Стоит сказать, что занявший город отряд красных был одной из наиболее боеспособных революционных частей, расползавшихся от границы. Обогнув Киев с севера, он направлялся на северо-запад, преследуя смешавшиеся вражеские части. Командовал им бывший рабочий Обуховского завода — Федор Иванович Тарханов. Наводящее трепет прозвище: «Полтора большевика», относилось не к нему самому, хотя при своем росте этот пламенный боец с контрой вполне его оправдывал, а относилось оно к полному командному составу отряда. Включавшего помимо самого красного командира еще одну примечательную личность — товарища комиссара Певзнера.
Зиновий Семенович, мостившийся на гнедой кобылке по правую руку от Федора Ивановича, проник в революцию без затей: быстро, как коровья лепешка из-под хвоста, выпав из ворот покинутой надзирателями Харьковской пересылки. Удивленный тишиной и распахнутыми дверьми он долго крутил головой на пороге. Пока, не заметив ничего стоящего внимания, не плюнул себе под ноги и бодро зашагал в светлое будущее, сияющее огнями постоялого двора неподалеку. Кроме него в тот же день пересылку покинуло еще полтораста невинно осужденных царской охранкой.
Обладающий малым ростом Зиновий Певзнер был давним пламенным борцом с капиталом. Это обстоятельство еще долго вспоминали купцы Харьковской губернии, которых товарищ комиссар, образно говоря, оставил нести чемодан, продав подряд на триста пудов пшеницы. Подряд был один, а купцов семеро. И вопреки наивным надеждам товарища комиссара, это счастливое число не помешало судье, глядевшему в чистые слегка навыкате глаза подсудимого, закатать тому пять лет.
Присев на грязные нары с кишащими насекомыми соломенными тюфяками, товарищ Певзнер задумался. Время летело за решетчатыми окнами, а этап все запаздывал и запаздывал, словно сам безвинный Зиновий Семенович заткнул тот неширокий трубопровод, по которому текли бумажные мысли Фемиды. Просидев таким образом четыре месяца, он вышел в майскую грозу, имея при себе выписанный собственноручно документ, из которого следовало, что податель сего суть существо невинное и страдающее за правду.
— Что за место, Федя? — поинтересовался комиссар, облаченный в щегольской тулуп, национализированный в пригородах Киева.
— Да Город, вроде. — ответил тот и надрывно крикнул. — Коваль, подавиться тебе веником, начальство где?!
— Ведут уже, товарищ командир, ведууут! — откликнулся веселый голос. Ниже по улице, скрываясь временами за суетой, располагавшегося на постой отряда, маячила скромная фигурка председателя исполкома Кулонского. Вид почетного бедняка, навевал мысли о великомучениках, влачащих цепи по пути к крестам.
— Надо бы праздничный митинг организовать, Федя, — доверительно проговорил товарищ Певзнер, глядя на компаньона снизу вверх. — Сознательных собрать. И всех поздравить с освобождением.
— Так собирай, Семеныч, — недовольно предложил тот, присматриваясь к бредущему в сопровождении двух бойцов пану Антонию. — Я вот сейчас с товарищем поговорю и тоже поучаствую. Только, чур, следующий раз я первый выступать буду. А то ты уже четвертый раз выступаешь. Совесть есть у тебя?
Все эти разы и споры, кому выступать первым, имели под собой тонкую подоплеку легкого недоверия, возникшего между Полутора большевиками сразу же после знакомства. И дело было вовсе не в том, что Зиновия Семеновича навязало товарищу Тарханову неожиданно сошедшее с ума командование. Нет. Корни этой неприязни лежали в том обстоятельстве, что прибывший из Харькова с маловразумительной бумажкой, товарищ Певзнер, тут же предложил сыграть по маленькой в «черта». И игра эта, начавшаяся с сущих безделиц, окончилась полнейшим и бесповоротным банкротством привыкшего к игре в фабричных кабаках Федора Ивановича.
— При старом режиме, за такое везение, можно было и по морде получить, просто так, — горько изрек Федор Иванович, вспоминая лихую кабацкую игру.
В ответ Зиновий Семенович выразился в том ключе, что старые времена прошли и думать нужно о будущем народовластии. А если бы и вернулись они — эти порядки, то и при них у людей были слепая удача и невероятное везение.
Подошедший к грозным Полутора большевикам пан Кулонский оправил красный бант, сбившийся набок и, мысленно перекрестившись, прыгнул с разбегу в холодные воды неопределенности.
— День добрый, товарищи! — похоронным голосом произнес он.
— Здравствуйте, товарищ… — Федор Иванович сделал паузу.
— Кулонский, — угодливо подсказал градоначальник и уточнил собственные регалии, — председатель исполкома, комиссар Комбеда.
— Вы сочувствующий, товарищ, или борец?
Услышав до такой степени коварный вопрос, пан Антоний изобразил гениальнейшую из находок, много раз репетированную дома. Кивнул в той неопределенной манере, где кивок с равной долей вероятности мог означать и да, и нет, и воздерживаюсь.
— Хорошо, — одобрил он смелую позицию градоначальника, — провианту бы нам, товарищ Кулонский и овса пудов тридцать найти нужно. У сочувствующих.
— Найдем, — быстро заверил собеседника товарищ Кулонский, в душе надеясь, что этой малой кровью все неприятности закончатся и отряд, занявший Город, организованно провалится в преисподнюю. Надежда эта, полупрозрачная и слабая, парила в светлых глазах почетного бедняка, упрятанных за очками в золотой оправе. И как водится в безумном времени всех скучных декабрей, беды пана Антония незамедлительно не только не иссякли, но и приросли еще больше, заняв все видимое до горизонтов.
— Контра в Городе есть? — невинно поинтересовался командир отряда и предложил собеседнику папироску. — Боретесь?
— Что вы, пан товарищ, — пискнул почетный Городской бедняк, подумав о беспокойном пане Вуху, — повывели совершенно еще в прошлом годе!
Округлив глаза за мутными стеклами очков, смелый городской голова, сделал широкий жест, которым хозяин номеров доказывает очередному клиенту, что клопов потравили только вчера. При этом не имело особого значения, что мелких паразитов перебирающих лапками в щелях никто никогда не тревожил со времен царя Гороха.
— Отлично, товарищ комиссар! Надо теперь комитет самообороны создавать, из сознательных. Чтобы не вернулась ненароком. Как говорит товарищ Троцкий, подавиться мне веником? Искоренять гидру контрреволюции повсеместно силами сочувствующих и борцов! Под корень ее выводить, чтобы не встала она и не ударила в спину нарождающейся мировой революции. Борьба должна вестись планомерно и охватывать все прослойки революционного общества, — заключил собеседник и значительно посмотрел на некурящего пана Кулонского. Тот старательно затягивался табаком, стараясь при этом не закашляться. В его разуме, высоко закидывая ноги, плясала канкан классовая борьба всех со всеми.
— Революция, как говорится, где?..
Испуганные глаза председателя исполкома забегали, и он выдавил.
— Революция тут, пан товарищ красный командир.
— Да нет, же… — раздраженно отмахнулся тот, делая рукой неопределенные жесты. — Революция…
— Революция, извиняюсь, там, — поправился обмерший собеседник.
— Революция в опасности, дорогой мой товарищ, — веско сказал Тарханов. В ответ городской голова судорожно кивнул и подумал: чтоб тебя черти съели.
Вокруг беседующих суетились бойцы красной армии, разворачивающие под руководством деятельного товарища Зиновия агитацию, выражавшуюся в двух транспарантах. На первом худой крестьянин с глазами больной ящерицы бил вилами контру, изображенную в виде нескольких черных клякс в углу. А на втором веснушчатый и веселый красноармеец давал здорового леща упитанному усатому пану, как две капли воды похожему на товарища Кулонского. Углядев эти художества, городской голова совсем пал духом и чуть не пропустил мимо ушей очередные задачи, которые ставила перед ним мировая революция, ртом под пышными усами товарища Тарханова.
— … комитет помощи. И людей побольше обхватить. Разъяснительную работу вести. Агитировать необходимо. Народ собирать постоянно, понимаешь, товарищ?
— Понимаю, — понуро откликнулся градоначальник. — Вам провизию, да овес — то, к какому дню везти?
— Ты уж постарайся, товарищ Кулонский, к послезавтра. Понимаю, тяжело, — прервал товарищ Федор, начавшего было возражать несчастного собеседника, — Прояви сознательность и пролетарскую смекалку. Не то не успеем мы к сроку выйти. А то расскажу тебе случай был: маскировался тут один под идейного. Я говорит, товарища Ленина лично видел, делу революции предан по самую душу. Так расстреляли в Речице!
У ломавшего голову над проблемами сбора необходимых припасов пана председателя отчаянно зудел затылок, а злосчастная папироска дымила желтым вонючим дымом, не давая сосредоточиться на главном. И думал он вовсе не о клопах. А думал храбрый комиссар о Городских запасах, не соотносившихся с частой сменой властей. Те медленно, но, верно, подходили к концу. А далее неумолимо маячила очередь сытой Веселой горы, уютно расположившейся в подбрюшье у Города. Но там у каждого первого был обрез, а то и винтовка. И договориться со жадными крестьянами, имевшими два ответа на все возможные вопросы: «Трохи» и «Тильки закинчылося», было труднейшей задачей.
— Сам-то с пролетариата или с прогрессивной интеллигенции будешь? — участливо поддержал пожухлого как трехлетнее объявление на столбе пана Антония собеседник.
Потомственный дворянин Кулонский в очередной раз изобразил гениальнейший, точно отрепетированный универсальный жест на все случаи жизни, после чего товарищ Тарханов дружески хлопнул его по плечу и произнес:
— А ты молодец! Ничего не боишься. А ведь контры вокруг ще ой — ой сколько!
На что осторожный почетный бедняк тоскливо оглянулся на толпу сытых обитателей бывшего имения помещика Сомова сверливших его глазами и подумал про себя: «И то, правда». На этом тягостные для него разговоры прекратились, потому что кругом образовался праздничный митинг, организованный стремительным комиссаром Певзнером.
— Товарищи! — обратился к собравшимся на площади жителям Города и усатым обитателям Веселой горы товарищ Зиновий. Он стоял на телеге, возвышаясь над всеми, в руке оратора была зажата великолепная казацкая папаха, а из — за пазухи выглядывал любопытный котенок, национализированный им в Трутове у пустого амбара.