На исходе второй недели отступления, наполненном постоянной ходьбой и страхом теней с гиканьем вылетающих из леса, я вижу отдыхающую смерть. Она сидит на обочине и улыбается мне, застывшими, голубыми, как небо, глазами. Я пытаюсь улыбнуться ей в ответ, но замерзшие губы не слушаются, и тогда я просто дарю ей свой амулет. Пусть носит, ведь я уже не хочу умереть от старческого поноса. Тонкие струйки пара ее дыхания, плетут свои сложные узоры, а я салютую смерти! Живи! Вив морт!
И шагаю дальше. Два дня, три…. Греюсь в покинутых усадьбах. У костров случайных товарищей. У одного из которых, встречаю мартиникосов маршала Богарнэ.
Мы долго сидим, отогревая озябшие ладони пока благословленное тепло не проникает глубже в промерзшее тело.
— Что такое «Атуна укеле»? — спрашиваю я. Они молчат, и лишь один из них начинает улыбаться.
— Что такое «Атуна укеле»? — повторяю я. На что мой собеседник хохочет. И мне приходится расстаться с четвертью своего огромного состояния, лежащего в зарядной сумке: двумя сухарями, чтобы получить ответ.
— Это древний язык, — поясняет он, — и очень нехорошие слова.
Мы молчим некоторое время, а потом он переводит.
— Эти слова означают: отстань от меня, член обезьяны! — он грызет мои сухари и смеется вовсе горло, поблескивая зубами и белками глаз. Я улыбаюсь ему и плотнее кутаюсь в попону. Холод ночи пробирается под нее и достает до тела.
А через пару дней, когда набрякшее красным солнце стоит над верхушками темных елей я, впервые за много недель, вижу свое отражение в зеркале. Кто-то слишком жадный, или слишком глупый, лежит поодаль, выставив из снега спину в пехотном мундире. А я смотрюсь в его бывшее имущество, вернее в остаток пожелтевшего зеркала в темной раме, которое этот бедняга протащил много лье.
— Атуна укеле! — говорю я сам себе, и улыбаюсь обветренными губами этому заросшему редкой бородкой незнакомцу, чьи глаза ввалились в темные ямы глазниц, — Атуна укеле!
И смеюсь, смеюсь… Над собой и своими богами, над сорока веками и вечной жизнью. Смеюсь, своему отражению, снегу и теням, вырвавшимся из леса. Они несутся ко мне по снежной целине. Видны их лохматые шапки и бородатые лица. Я не хочу умереть от старческого поноса! И вынимаю последний заряд из сумки. Атуна укеле!
Ипикаэй, мазафака! (черновики, которые никому не нужны)
дата публикации:05.12.2022
Судьба постоянно шепчет мне: Ипикаэй, мазафака! Нежно шепчет в самое ухо и гоняет как жука по сковородке. Но я не сдаюсь — смело смотрю в лицо старухе. Спокойно, как Ней под ружьями австрийцев. Даже сейчас, когда любой с воплями убежал бы. В панике забрался под стол, притворился мертвым. Не смотря ни на что, я спокойно жду очередной пинок под зад.
Сегодня великая дата. Праздник, которому нет конца. Все потому, что благоверная Толстяка месяц назад увлеклась кундалини-йогой. День в день тридцать первого числа прошлого месяца Рита зажала туристический коврик под мышкой и вошла в двери, из которых доносились удары гонга и песнопения. Зашла и вышла просветлённой.
Мы это отмечаем, потому что ничего более знаменательного в календаре не нашлось: до Дня Благодарения далеко, а дни рождения еще дальше.
Отмечаем основательно и жестоко. На то количество рубона, которое женушка Сдобного мечет на стол, невозможно смотреть без содрогания и внутренних вибраций.
— Сегодня ужин в индийском стиле, небольшие закуски, Макс, — мурчит она. — Чатни, бирами, коровье барбекю. Любишь коровье барбекю?
Я с сомнением рассматриваю на готовый упасть на колени стол. Чатни, бирами и три кило крепкого белого. Гора тушеной фасоли. Тут от ожирения умер Рональд Макдональд, а Фушон сошел с ума.
— Говяжье? — предполагаю я и кошусь на двадцать фунтов вырезки с аппетитным дымком. Заготовку будущего панкреатита. Муженек вновь обращенной в йогу жарит под окном вторую партию. Жарит бескомпромиссно, как Сатана грешников, снизу доносятся ругань, треск раздираемого дерева и ветры, которые он испускает в беспощадной борьбе за хавку. Соседи вывалили из окон, с интересом наблюдая, как тот мечется у импровизированного гриля из бетонных блоков с соседней стройки, на которые небрежно брошена канализационная решетка. Мимо распахнутых окон валит густой дым.
— Дурачок, — Рита щекочет меня усами за ушком, — это же Индия! У них там коровы!
В Индии коровы, киваю я, и чтобы не мешать приготовлениям устраиваюсь в покрытом жирными пятнами кресле в углу. Рубинштейны задерживаются, их катафалк с утра хандрит, чихает сизым, истекает последними каплями черного масла. Ставлю полный комплект зубных протезов против порножурнала, что старик, вытянув от усилий цыплячью шею, толкает тачку, в руль которой отчаянно вцепилась Рубинштейниха. Ему осталось только помереть от усилий. И тогда бы пазл сложился, он лег бы в багажник недавнего приобретения. В темной визитке с подвязанной челюстью. Еще пара кварталов и судьба сядет на него своей мягкой задницей.
Судьба. Я проговариваю про себя по буквам — СУДЬБА. Шесть букв. И ни одна не радостная, если ты потомственный неудачник и радуешься даже маленькой крошке счастья случайно оброненной теми, кому повезло больше. Ты — разменная монета, сдача с крупных купюр.
Судьба, это то, что никогда до конца твое. Мелкие крупицы принятых тобой решений, которые болтаются в огромном океане случайностей. Оборванных разговоров, не заданных вопросов, пустоты, в которой ты вращаешься. Трех чахоточных китов везущих тебя, ничерта не понимающего из ниоткуда в могилу. Будь моя воля…. Если бы я захотел… Хотелось бы…
На этом моменте я прерываюсь, потому что прибыли Рубинштейны. Моисей кутается в неизменный шарф и жалуется на холод, несмотря на то, что в комнате душно. Он кивает мне и громко сморкается.
— Тише! — шикает Рита, — Макс пишет на родину, в Мондавию.
— В Кабул? — уточняет ее муженек, появившись с миской горячего, — там сейчас такой замес, дарлинг! Письмо вряд ли дойдет.
Я пожимаю плечами, оставляя ему его заблуждения. Жить с ними легче, чем с печалью знания. И все же откладываю телефон в сторону, нужно поучаствовать хотя бы в официальной части. Мы рассаживаемся за столом. Его величество берет слово, наполняя самый большой из разномастных бокалов.
— За тебя, мой поросеночек! — торжественно объявляет он, закидывает порцию в хлеборезку, а затем оглушительно икает.
— Все оттого, что ты сегодня не чистил чакры! — беспокоится Рита.
— Да как не чистил? — оправдывается Толстый, джин льется у него из ноздрей на грязную белую майку, — утром и еще раз на работе. Меня так прижало, еле добежал. Мне кажется — это от специй, которые ты теперь добавляешь везде.
— Саватхитхарма с тобой, — не соглашается его благоверная и делает несколько таинственных пассов над столом.
— Я чувствую как прана разливается по комнате, — уверенно говорит она.
— Это не я, — тут же сообщает ее муженек.
В их спор включаются Рубинштейны, я выпиваю за здоровье Риты и опять лезу в телефон. Краем уха слушая, как Руфь рассказывает о своей приятельнице, которая питается исключительно подсолнечным маслом. Обычные разговоры, в которых я не участвую.
Курица терияки (отрывок из «Ольки»)
дата публикации:07.12.2022
— Олька? — трубка немного искажала его голос, но он все же оставался приятным. Таким же, как в Зарядье. Негромкий, но твердый, пришло ей в голову. — Какая Олька?
— Я… — она задохнулась, разговор совсем не получился. Он все забыл, а ведь прошло совсем немного времени. Кофе был кислым и пах, будто заплесневел месяц назад. Солнце за окном моргнуло. Он ее не узнал. А может, проспался и забыл, куда дел девяносто три тысячи. Или совсем не ждал ее звонка. А может быть Глеб, женат? И она только что выдала его перед женщиной.
Сейчас та сидит напротив и внимательно прислушивается к репликам. Аккуратные ноготки в кроваво-красном лаке постукивают по столешнице, выбивают нервный ритм ревности. Какая Олька? Что за шалава? Сорвется на визг, ненависть сделает ее старой. Сколько таких жен Олька прошла, не сосчитать.
— Извините, я ошиблась, — она сбросила вызов, положила телефон на стол и отошла к окну. Позвони ему! Надькины грибы впервые дали промашку. Умножили Олькин шанс на ноль. Как там было? Прямая луна? Она вздохнула.
Вот и все беспокойства на сегодня. Какая Олька? Да такая! Красивая девочка с глазами кошки. Обернувшись, она кинула взгляд на розовое пятно на коврике в коридоре. Полотенце на голове развязалось и неприятным мокрым комом сползло на спину. Одни неприятности. Олька подумала, что, наверное, согласится на Смоленскую площадь. Приедет, разденется и наврет о чем-нибудь. Ей тоже соврут. Хотя вряд ли — ведь, по сути, она никто. Взятое в аренду чувство. Чужие эмоции, гормоны, время. Механизм, никому не интересный после секса. Отель Горизонт, номер шестьсот одиннадцать. Два часа — пять тысяч.
Видеть бы того друга, который ее желал. Может он ей понравится, а может — нет. Одни неопределенности. Она вздохнула еще раз, сняла гадское полотенце и вспушила пальцами волосы. Еще полчаса, и можно будет выбираться. Куда-нибудь. Куда, она решит потом.
Нет, конечно, она не выйдет просто так. Сначала высушит голову старым, астматически задыхающимся феном. Причешется, нарисует пару стрелок, губы. Станет еще привлекательней. Замаскирует все проблемы и полную неуверенность в завтра. А потом наденет старенькие белые кроссовки, потому что новых вдруг стало бесконечно жаль, и выйдет туда, куда не планировала. Черт с ним, с Глебом, раз у него короткая память и, вероятно, корова жена.
Представив жирную тетку и его рядом, она даже хихикнула. Сладкая парочка. Так тебе и надо, мерзавец. За все твои добрые дела. За призрачные шансы, о которых ты забываешь. Она смотрела на старый двор за окном, гнилую беседку, старые огромные липы. Свой маленький уютный мир, за которым лежала огромная Москва. Город, который всегда давал много того, чего не хотелось, а отнимал еще больше. Скрупулезно в