Что делать читателю «Известий» Родионову?
М. Хазин:
— Перспектива этого дела весьма сомнительна. Я исхожу из практики. Судите сами. В подмосковном роддоме медсестра заметила, что в палату для новорожденных зашла врач-гинеколог (делать ей там было совершенно нечего), сделала укол младенцу и исчезла. Младенец в тот же день умер. На следствии выяснилось, что за два месяца до рождения ребенка врач уже пыталась сделать этой будущей матери аборт, но не вышло. Лоскут кожи несчастного ребенка был вырезан. Установлен след укола. Но судебно-медицинская экспертиза дала заключение: что вкололи младенцу и вообще ввели ли что-нибудь — непонятно. Дело прекратили за недоказанностью.
В Ярославле женщине удалили опухоль. Через несколько месяцев она умерла. При вскрытии обнаружили забытые (потерянные?) во время операции ножницы. Врача привлекли к уголовной ответственности за халатность, однако суд его оправдал: судмедэксперт дал заключение об отсутствии все той же причинно-следственной связи. Умерла бы, то есть, в любом случае…
«Ножницы» имеют переносное толкование. По словарю фразеологических синонимов — это «расхождение, несоответствие чего-либо чему-либо». То есть «несоответствие», например, между предназначением и содержанием тех же муниципальных больниц. Тяжелобольного человека куда девать? Только в больницу. С другой стороны — а там что? «Ножницы». Или «расхождение» между намерениями и возможностями. Есть твердое желание наказать безответственного врача, но…
А вот, пожалуй, «ножницы» — временные: раньше, в директивные времена, письмо Родионова напечатать было труднее, зато помочь легче — иногда хватало звонка какого-нибудь инструктора райкома партии.
Реальнее, конечно, предъявить иск о компенсации морального вреда. Такие случаи бывали — возмещали, иногда разорялись и закрывались после этого небольшие провинциальные больницы.
А уголовное преследование тогда прекратить? Я не могу дать такой совет. «Некоторые сражения надо вести, даже когда заранее знаешь, что они проиграны». Это сказал Джордж Сорос. Ему проще, у него на кону лишь деньги. Моральный же и нравственный долг Родионова перед матерью сократит ему собственную жизнь.
Но если он этот долг не погасит, отступится — он сократит себе жизнь еще больше.
Если отступится сегодня, то завтра тяжелобольных, нас с вами, читатель, из приемного покоя больницы, минуя все палаты и реанимации, понесут — безнадёжно живых — прямо в морг. И это будет последнее прижизненное расхождение, несоответствие чего-либо чему-либо.
1999 г.
Музыкальный венок
Гимн страны должен объединять. Сомневающиеся пусть заглянут в словарь С. Ожегова: «Гимн — торжественная песня, принятая как символ государственного или социального единства».
Музыкальные имиджмейкеры России — депутаты Госдумы, возвращая прежний символ Родины, вносят раскол. Они ни во что не ставят время.
Весной, 10 марта, Государственная дума принимала в первом чтении закон «О Государственном гимне Российской Федерации». Депутатам вручили пояснительную записку об истории создания произведения. Чтобы «кандидату рабочих наук» депутату Шандыбину было понятнее, о чем идет речь, всем вручили ноты гимна. А также рекомендации, когда, где и как слушать, — 12 объяснительных статей (ст. 5 — «…транслируется государственными телерадиокомпаниями… ежедневно, при круглосуточном вещании — в 6 часов и в 24 часа по местному времени»; ст. 8 (это уже для Махмуда Эсамбаева) — «при публичном исполнении Государственного гимна присутствующие выслушивают его стоя, мужчины — без головных уборов»).
Как лекарственная аннотация: действие, дозировка, способ употребления. Правда, ни слова о побочных явлениях. А они-то как раз и опасны, учитывая депутатское обоснование: РФ — «продолжатель СССР согласно принципу непрерывности».
Вслед за музыкой неизбежно последуют прилипшие слова.
Какие — старые михалковские?
Нас вырастил Сталин на верность народу.
Или новые михалковские?
Партия Ленина — сила народная —
Нас к торжеству коммунизма ведёт.
Словесный бред из старых газетных передовиц и транспарантов.
Уж лучше петь стоя и без головных уборов «дядю Степу».
Сегодня, когда поутихла суета — импичмент, генеральный прокурор, — депутаты вновь вынесли вопрос на повторное рассмотрение.
Мы — уникальная, единственная в мире страна, в которой гимн написал баснописец. Впрочем, бытовали когда-то гимны-пародии, их сочиняли от Ломоносова до Маяковского. Если советский гимн был задуман именно в этом жанре, тогда вопросов нет.
Не исключено, что понадобится новая, очередная разновидность того же текста, и могучий старец с дворянской кровью в третий раз напишет любые слова для любой власти. Он уже брался за третий вариант. Это в ту пору, когда Булата Окуджаву и Роберта Рождественского в числе прочих также включили в конкурс на лучший стих для нового гимна. При этом у поэтов никто не спросил их согласия, даже в известность не поставили: высокая честь, кто посмеет отказаться. Окуджава и Рождественский, такие разные, противоположные, написали в «Известия» резкое письмо с отказом.
Не всякий поэт сядет за строки. «Гимн» по-гречески — хвала. А что нынче славить? И гордиться чем — территорией? Я не могу представить себе авторами гимна Давида Самойлова, Арсения Тарковского. Или Максимилиана Волошина, даже позднего Есенина.
Великую мелодию реабилитировать, конечно, нужно. Но вряд ли в качестве гимна. Президент наверняка против депутатской идеи. Тогда, весной, представитель его администрации в Госдуме обмолвился, что слова уже написаны. Видимо, музыка подразумевалась нынешняя — Глинки. Но чьи же слова? Евтушенко? Через московскую городскую газету он поделился сердечной обидой на президента: вместе были на баррикадах, а теперь он выслал соратнику по борьбе за новую Россию текст гимна, а Борис Николаевич даже не ответил.
Были и другие попытки. Галина Старовойтова за год до гибели на одной из пресс-конференций озвучивала по маленькому диктофону чьи-то слова, она доказывала, что и на музыку Глинки можно написать хороший текст. Можно, конечно. Но даже самые гениальные строки, положенные на эту мелодию, никогда не станут народными.
Я с завистью смотрю, как на пьедестале почета спортсмены другого государства слушают и поют гимн своей Родины, прижимая руку к сердцу. Американцы — белый, или черный, или японского происхождения с раскосыми глазами — испытывают одинаковые поднебесные чувства. Всего-то полметра над землей, а как будто рядом с Богом. Вот они — сила, единство, самоуважение нации.
Большую повесть поколенья
Шептать, нащупывая звук,
Шептать, дрожа от изумленья
И слезы слизывая с губ.
Это — упомянутый Давид Самойлов.
Наверное, и наш богатырь, самый могучий борец планеты Александр Карелин, стоя на высшей ступени пьедестала, готов был бы с чувством исполнить музыку Глинки, если бы без отрыва от борцовского ковра закончил Консерваторию.
Десятилетиями мы существовали под псевдонимом — СССР. Теперь прикрылись другой маской — музыкальной. Музыка Глинки — псевдоним гимна.
Голодному человеку все равно, какую музыку слушать, но, коли дело неизбежное, кажется мне, мелодию для гимна я знаю.
Россия по большей части весь нынешний век жила под знаком сострадательных духовых оркестров: в городах — филармонических, в провинции — фабрично-заводских слухачей. Почти во всяком захолустье находились одинокие трубачи, которые знали короткий жизненный репертуар: свадебный марш Мендельсона — занавес открывается и другой марш, похоронный, Шопена — занавес смыкается, гаснет свет. А в промежутке — проводы, в России всю жизнь кого-то куда-то провожали, чаще всего на подвиги, трудовые и ратные. На одни только войны провожала Русь 700 лет из тысячи. Тут как раз, если о нынешнем веке, всегда звучал третий марш — «Прощание славянки». Кто слышал звук трубы, тот его знает.
Чем не гимн? Какая еще музыка так тревожит душу?
И родословная чистая. Автор Василий Иванович Агапкин — сын батрака, с 9 лет — круглый сирота. Кавалерийский трубач.
1912 год. Турция напала на Балканы. Вечная жертва — Сербия, а еще — Черногория, Болгария, Греция. Русские газеты пестрят призывами, воззваниями, сводками. Из Петербурга, Москвы, других городов по Варшавской железной дороге уезжают добровольцы — солдаты и офицеры, целые отряды сестер милосердия. Серые грубые шинели, бесконечные перроны, паровозные гудки. 28-летний Василий Агапкин служит в 7-м запасном кавалерийском полку в Тамбове. Охваченный всеобщим порывом, он пишет свой великий марш, который посвящает женщинам-славянкам, провожающим отцов, сыновей, мужей, братьев. Музыка оказалась вечной.
Два года спустя — первая мировая. «Прощание славянки» захватило всю Россию: «На перроне бледные, заплаканные жены благословляют офицеров, вешают на шеи ладанки. И гром оркестров, замечательная русская военная музыка, не имеющая равной в мире, за счет которой еще Наполеон относил многое в победах российского оружия».
(Н. Яковлев, историк).
Четверть века спустя — вторая мировая. В самое трагическое время — поздней осенью 41-го года, когда немцы стояли под Москвой, а правительственные чиновники перебрались глубоко в тыл, — на знаменитом, невероятном параде 7 ноября сводный оркестр исполнял марш «Прощание славянки», а дирижировал автор, уже в летах. Мороз, снег. Войска после парада уходили прямо на фронт. После того как прошла пехота, оркестр должен был подвинуться, чтобы пропустить парадную конницу, артиллерию, танки. Но никак не могли сдвинуть с места старого дирижера. От сильного мороза Василий Иванович Агапкин закоченел, не только свело лицо, но и намертво примерзли к помосту сапоги. Музыканты стали поспешно отдирать его.
Между мировыми была еще гражданская. И для красных, и для белых «Прощание славянки» было своим.
Конечно, в этой музыке много тревоги, в ней — вечные междоусобья и распутье России. И ее одиночество в мире.