Лечебные учреждения… Разве не нравственно было бы Вооруженным Силам взять на себя лечение инвалида войны Афонина?
Письма, старые письма читателей не дают покоя, их приходило множество от середины семидесятых до середины восьмидесятых, они не были и не могли быть опубликованы.
«Главному редактору газеты «Известия» от участника ВОВ, инвалида I группы Афонина Сергея Яковлевича, проживающего г. Гурьев, Казахской ССР.
Дорогая редакция, возможно, когда вы получите мое письмо, я умру, т. к. я очень в тяжелом состоянии.
Кратко о себе: воевал с 1941 по 1945 г., имею награды. После фронта работал. Война, очевидно, дала последствия, меня парализовало, до парализации был 9 раз оперирован. Моя участковая врач дала направление в онкологическую больницу, где я сейчас нахожусь в радиологическом отделении, в палате № 5. Зав. отделением т. Науразбаев.
Да, я очень тяжелый больной, не встаю, не могу сам покушать, но разве я рад себе такому? Лучше бы меня закопали живым, чем быть в палате и в памяти, все понимать, но не в силах что-либо изменить. Мне не подают судно. Банку, в которую я оправляюсь, я не могу удержать и проливаю на постель и лежу в мокрой постели. За полтора месяца меня ни разу не только не помыли, но даже не умывают. Я оправляюсь под себя, т. к. не могу докричаться кого-либо. И вот, чтобы с меня не снимать бельё, меня держат голым, и мухи кусают меня, а тараканы ползают по мне. Болезнь моя сопровождается невыносимыми болями, и поэтому, когда кончается действие укола, я вынужден кричать. Когда, наконец ко мне приходят, то кричат на меня. Мне страшно подумать, что нас так мало осталось и что многих из нас ждет такая жестокая смерть. Почему я не умер под пулей врага? Для меня даже не всегда находятся лекарства для уколов. Я вынужден просить людей, чтобы покупали баралгин. Ко мне ходит женщина, которая мне, по сути, чужая. Она просто жалеет меня. Так вот зав. отделением, видя, что ко мне ходят, стал настаивать, чтобы меня выписали из больницы. Но куда меня возьмут? Эта женщина сама 2 месяца как перенесла тяжелую операцию, работает, а живет с семьей в однокомнатной квартире. Больше у меня никого нет.
С искренним уважением и верой в справедливость.
АФОНИН С. Я.»
Я получил письмо и срочно позвонил в Гурьев. Мне ответили: нет Афонина, умер Афонин.
Вот другое письмо.
«Хочу рассказать о том, как у нас в селе Афанасьевка отмечали святой для нас День Победы. Попросили всех участников войны в назначенный день и час собраться у здания правления колхоза и сельского Совета, которое несколько лет назад из центра села перенесли за околицу. Далеко это и очень неудобно. Участников войны осталось мало: из пяти сел, входящих в сельсовет, собралось около тридцати человек. Улицы и переулки здешних сел растянулись на многие километры. Из двух сел, самых отдаленных, ветеранов привезли на машинах; из остальных — добирались сами, пешком. Пока пришли к месту сбора, уже устали: всем за шестьдесят да за семьдесят, старые раны, болезни. Стариков, с орденами и костылями, строем повели в бывший центр села к обелиску памяти павшим. Это еще километр. Стоя, выслушали ветераны речь об их мужестве и героизме, о безмерной благодарности им. В знак этой благодарности выдали каждому ветерану по плавленому сырку и по бутылке водки на двоих. Некоторые тут же у оградки братской могилы стоя выпили положенную половину бутылки и закусили плавленым сырком. Многие отказались — из-за нездоровья. Потом пошли по домам, отдыхая на брёвнышках и скамеечках у заборов чужих домов. А тех, кто по болезни не смог прийти на собрание, вообще никто не поздравил. Не пришли ведь… Кто-то предложил написать об этом «празднике» в газету, но другие запротестовали: сейчас начальство хоть и очень редко, но помогает старикам, а то вдруг обидится. Что тогда делать им, немощным?
Ю. Горяйнов».
Скажите, какое из писем страшнее, непечатнее? Читатель, не очень умудреный, скажет — первое: здесь жуткое наше бытие и смерть, похожая на убийство, а там — худо-бедно, но праздник, выпили, закусили.
Я скажу вам: второе письмо страшнее и непечатнее. В нем мы, победители — в лучший свой день, единственный в году, на вершине собственной славы.
В первом случае — факт, за которым явление.
Во втором — система, осененная местной Советской властью.
Опять вернулись к тому же, к неприкосновенному — системе. Ее нескончаемое поле после выступления журналиста превращается в Ходынку. Кому-то удалось помочь, пойман пряник, и тысячи страждущих с надеждой тянут руки.
В 1976 году я написал о старушке Анастасии Огурцовой из села Сычевка Смоленской области. В войну ее муж и сын были руководителями подполья. Когда группу вывели на расстрел, отец успел прикрыть сына. Мальчик все равно погиб потом — на фронте. Лишь четыре с лишним года спустя удалось опубликовать и второй рассказ о ней — о ее сегодняшней жизни. Завалившаяся крохотная избушка, 27 рублей пенсии. Девятый десяток, ни дров на зиму заготовить, ни огород вскопать. Рядом, через пять домов, — школа, во дворе которой памятник ее сыну, а о ее нищенском существовании не знает ни один человек.
Главный редактор (в ту пору — фигура зловещая) был в командировке, первый заместитель взял публикацию на себя.
Звонок — мне от заместителя Главного. В ЦК, в агитпропе очень хвалили очерк. Кто? Тяжельников. Еще звонок — от первого заместителя Главного. Да, хвалили, приходи на планерку, будем обсуждать, хватит уже в кустах прятаться. Решили быть честными.
Через три дня вернулся Главный. Куда-то с утра съездил, говорили потом — к Суслову. Вернулся, собрал заместителей, на столе лежал очерк, весь исчеркан. Я слышал, что Главный, когда бывал в ярости, кричал и топал ногами. Как было в этот раз — не знаю, но заместители вышли растерянные, убитые.
Для кого пресса — желтая, а для кого — своя? После публикации старушке Огурцовой назначили наконец новую пенсию, переселили в хорошую квартиру. Опубликовали бы сразу — четыре года жила бы хорошо. А так — с месяц.
Мечта. То, что должно быть нормой, законом, — лишь мечта: стать подотчетным только читателю. То есть людям.
В зависимой прессе самый зависимый — Главный редактор. Рядового журналиста на худой конец всегда прокормят три десятка букв алфавита. Были ли в худые времена хорошие Главные? Были. Но они оказывались еще зависимее, неустойчивее.
Год назад скончался Лев Николаевич Толкунов — бывший главный редактор «Известий». Обаятельнейший человек с драматической, если вдуматься, судьбой. Конечно, он был человеком своего времени (иначе и быть не могло), но не полностью, и верхние эшелоны власти устраивал поэтому не до конца. Был слишком для них образован, впечатлителен. Не мог сопротивляться правде. В середине семидесятых был от должности освобожден.
Пришел тот — властный. Неугодливые были отправлены подальше (всеохватная система: верхние чины удаляются в Чрезвычайные и Полномочные, журналисты — в собкоры), по рангу, кого куда.
Этот новый редактор был независим — он делал то, что хотел сам, ему не надо было идти ни на какие уступки властям, так как его помыслы и дела заранее совпадали полностью с требованиями этих властей. Не сверху, а от него искренне исходило: надо сфотографировать в партере Большого театра министра и доярку, чтоб они, два голубя, сидели рядом. Слушают оперу…
Тираж «Известий» за эти десять лет упал вдвое.
Умирает Брежнев и возвращается (через 10 лет!) Толкунов. Случай в советской печати уникальный — дважды главный редактор «Известий». Возвращаются из-за рубежа опальные журналисты. Газета набирает силу.
Но умирает Андропов, и тут же, через год, уходит Толкунов.
…Если нынешние перемены будут захлебываться и угасать, я определю это не по пустеющим полкам. «Я пойму это, когда тебя снимут»,— сказал я Коротичу. Он улыбнулся.
— А может, меня повысят.
Есть и такая мера. И зарплату вдвое больше дадут, лишь бы связать руки.
А ведь начали было. Вынужден был уйти Полторанин (по той же причине — сменился 1-й секретарь Московского горкома партии), но споткнулись на Старкове. Ирония судьбы: Михаил Никифорович Полторанин стал министром печати в Российском правительстве. Когда человек, на себе испытавший давление власти, возглавляет печать, это вселяет надежду.
При всем различии 60-х и нынешних годов есть общая, клановая черта, которая роднит оппонентов тех и нынешних. Мы им — о недостатках, они нам — о своей роли в обществе. Еще дощелоковская милиция отвечала: «представьте, что было бы, если бы не было милиции». Нынешнее армейское руководство: «роль армии… что было бы…».
А может, и прессе пойти на поводу, так же точно отвергать справедливые иногда упреки в свой адрес: роль прессы… сибирские реки потекли бы вспять, жертвы Чернобыля по-прежнему угасали бы, нынешние перемены не могли бы произойти…
Нет, это хорошо, что прессу так яростно ругают. Это акт бессилия. Ведь будь их воля, они бы с радостью, как прежде, удочерили прессу, приголубили. Это было бы гибелью сегодня. Минуй нас пуще всех печалей. Мы никогда не сойдемся в целях и заповедях. В главном — во имя чего?
Пресса тогда была желтой, когда молчала, лгала.
…Через две-три сотни лет потомки наши, изучая первобытно-общинный строй, крепостное право, феодальный гнет, капиталистические отношения, дойдут до нас и, изучая нас, листая подшивки старых, уже в истинном смысле желтых от времени газет, задумаются: а эти-то, мы то есть, при каком строе жили? Директивы, обращения, решения, постановления, праздничные призывы, собрания, пленумы, бюро, соцсоревнования, пятилетки, обязательства… Нет, ничего не узнают потомки о нашей истинной загнанной жизни из многомиллионных тиражей газет. Истинную жизнь поведают, может быть, письма в одном экземпляре, которые не были опубликованы. Если, конечно, сохранятся.
А газеты ответят частично лишь на воп