— Расскажи это парням, — обрывает его Клаус, — ты же все видел. Три в больнице, один в морге. Крисы. Крисы, сечешь? Которым никто не предавал значения, пока там не образовались твои мигранты. Шахты! Ты издеваешься?
— Они не мои, Клаус. Клянусь Густавом, я вообще не при делах!
— Скажи еще, что они тебе не платили, за то, что ты их там пригрел.
— Да клянусь тебе! Я же сам пришел к вам!
Я заворожено слушаю. Клаус — келларь! И даже ослу понятно, что дела у него сейчас, примерно такие же, как с торговлей растениями. Видимо они сунулись в парк, чтобы выкурить бен Афлекка с товарищами и жестко обломались. Цзыгу — келла железного Густава, один ноль. Совсем немудрено, если лезешь на рожон, не зная где поскользнешься. Тут мой милый дракончик, чьи раны я не раз шила проволокой дал бы пару советов. Увы, мудрого чешуйчатого обжоры здесь нет.
Один — ноль. Обозленный келларь Клаус спешит сравнять счет. А для этого ему каким-то чертом понадобилась Сью. Хвала бородатой Матушке, что я не заперлась к толстухе! Одно мгновение и ситуация запуталась бы до безобразия. Хотя. Я же разболтала цветоводу, что работаю в парке? И кто меня за язык тянул? Медленно выдохнув, я слышу, как хлопает дверь и возмущенно визжит Сью, которой совсем не нравятся поздние визиты, у нее день до тридцати шести и вообще много важных дел. Отчет на служебную записку начальнику сектора и подготовка к совещанию.
— Позже подготовишься, — злобно определяет Клаус, — сейчас не до вашего дурацкого цирка. Твои крисы только что сожрали моего товарища.
Его голос глухо доносится из-за тонкой перегородки между вонючим убежищем прекрасной Беатрикс и кабинетом нашего начальства. Медленно скользнув пальцами по стене, я обхожу хлам брошеный уборщицами как попало и, сместившись глубже в кладовку, прижимаю ухо к стене.
— Выметайся!! — вопит Сью. Все как всегда, ей только что наступили на больную мозоль, на ее любимую бюрократию. И теперь бегемотиха немного не в себе.
— Или что?
— Или я звоню господину начальнику сектора!
В ответ келларь советует ей проделать кое-что с этим самым начальником, отчего я краснею. Сью задыхается от возмущения.
— Ты разговариваешь с келларем Нижнего Города, если ты еще при памяти. Мы в ваши дела не вмешиваемся никогда, но сейчас я буду вынужден доложить в Харидвар, что парк это потенциальная угроза жизни местных жителей, просекаешь, мадам? Что он заражен мигрантами и необходим карантин. Мы только что попытались выкурить оттуда шестерых мигрантов и потеряли четырех человек. Не твоих идиотов — мальчиков в пиджачках, не кретинов из пешеходного контроля, а четырех ветеранов. Ты понимаешь, что это значит для келлы Железного Густава? И понимаешь, кому я сообщу об этом?
— Ветеранов, — фыркает Сью, — я вас туда не посылала! Вы все добровольцы и если хочешь тыкать мне своим статусом, сначала запишись на прием. Талоны на входе.
— Ты совсем тупая? — угрожающе гудит Клаус, — мне наплевать на твое отношение к Корпусу. Я просто введу карантин по парку и прилегающим кварталам. Что ты будешь делать?
— Парком занимается Манджаротти и его припадочная девка, мы им за это платим. У меня с бумагами все в порядке, келларь, — бухтит жируха. Последнее слово я еле слышу, и мне кажется, что она обливается потом. С чего это такой испуг? С чего, черт побери? Карантин? Колесо моей судьбы ускоряется, вихляясь на ходу. Не хотелось бы на полном ходу слететь с него и разбиться. Еще более не хотелось рехнуться от скорости наступающих событий. Я внимательно прислушиваюсь к спорщикам.
— Мне до одного места твои бумаги. Можешь ими подтереться. Я затребовал технику, через шесть часов ее доставят из Харидвара, и мы выжжем твой парк дотла.
— Ну, не собираетесь же вы в центре города устраивать боевые действия?
— Именно это я и собираюсь сделать.
— Не думаю, что это понравится господину начальнику сектора. Скоро открытие парка, мы уже почти отремонтировали мериканские горки и скоро привозим ларек с пирожками.
— Горки? Это там, в прошлом году четверо скончались от испуга? Еще один слетел с них на полном ходу, останков так и не нашли, — стул под Клаусом раздраженно скрипит, судя по всему келларь в бешенстве. И ищет повод навалить кому-нибудь за воротник. Хотелось бы, чтобы это была Сью, я плотней прижимаю ухо к стене, потому что та принимается щебетать очень тихо.
— Сектор же не виноват, что рядом протекает река, согласись? Тот бедолага улетел в нее. Расследование показало, что сектор тут не причем. Это было самоубийство. Я тогда еще не занималась парком, — толстуха тоже скрипит сиденьем. Открыв рот, я завороженно слушаю. К мериканским горкам мы с лохматым так и не пробились. Тот угол парка зарос колючками до безобразия. Келларь отвечает, что ему фиолетово, кто у них там чем занимается, он собрался выжечь все дотла и официально предупреждает об этом руководство сектора.
— Ты развела паразитов в центре, мадам! Паразитов, которыми могут управлять мигранты с дудками. Ты понимаешь, чем это пахнет?
— Я тут не причем, Клаус, милый! Этим занимаются Манджаротти с его блаженной девкой в дурацкой шапке.
Ах, ты свинья! Видела бы ты свои мерзкие косички! Я касаюсь козырька. Не такая уж моя шапка и дурацкая, а очень даже милая. Во всяком случае, прекрасно защищает от постоянного дождя.
— Шапке?
— Ну, с дебильной надписью: Обожаю обнимашки! Малахольная такая оборванка. Ты бы ее видел! Постоянно шмыгает носом, словно у нее насморк.
Я не успеваю возмутиться наглым враньем, как Клаус удивленно восклицает.
— Стоп! Что ты только что сказала?
— Насморк, — угодливо хихикает Сью, — постоянно вытирает нос ладонью. Словно не знает про носовые платки.
— Не это, — раздраженно кидает Клаус, — про надпись. Про надпись, мадам!
— Обожаю обнимашки. А что?
— Синяя? — уточняет келларь.
До меня, наконец, доходит, по коже бежит холод, ведь он видел меня в моей шапочке! Обожаю обнимашки. Прекрасная надпись! Был бы тут мой Фогель и дракончик они бы ее оценили. То, что я слышу дальше, заставляет меня прекратить дышать, в глубине души растет паника. Если до этого момента я надеялась, что Клаус настолько нарезался у Муммеда, что позабыл, кто его тащил домой, то сейчас внутри меня все обрывается и летит в пропасть. Душа прекрасной Беатрикс кувыркается в темноте. Я задыхаюсь от страха.
— Ну, да. Ты с ней знаком?
— Браслеты. Вы видели у нее на руках браслеты? Манджаротти! Тебя тоже касается.
— Браслеты? — уточняет толстуха, — она постоянно в рубашке с длинным рукавом. Может Томашек…
— Я не видел, — быстро отвечает мой компаньон. Я пытаюсь выдохнуть, но воздух застревает в легких.
— У тебя тут везде камеры, выведи ее запись, — требует Клаус. И пока бегемотиха пыхтит и возит пальцами по стеклянной панели, интересуется.
— Бетрикс? Ее зовут Бетрикс?
Ну, конечно, он меня запомнил! Я прикусываю губу, черт, черт, черт! Какая же ты дурочка, глупышка Беатрикс!
Тайна исповеди в военно-полевых условиях или три кучки кошачьего кала
дата публикации:06.09.2023
«Генерал Довбор» ремонтировался, раскорячившись первым броневагоном на соседний путь, в его железных потрохах копалась перемазанная тавотом поездная бригада. Вокруг не наблюдалось никакого движения и единственным человеком из всей команды, проявлявшим хоть какую-нибудь деятельность, оказался осторожный Бенедикт Крысик.
Его активность была странна по той причине, что боязливый духовный инспектор в местах остановок обычно не появлялся, отсиживаясь за броней. Своих прихожан он предпочитал наблюдать сквозь открытые жалюзи люков. Святому отцу казалось, что из окон в него целили винтовки, а на пустынных полустанках прятались пулеметы. Все эти орудия убийства поджидали пугливого отца Бенедикта, который, заслышав первые признаки боя, закрывал глаза и уши, недвижимо лежа на койке. В тесном пространстве броневагона громко раздавались команды, гулкие разрывы и оглушительный треск пулеметов, перекрываемый захлебывающимся лаем легких пулеметов Шоша, никогда не отличавшихся надежностью. Это дрянное оружие совершенно заслуженно пользовалось дурной славой — разваливаясь при каждой сотне выстрелов. Вынуждая стрелков бормотать проклятия в горячке боя.
Бронепоезд плавно тек по визжащим рельсам или дергался как паралитик, назад-вперед, когда им пытался командовать сиятельный командир Тур-Ходецкий. А святой отец зажимал уши ладонями, тоскуя о своих курах. Слушая звонкие удары пуль о броню, он каждый раз давал обет по возвращении домой никуда больше не двигаться, даже если об этом попросит сам епископ.
Вот в Городе подслеповато щурившийся ксендз неожиданно вышел из вагона. Он появился на перроне в черном затертом пальто, котелке, с сиротским зонтиком подмышкой. И причиной этому невероятному явлению стала восторженная бабка Вахорова, прознавшая о появлении настоящего священнослужителя. Она прорвалась через заслоны скучающих часовых и припала к обедавшему Крысику, ухватив того за колоратку:
— Благословите, отец мой! — твердо произнесла гостья. Глаза ее сверкали в полутьме вагона. Пан Бенедикт тщетно пытался оторвать настырную старуху от шеи, глупо оправдываясь нахождением не при исполнении.
— Я тут проездом, дочь моя. Никто не свят, кроме Бога, — он воздел руку, ткнув в мокрый потолок броневагона.
— Ну как же, эт самое? — удивилась бабка, сжимая объятия. Лицо ее, расчерченное тенями, было настолько безумно, что задыхающийся пан Бенедикт представил себя миссионером, прибывшим к дикарям. У него даже мелькнула мысль позвать кого-нибудь на помощь, но она быстро потухла при взгляде на толстую фигуру с кокетливыми вишенками на шляпке.
— Проездом я, дочь моя. — беспомощно пискнул он. И подумал о том, что бабка могла удавить его, даже не поморщившись. Перед глазами пастыря плыли милые сердцу несушки и петушки. В них он искал спасение в самые опасные моменты жизни.
Препирательства длились еще пару минут, пока не кончилось все тем, что потрясенный напором святой отец не только дал благословление, но и клятвенно пообещал исповедать давно не исповедовавшуюся бабку. Та особенно на этом настаивала.