытовых деталей) Марго стала освобождаться от совершенно необходимых в нашем климате туалетных частностей… Сначала в верхней части туловища, а потом… Но тут он дошел до русской лавки…
3. Дым отечества
Впрочем, это была не вполне русская лавка: содержал ее нацмен, веселый человек с орлиными глазами и бараньим носом. Во время войны он практиковал черную биржу с лихостью волжского разбойника и цены творил, как Господь Бог мир — из ничего, иногда принимая во внимание пол, возраст, внешний вид и общую интеллигентность покупателя, а иногда и вовсе ничего в рассчет не принимая и просто забирая вверх, пока хватало духу. Так что Иван Иванович, встретившись на символическом тогда базаре с Иваном Никифорычем, в случайном разговоре вдруг узнавал, что сегодня же, у того нацмена, заплатил за «черный» сахар в полтора раза больше своего собеседника.
С наступлением мирных времен свободе артиста, разумеется, пришел конец. Но подлинный талант на огне не горит и в воде не тонет. Шмякнув, например, на весы ломтик ветчины для Александра Петровича, нацмен весело объявлял: «Сто пять франков!» и тут же поправлялся: «Т. е. — извини- т. е — сто десять!» А когда у кассы подводился общий счет, оказывалось, что ветчина уже поднялась до ста пятнадцати. Как-то Александр Петрович заметил и взволновался. Нацмен хладнокровно вычеркнул одну лишнюю пятерку: «Понимаете, дорогой, такая жизнь! В магазине столько народу, один просит того, другой этого — голова кругом идет!»…
К чести его надо заметить, что кружилась она как земной шар — всегда в одном направлении, и вместо ста десяти — сто пять он не посчитал ни разу в жизни. Теперь снаружи своей лавки он отпускал овощи косой и крикливой бабке, известной во всем русском квартале прелюбодейке и сплетнице. Заметив Александра Петровича, поманил его рукой: «Зайдите, человеческий человек! Есть дело!»…
Пока бабка, кокетничая с хозяином, перелапывала все пирожные и булки и, не купив ни одной, вспоминала, что ей еще нужно, к Александру Петровичу пристал ожидавший очереди клиент, очень милый, в сущности, старичок, князь с фамилией на «дзе», бывший нижегородский драгун, бывший бонвиван и, в частности, обжора.
Он состоял в ложе Великого Востока и при встречах обычно уговаривал Александра Петровича стать масоном, конфиденциально сообщая, что, помимо всего прочего, у них бывают и дружеские «Агапы» — «даже с водочкой!».
На этот раз, однако, как будто убедившись, наконец, что Александр Петрович ни с водочкой, ни с селедочкой для духовного совершенствования не созрел, князь оставил пропаганду и долго рассказывал, какой чудесный климат на Кавказе («понимаешь — до июня молодой барашек, а потом цыплята»), а затем, как это стало модным в эмиграции, перешел к болезням. Оказалось, что у князя постоянно гудит в ушах и даже больше: он слышит голоса — «Понимаешь, один говорит: пойди к Ною купи ветчины — питаться надо! А другой кричит — не ходи! Он мошенник!»
«Гм, — промычал Александр Петрович, оглядываясь, где именно в данный момент находится хозяин: — это не так уж глупо…»
«Чистая правда! Но, понимаешь: надоедает!. А то вдруг начинают петь»…
— А что поют-то?
— Наши кавказские песни…
— Ну, что ж: вам должно быть приятно…
Князь болезненно сморщился:
— Поют фальшиво!.
— Чья очередь? — подходя, спросил уже освободившийся от бабки хозяин. Когда князь, получивший свою ветчину, принял сдачу, нацмен вынул из денежного ящика записку и протянул ее Александру Петровичу.
— Вот вы говорили, что работы нет… Так тут один хороший барин оставил свой адрес. Может, пригодится?.
Александр Петрович поблагодарил в самых теплых выражениях. Взял русскую газету, выбрал себе на открытом всем ветрам и мухам блюде наименее подозрительную котлету, прибавил кило картошки и черный хлебец — рассчитался и, только выйдя на улицу, прочел как следует адрес. Прочел и поморщился. Долгая эмигрантская практика научила его бояться, как огня, русских хозяев-интеллигентов.
Субъективно — в тайниках своих материалистических вожделений — русские предприниматели-интеллигенты ничем, кроме подпочвенной лени и детской жадности, не отличались от прочих иностранцев своей категории, но объективно — перед рабочими — старались убедить всех (и, быть может, самих себя), что, подобно пеликану, расклевывают собственную живую грудь, лишь бы накормить своих сотрудников, которых занимают в прямой ущерб для себя исключительно из высокой человечности. Заподозрить их жертвенность — значило нанести смертельную обиду. Даже договориться об условиях работы с такими благодетелями было не так просто: «Помилуйте! Что нам копья ломать и в такие частности вдаваться. Мы люди интеллигентные и друг друга не обидим».
И действительно, на первых порах Александру Петровичу казалось, что попал он к родным.
Хозяйка, несмотря на то, что она уже глубоко втянулась в возраст, когда такого рода экзерсисы могут интересовать разве только окулистов, — строила ему персидские глаза, свояченица, состоявшая на ничтожном амплуа прислуги за все, но тем не менее сохранившая воспоминания дамы первого класса, осведомлялась, не родственник ли он ее л