Когда Александр Петрович подошел к столику, «сын молодой» с пеной у рта обличал большевистские козни на Ближнем Востоке, а фальшивый хохол, внимая краем уха, как Нерон сквозь граненый изумруд, разглядывал сквозь налитую до верха рюмку версальских бояр по стенам.
Собутыльники радостно встретили покрепление и сразу же заставили Александра Петровича «догонять» выпитое, однако не утерпели и сами включились в соревнование, так что графинчик опустел прежде, чем начался настоящий разговор.
«Фальшивый хохол» перевернул посудину над своей рюмкой, постучал для порядка по донышку и кивнул бровью проходящему лакею:
— Еще, пожалуйста!
За вторым графинчиком уже несколько «догнавший» Александр Петрович рассказал (правда, не упоминая ни имен, ни фамилий) о рыжем. «Сын молодой» чуть не задохся:
— Чего же вы ждете?! — хрипел он, дико вытаращив на Александра Петровича злобные глаза. — Надо известить общественность! Надо заявить в полицию!
— В полицию! — хмыкнул фальшивый хохол. — И щуку бросили в реку!
— Оставьте, пожалуйста, Спиридон Пименович! Над эмиграцией нависла угроза, а вы шутки шутите!
— А что же, по-вашему, он может сделать? — снаивничал, вспомнив о Махоненко, Александр Петрович.
— Как что?! — бешено переспросил «сын молодой». — Как что?! Выдать всех нас, выдать всех активистов!
Фальшивый хохол чмыхнул носом, двинул бровью и налил себе новую рюмку.
— А вот у нас в доме, — заговорил он вяло, шлепая губами, — живет один генерал от кавалерии… Затеряев… Так вот ему уже семьдесят восемь лет и от склероза у него бывают головокружения… Иногда на улице падает — за ноги домой волокут… Вот я захожу к нему на днях, а генерал открыл мне и на постель, подушкой подперся… Голова, значит, вкруг пошла… Как хорошо, говорит, голубчик, что вы зашли, а то я боюсь спуститься вниз, чтоб меня по дороге совсем не разобрало… Сходите, пожалуйста, в аптеку и купите мне такое лекарство — «Аровит» называется… Очень мне иногда помогает. Рад стараться, говорю я, Ваше Превосходительство, только вот дверей не запирайте, чтоб потом не суматошиться. Вот я смотался вниз, купил эту самую мразь и подымаюсь… А дверь наглухо закрыта… Вот я звоню и слышу: и падает, и шуршит, и стучит, и шебаршит и по дверям с той стороны елозит. Что, думаю, за штукенция такая? Вот дверь открывается, и вижу я на полу генерала… К дверям-то он дополз и кое-как открыл, а вот подняться уже не может. Ну, потащил я его на постель… Зачем же вы, говорю, Ваше Превосходительство, дверь-то закрыли? А он мне шепотком, еле-еле: А я, говорит, активист, меня большевики убить могут!.
25. Мы и они
Когда Александр Петрович, кое-как помирив чуть было не подравшихся собутыльников, вышел из «Уголка» — ласковый компромисс алкогольных паров покрывал все его душевные раны.
Жизнь перестала жать, теснить, натирать. Словно сняв неудачные, купленные на номер меньше, ботинки, он ступал босыми ногами по нагретому солнцем песку счастливого пляжа. Холодный блеск фонарей стал торжественнее и роднее и чистейший воздух вокруг зыбился радужными отблесками.
На том же перекрестке Александр Петрович заметил ту же гуляющую взад и вперед девушку и разжалобился неимоверно: все-таки как-никак, а свой брат — безработный!
Девица улыбнулась ему, как старому знакомому.
— Что — плохо дело? — спросил Александр Петрович почти с горестью.
— О, нет! За это время я уже успела сделать одного клиента и только что вышла опять!
— Это первый?
— Penses-tu! Третий!
— Вот работяга! — умилился по-русски Александр Петрович, но заметив, как округлились глаза собеседницы, перешел на ее родную речь.
— Так ты уже могла бы и отдохнуть! На сегодня довольно!
— Что ты! — девица почти всплеснула руками. — Мне нельзя отдыхать! Я так израсходовалась, когда заболела мать и я поехала ее навестить, а потом осталась на похороны…
Александр Петрович слегка оторопел: с одной стороны, как-никак — шмара, а с другой — мать, самое общечеловеческое, самое высокочеловеческое из всего, что было, есть и еще, наверное, некоторое время будет в нашем глупом муравейнике. И ему захотелось погладить по головке осиротелую девочку… Но она зашлась в подсчете своих проторей и убытков. И действительно — было их, как говорят в Одессе — «порядочно»: месяц не работала, затем дорога туда и обратно, подарки родственникам и детям родственников…
Уезжая из Парижа, пришлось сделать траур… Ничего особенного, но все-таки — шляпка, вуалетка, платье, жакетик…
— Но мать же еще жила! — оторопел Александр Петрович.
— Все равно она должна была умереть, а здесь, в Париже, все обошлось гораздо дешевле. Кое-что я перекрасила, кое-что подобрала на распродажах… А если бы заказывать там — на месте — сколько бы это стоило!
— Да, трудна жизнь! — сказал, чтоб что-нибудь сказать, Александр Петрович. «Работяга» перестала его умилять, и он с удовольствием прекратил бы разговор, но девушке тоже неуютно было в мире, и она искала душевной теплоты.
— О, жизнь очень трудна, месье! А, главное, люди такие нехорошие! Вот моя родная сестра — она приехала из Аркашона, и мы по очереди каждую ночь дежурили у матери. Только я стала замечать, что каждый раз что-нибудь из буфета пропадает — то чашка, то салатница. Где она? — спрашиваю… А сестра, как святая дева, опустила глазки и отвечает: мама мне вчера подарила… Но, месье, это же общее наследство! Его надо было потом делить!
От интимных частностей европейского быта евразийская душа Александра Петровича заскучала вдрызг. Еще немного, и он готов был послать «работягу», как говорится, «на паровом катере», но — на их общее счастье — из бара напротив вышел в меру пьяный, сильно веселый и густо черный сержант колониальных войск. Девушка бросилась к нему и, как ловкий рыбак неразборчивую верховодку, подцепила и увела в отель ищущего красивой жизни отпускника.
Александр Петрович сочно сплюнул ей вслед и спустился в метро, придерживаясь за перила, а где их не было, — просто за стенку.
«Вот наш нацмен», — бормотал он, широко жестикулируя в бесконечном и в этот час почти пустом коридоре, — «он и обмеривает, и обвешивает, и обсчитывает… Общепризнанный разбойник!. Перед ним самый лихой европейский спекулянт — Франциск Ассизский… Но когда хозяин не заплатит… или без работы — придешь к нему: Ной Ноич! Дайте в долг! По-жа-луйста!. Никогда не отказывает… Никогда!. И никогда не пристает с ножом к горлу: плати!. Другая земля его вскормила… Воздух другой!. Воздух!.»
Александр Петрович демонстративно вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что для самого себя неожиданно и не вполне понятно как очутился в вагоне и что от его монолога веселеют и начинают переглядываться сидящие и стоящие в разных углах полусонные полуночники.
Не желая отдавать на посрамление лучшие проявления своей души, Александр Петрович взял себя в руки, замолчал и принял вид интеллигентный. И это было тем более кстати, что его стало укачивать и где-то под ложечкой возник томительный комок… Однако родная станция пришла раньше возможных физиологических последствий. С помощью явно сочувственного кондуктора Александр Петрович выбрался из вагона и, не теряя контакта со стенкой, поплелся по неизбежному коридору. По дороге он чуть было не лег костьми на движущейся лестнице — как только проклятая машина полезла вверх — в том же ритме в пищеводе стал подыматься роковой комок. Еле удержав его затиснутыми зубами, вспотев от катастрофических предчувствий, Александр Петрович шагнул с последней ступеньки на неподвижный пол и — опасно споткнувшись, со всей еще доступной ему поспешностью метнулся к выходу.
Относительно свежий воздух городской ночи несколько ослабил его напряженное состояние, но все-таки никакому сомнению не подлежало, что наша планета сорвалась со своей оси и болтается кое-как в мировом пространстве. Желая найти верную точку опоры в окружающем беспутстве, Александр Петрович — широко раскрыв руки — причалил к обозначавшему автобусную остановку столбу и — как потерпевший кораблекрушение Робинзон на неожиданном острове — счастливо вздохнул и возблагодарил Провидение.
Вместе с покоем пришли и прежние мысли.
«Конечно, мы сволочь! — соглашался Александр Петрович, крепко обнимая дружески безмолвствующий столб. — Мы сволочь, разбойники, опричники… Иван Грозный, Петр Великий, Иосиф Величайший — через каждые двести лет один мировой убийца!. И холуи — любому, кто, как нам кажется, нас выше, готовы без мыла влезть… И ворюги… О, ворюги!. — Тут Александр Петрович, путаясь в мало необходимых деталях, рассказал столбу, как еще ребенком, во время Первой Мировой, эвакуируясь с родителями из угрожаемых мест, слушал в вагоне солдатский разговор: белесый, веснущатый, курносый парнишка крикливым тенорком жаловался спутникам на бесстыдного хапугу, ротного каптенармуса и покрывал негодяя преимущественно мало печатной словесностью. Так как его гнев был явно больше его фантазии, то вскоре он стал повторяться, и тут с верхней полки свесилась бородатая голова запасного:
— А вот ты, — сказал тот, глядя в упор на парнишку, — а вот ежели бы, к примеру скажем, тебя назначили на его место — что бы ты делал?
Маленький Саша ждал страшного шума, крика, спора — быть может, даже драки, но к величайшему его удивлению, парнишка сконфузился, развел руками и забормотал:
— Оно известно… конешно… конешно, и я…
Александр Петрович ткнул пальцами столб, как будто беря его за пуговицу:
— А кучер пожарной команды Опанас, который, как одиннадцатую заповедь, исповедывал вслух: «Люблю вкрасты! То не було ничого, то глянь — як Бог подаровав!» — Конечно, мы сволочь, — продолжал Александр Петрович, несколько отклоняясь от столба, чтобы дружелюбно взглянуть на симпатичного собеседника. — Конечно, сволочь, но в нас все-таки есть какая-то такая хреновника, которой ни Толстому, ни Достоевскому, ни старому, ни новому строю до конца выявить не удалось… Быть может, из нее ни черта не получится, а может быть, выйдет и черт-те что!. Мы сволочь, но все-таки мы человеки, че-ло-ве-ки!. А вы…