— Не хочу.
— Зря, — определяет бабка. И собирается. Ей еще свои пожитки складывать накопленные за все долгое существование. Календари, ключики и камешки. Письма и фотографии. Из собственного полузабытого далека, где все еще живы.
И куда все девать, черт его знает. Большой запас получается, если посчитать. Странно, вроде бы и все тебе нужно, а приезжаешь на новое место, раскладываешь по порядку, а на следующий день уже и не вспомнишь что — где. Это мы уже проходили. Копил, копил, а потом — раз, и не понадобилось. Печальная история. Все равно, что за покойником собирать. Ему уже не нужно, а тебе еще нет. Такая досада, что все именно в этот поганый промежуток укладывается. Между уже и еще.
Ключики, которые ни одну дверь не открывают. Бессмысленные тряпки, пожелтевшие бумаги. Словно жизнь в коробке, которая никому сейчас не нужна. И не будет.
— Когда летите-то? — это я так, из вежливости интересуюсь. Буханка с крыльями еще никого никуда не привозила. Так, по двору покататься, а потом в палату после ужина.
В ответ Агаповна плечами своими костистыми как летучая мышь делает. Лопатки сводит, словно разминается. Не знает она, как скажут. Она вообще как солдат, если партия прикажет. Давай, скажет партия, давай, Агаповна. И Агаповна даст. С виду божий одуванчик, а копни глубже — железная бабка с маузером. Гроза контры и прочего томления духа.
— Пойду я, пушистик. Надо мне. Под приказом я теперь.
Под приказом, я рассматриваю потеки краски на двери, которую она за собой захлопнула. Будто в них что-то есть. Какой-то смысл от меня скрытый. И вот глянешь, а там откровения, от которых мороз по коже, вроде как от табуретовки Прохора. Я эти смыслы везде ищу, стараюсь. Но уж если Боженька скрыл, то надежно. Мне не понять. Чтобы все разгадать нужно основательно кукухой поехать, а мне это все никак не удается. Должность, работа, суета эта лишняя.
Из окна видно, как у Агаповны Герман Сергеевич круги нарезает коршуном. И на сторожку мою косится. Хрен старый. Ему-то собираться дольше всех. И тяжелее. Книги, которые он у Марка Моисеича — главврача выцыганил, вес имеют. Представляю, как кряхтеть будет, в Махмудкин хлеболет крылатый грузить. И никто ему не поможет, даю голову на отсечение.
Тщедушную Агаповну соплей перешибешь, а у прочих зуб на товарища Горошко. Потому что всех успел достать хуже горькой редьки. Прохор от него стонет, хоть и сам порядочная свинья. У Пети «Чемодана» папа в космосе, во что Герман Сергеевич никак не верит. Арнольду на голову декорация упала, когда гражданин Горошко с моим другом Саней столовую сожгли. На представлении. Ну, таком, с коньком-горбуньком и шапочкой из фольги. Тогда еще пол Минздрава областного чуть не ухайдокали. И Лидочку.
Подумав о ней, я вздыхаю.
В сухом остатке нейтронная звезда Вени Чурова, ну, уж с ней как повезет. С Веней всегда надо аккуратно, особенно если у него настроение, и он в окружающую реальность из квантового хаоса одним глазом смотрит. И с ножницами. В общем: у каждого какие-то нестыковки. Нет, не поможет старому черту никто.
— Здорово, емана!
Я перевожу взгляд от окна. На столе материализуется флендер изысканной «Слезы монашки», а за ним, на калечном инвалиде табурете Саня. Вернее, с самого начала сгущается неистребимый запах ног, а потом мой лучший и единственный друг.
— Привет, Сань.
— Решил к тебе заскочить между делом.
Между делом и «Слеза монашки» означает только одно. У Сани мысли. И он эти мысли немедленно ко мне привез, на черном престарелом джипе «Чероки» у которого одна фара желтая, а другая не горит. Привез в подоле и сейчас вывалит, как дочь дураку-отцу. Вывалит, не отходя от кассы: держите папаша ребеночка, от кого не знаю. Все у него быстро получается, как у утки.
— Юрка с Ферганы звонил, прикинь.
Ну да, ну да. На этом моменте, нужно встать и выйти в окно. Или в астрал. В общем, куда-нибудь спрятаться. Потому что Юрка и Саней везучие, а я нет. Одного Аллах в макушку поцеловал, а другого Яхве. А расхлебываю за этим интернационалом обычно я. Даю показания важно записывающим мои фантазии господам полицейским, пишу объяснительные «о наличие отсутствия». Делаю виноватое лицо и скромно вздыхаю.
— Денег нет, Сань.
— А они и не понадобятся.
Сердце у меня падает. Если деньги не понадобятся, то дело совсем тухлое. И хорошо, что времена более- менее гуманные, за такое в средние века колесовали, а сейчас просто побьют. За идею без денег. Потому как человечеству эти дела без денег никогда не нравились.
— Короче, — откупорив «Слезу» он начисляет в кружки фиолетовую амброзию. Затем тщательно сверяет справедливое количество и продолжает, — тема такая. Я беру просрочку в «Пятерке» привожу тебе, твои переклеивают этикетку. А потом, отправляем рефом Юрке, он продает. Прикольно?
— Не очень, — я делаю глоток. «Слеза монашки» напиток настоящих духоборцев, тайного общества розенкрейцеров и вольных каменщиков. У обычного человека она вызывает спазмы, непроизвольное помутнение рассудка и дьявольское похмелье. Но тех, кто познал ее силу — тайные ингредиенты, добавленные волшебными гномами на мрачных окраинах Осетии, одаряют ясностью ума и полнейшим спокойствием.
— Почему?
— Мои — это кто в твоей схеме?
— Ну, товарищи твои.
— Агаповна, что ли? — усмехаюсь я.
— Ну, да. И остальные. Кто там? Этот леший, с которым мы декорацию уронили, помнишь? Этикетки поклеят, а мы им денежку, — мой товарищ хихикает. Все в его плане идеально: он полезет за тухлой колбасой, вялой картошкой и плесневелыми орешками, потом его отпиздят бомжи у помойки, а чуть позже водила рефа и он приползет зализывать раны ко мне. Три золотые правила извлечения прибыли, которым он неукоснительно следует. Идея, побои, деньги. Что-то из Маркса.
— Улетают они, Сань. Заняты сильно. — Я смотрю в его прозрачные глаза, в которых горит надежда. Отвратительная косоглазая старуха, которой тысячу лет, у которой семь пятниц на неделе и плохая репутация.
— Улетают? Куда?
— В Советский Союз.
— Шутишь? — он достает пачку сигарет и прикуривает, — совсем дураки, чтоли?
— А ты как думаешь? Совсем или нет? — очередной глоток чистого фиолетового безумия проваливается в желудок и оттуда незамедлительно требует от меня сойти с ума. Мысленно я показываю ему фигу. Саня задумчиво выпускает дым.
Мой друг Клаузинец
дата публикации:30.03.2023
Утро. Солнце тормошит тебя, липнет к лицу. Ты тянешься, хрустя суставами. Потом поднимаешься и трешь руками лицо. Рядом шелест дыхания девушки. Девушки?! Да! Тебе семнадцать и ты далеко от всех, кто мог бы, что-либо сказать.
Легко… Лето… Осуществленные мечты. Сигареты, кухня с тщательными порезами клеенки и крошками хлеба. Сидишь, подвернув под себя ногу, смотришь на шорох листьев.
Куришь…
Из окна тянет чем то свежим. Шумят машины. Завтра, какой-то экзамен. Завтра. А тебе все равно…
У тебя зашибенское печенье «Спорт» и банка абрикосового компота. Тебе девять. И каникулы, и лето во дворе. О таком ты и не мечтал. Все как-то само образовалось. Сошлось в одну точку. Никого вокруг. Пусто. Шуршание позолоченных листьев. Родители на работе. А у тебя целая банка! И мультик. Долго размышляешь по поводу названия. Болтая эту мысль в вихрастой девятилетней голове.
«Соната»
Мультфильм. Дааа! Вот чего не хватало для полного счастья. Диван и солнце квадратами от рам на полу. Сейчас начнется. Смотришь на усатого дядьку в нелепом пиджаке, из которого торчит пузо. «Сельский час», блииин. Удои молока в Вологодской области. Еще пара мгновений твоей маленькой жизни. Тогда тебе так кажется, что мгновений. Потому что есть печенье. И кислящий компот. И ожидание чего-то. Потому что каникулы. Все разъехались к бабушкам, а ты один…
Но у тебя есть мультик. Ты счастлив, а это немаловажно. Кораблик на экране. Свердловская студия. Трясущиеся серые линии на экране. Музыка. Какая то, блин, музыка, под которую дрожат эти гребанные линии. Титры — наивно думаешь ты, первые пять минут. Ну, ничего. Есть компот в кружке с отбитой ручкой. Подождем. И ждешь оставшиеся двадцать минут. Двадцать минут дрожащих серых линий под музыку.
А потом. Потом — все. Режиссер Клаузинец… Мультипликатор… Оператор-постановщик…
Дальше, ты не читаешь. Тебе девять и ты уже понял, что Клаузинец — это твой враг. Враг всего, что у тебя есть. И будет. Лета, каникул, зашибенского печенья «Спорт», банки абрикосового компота, телевизора и тех двадцати пяти минут украденных у твоего существования. Нет, ты не швыряешь кружку в экран. Ты просто сживаешь кулаки и смотришь. Может, покажут этого Клаузинеца? Прям вот сейчас, возьмут и покажут эту гнусную рожу. Что бы ты запомнил, эту гниду. Отложил его в синапсах на будущее. Окончив школу, поехал в Свердловск. Потом когда-нибудь. Чтобы сказать ему прямо в лицо: «Ох, как ты был не прав, Клаузинец»
Но это потом, не сейчас…
Сейчас лето и солнце… и никого вокруг. Тебе уже почти сорок. И ты сидишь в тени, слушая шорох золоченых листьев. Рядом нет дивана, впрочем, и дом твой уже давно не существует, сгинул вместе с карандашными записями номеров на обоях у телефона. Родителей нет. И друзья твои у бабушек, по большей массе.
Насовсем…
Колька без ног в воняющей мочой комнате. Его медаль. Простая железка с надписью «За отвагу». Он тоже уже у бабушек. Может даже и пьет по-прежнему, сжимая зубы от фантомных болей.
Юрка Меерсон, тот да… тот вообще где-то в другом измерении. «Меерсон Мортгедж Инвестмент» — так оно называется. Это место.
Вика, ушедшая по передозу.
Санька исчезнувший просто так. «Что ты понимаешь, за пару рейсов — подъем в сто тонн баков!». Где он и где его мечты?
Живые и… живые. Все там… Где-то… А ты здесь. Сидишь и думаешь о лете и банке абрикосового компота.
Боевые усы Рубинштейна
дата публикации:27.04.2023
Я смотрю в темноту, подсчитывая потери. Глаз медленно заплывает, а со лба и из разбитого носа сочится кровь. Пахнет гнилыми водорослями и пылью. «Найа Лоримеру» медленно покачивается у причала словно гулящая девка, работающая бедрами. Мелкие волны хлюпают между бортом и стенкой.