В середине дня мы выходим в магазин, он берёт масло, хлеб. «Рубль сорок с вас»,— объявляет кассирша. Старик протягивает ей рубль и отдает кошелек: «Возьми сама, я плохо вижу». «Вот,— кассирша показывает монеты,— сорок копеек беру». «Ишь ты, взяла восемьдесят, а говорит — сорок»,— лукаво ворчит старик, все вокруг смеются, кассирша улыбается, старик, довольный, отходит. Потом он ставит на прилавок бутылки из-под молока, продавщица дает ему рубли, мелочь. «Да отстань ты от меня со своей мелочью»,— старый петербургский аристократ отворачивается и идет к выходу.
Его любят здесь. И за бывший голос, и еще больше — за обаяние и беспомощность.
Гордый старик ни разу не пожаловался на житье. «У меня все есть». Что действительно волнует его, так это забытье и то, что угасает, как ему кажется, умирает старый романс в его истинном виде. Взять того же знаменитого певца — дальнобойный бас, который мимоходом пел в Магадане. Вадим Алексеевич деликатнейше просил романс «Ямщик, не гони лошадей» не объявлять, да еще по телевидению, ямщицкой народной песней.
— Этот романс написала баронесса фон Риттер у нас дома. Это был ответ на песню «Гони, ямщик, скорее вдаль».
Многие романсы, которые кажутся нам многовековыми, рождались при нем. «Ехали на тройках с бубенцами», «Только раз бывают в жизни встречи…»
— Это Борис Фомин написал, он мне еще аккомпанировал…
Старик разволновался.
— А романс «Глядя на луч пурпурного заката»? Почти все почему-то поют «Вы руку жали мне» вместо «сжали». Что же, он ей весь вечер руку жал? Ведь дальше-то что идет: «Промчался без возврата тот сладкий миг». Миг, мгновение! Не только не чувствуют, но и не думают, что поют. А «Коробейники» слышали? «Распрями-ись ты, рожь высо-окая» поют громко, изо всех сил, голос показывают, но ведь дальше-то: «Тайну свято сохрани». Вот так всю тайну и разорали.
Особенно опасно, когда песенное бескультурье несут в массы популярные, талантливые певцы. Тут одинаково опасно дурное в хорошем и хорошее в дурном.
Я прошу Вадима Алексеевича вновь поставить его старые записи. Голос на пленке звучит медленно, серебро течет по капле.
— Я ведь пою так, как пели цыгане Толстому, Тургеневу, Пушкину. Как пели в прошлом веке,— тихо говорит старик.— Они же медленно пели, чтобы время потянуть, выгадать: песен-то поменьше спеть, а денег взять побольше. Да, сейчас так уже не поют, к сожалению.
Да, не поют. Он — последний.
— Вы знаете… У Вари Паниной в Петербурге были намечены концерты. Ажиотаж! Но только один или два концерта всего состоялось, она заболела, уехала и тут же, почти сразу умерла. И ни один человек не вернул билет в кассы, ни один.
Старик не только поет, но и слушает себя особенно. Опустив голову, он впадает в совершенное забытье, на лице — скорбь. Не хватает кинооператора — заснять его в эти минуты, увековечить. В конце концов он принадлежит не Магаданской филармонии, а русской культуре.
У кинематографистов есть такой термин — «уходящий объект». Когда фильм еще не запущен в работу, но надо успеть, например, снять увядающую природу, съемочная группа просит в долг: «Просим разрешить снять уходящий объект, в связи с тем, что…» Это может быть уходящая осень, улетающие журавли, отцветающий сад.
Режиссер ленинградец Владислав Виноградов снимает выдающихся старых мастеров. В фильме «Я помню чудное мгновенье», посвященном романсу, он замыслил снять и современного барда — Владимира Высоцкого. Шла весна 1980 года, Высоцкий тяжело болел, лежал в одной из московских больниц, обещал несмотря ни на что приехать. Режиссер задерживал фильм, представлял в оправдание больничные листы певца. Наконец, в апреле Высоцкий прямо из больницы отправился в Ленинград. Из рассказа музыкального редактора фильма Галины Мшанской:
— Как он доехал — немыслимо, у него даже не было сил голову помыть, мы помогли. Съемка проходила в БДТ. Володя рассказал немного о себе, о товарищах и спел «Кони привередливые». Съемка длилась всего двадцать минут, с него пот лился градом. До вечернего поезда у него не оставалось сил, мы отвезли его в аэропорт. Он был совсем плохой, приехал только потому, что обещал.
…Через несколько недель фильм был готов.
Режиссеру приказали кадры с Высоцким немедленно вырезать, а пленку — уничтожить.
Съемочная группа была в ужасном состоянии, перед певцом стыдно, после этого смотреть в глаза невозможно.
Смотреть в глаза не пришлось: через несколько недель Высоцкий умер.
Это была его последняя съемка…
В следующем фильме «Я возвращаю Ваш портрет» режиссер решил снять Вадима Козина. Ему запретили. Режиссер нашел выход, попросил рассказать о Козине Юрия Борисовича Перепелкина. В этом году исполняется ровно 50 лет «Музыкальным средам», которые он проводит у себя на квартире. В комнате, в коридоре, на кухне набивается до полусотни почитателей музыки. Лишь дважды за полвека прерывались «Музыкальные среды»: Перепелкин воевал и в финскую, и в Отечественную — с 22 июня и до 9 мая, день в день.
Конечно, Юрий Борисович с удовольствием рассказал для будущего фильма о довоенных концертах Вадима Козина.
Но этот рассказ руководство Лентелефильма предложило режиссеру убрать.
Когда же собственная история, в том числе и история культуры, чему-то научит нас? Когда научимся воздавать при жизни? Даже в урезанном виде фильм долго пылился на полках Центрального телевидения. Скончались, так и не увидев себя в этом фильме, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко, Владимир Высоцкий (режиссер перенес сюда кадры его последней съемки), конферансье Лев Миров и Алексей Алексеев — старейшина эстрады, в фильме ему 96 лет.
…И журавли вновь прилетят, и сад зацветет снова, и осень вернётся. Это-то все как раз не уходит навсегда.
Время неумолимо. Нельзя отменить Талант, как, впрочем, нельзя назначить быть талантливым. Время неумолимо. Вот уже сняты с пыльных полок фильмы Виноградова. Вот уже в телепередаче «Песня далекая и близкая» ведущие В. Левашов и Ю. Бирюков упомянули имя Козина, вот уже упомянула его одна из центральных газет. Хлынули письма. «Уж не тот ли Козин, который в 1938—1939 гг. приезжал к нам в Архангельск? Успех был огромный, сходили с ума… Е. Чернорицкий, инвалид войны, г. Рига». «У меня даже дух захватило: неужели речь идет о прославленном исполнителе старинных песен и романсов? Как он сейчас живет?.. Ю. Соколов, г. Пенза». Москвич Н. Рябков отпечатал на машинке прямо на конверте: «Магадан, Вадиму Алексеевичу Козину. Точно адреса не знаю: уповаю на милость почтовых работников Магадана».
Стали понемногу петь козинские песни на эстраде, кто с упоминанием его имени, кто — без. В фильмах стало даже модным: чтобы показать атмосферу, дух предвоенного или военного времени, использовать мелодии Козина (конечно, без упоминания о нем). Полузапрет сменила полулегальность.
Время неумолимо берёт свое, однако оно приходит не само по себе. Время — не циферблат, время — это мы.
Сколько писали, добивались поклонники Козина, чтобы имя его высвободить из небытия — годы, десятилетия! Вот что ответил недавно, в феврале, главный редактор Главной редакции музыкального радиовещания Г. Черкасов на просьбу участника войны Д. Дмитриева из Читы исполнить песни Козина по радио: «Репертуар и исполнительская манера артиста многим представляются старомодными и не имеют значительного интереса для широкого слушателя».
Давняя, от века, милая черта российского чиновничества: лгать правдиво не научились…
Другой почитатель Козина, М. Мангушев из Ростова-на-Дону (тоже и финскую прошел, и Отечественную), за то, что писал просьбы выпустить пластинку певца, получил выговор… Он был тогда военнослужащим, выговор через короткое время догадались снять, а он по-прежнему продолжал хлопоты.
Главные его почитатели — участники войны. Сейчас они на расстоянии (и во времени — полвека, и в пространстве — тысячи километров) поддерживают артиста, шлют ему лук, чеснок, свежие огурцы, апельсины, рыбу…
Он отвечает: «Спасибо, не надо, у меня все есть».
Москвич Петров, о котором шла речь вначале, который на фронте пел Козина и ему «жить хотелось», он прислал певцу в Магадан новый магнитофон. (Артист им не пользуется: больно для него сложен). Поклонница из Кустаная Евдокия Сергеевна Костырина (когда по пыльной дороге грузовик увозил на фронт ее мужа, по черному репродуктору на маленькой площади звучала козинская «Осень»), она, Костырина, попросила недавно у местного цыгана, работающего в коммунхозе, фасон цыганской праздничной рубахи. Сшила ее и отправила певцу — красивую, васильковую. (Но певец ее не носит, Костырина видела артиста только на довоенных портретах — молодого, могучего, и невысокому худенькому старику рубашка оказалась чуть не вдвое больше).
И Лидия Васильевна Паникаровская, та, что экономила на школьных завтраках, чтобы купить билет на концерт Козина, которая в войну послала артисту шесть конфет «Мишка», тоже не забывает своего кумира. Она шлет ему конфеты, печенье, чай, кофе. «Не надо,— просит он.— Пришли мне лучше свою нынешнюю фотографию: девочкой-то я тебя помню». Она в ответ снова шлет конфеты, чай. «Пришли же фотографию — какая ты сегодня?»
И она наконец прислала: с фотографии на певца смотрит девочка, медсестра фронтового госпиталя.
…Все они оказались достойными преемниками поклонников Вари Паниной.
— Мы не оставим его,— говорила мне Лидия Васильевна.— Если что… ну, вы понимаете, я уже договорилась с одним магаданским летчиком, через него я отправляю все посылки, я договорилась… если что… в общем, он похоронит его, как надо.
Мы сидим, пытаемся смотреть телевизор, но он, старый, трещит, мигает изображение, пропадает звук. Сердобольные поклонники в магазине предложили было старику уцененный цветной телевизор за сто рублей, но слишком уж был он поцарапан и ободран.
Размышляя о публичном одиночестве артиста, я думаю о том, что в свое время он внес в государственную казну больше, чем любой другой певец.