ного гидродинамического удара я потерял сознание, и очнулся лишь под утро…
…А утром меня подобрал немецкий торпедный катер. Настоящий торпедный катер, и с настоящими людьми… Как Торранс и обещал, я вновь очутился в СВОЕМ мире. Я снова дышал настоящим воздухом, моя одежда была пропитана настоящей водой. Я радовался, хоть находился уже в плену. Я радовался, что этот кошмарный, несмотря на всю свою занимательность, сон наконец закончился. Но, как потом оказалось, был один нюанс. И этот самый нюанс не дает мне покоя по сей день. Не будь этой неувязки, я и сам держал бы всю эту историю за плод моего поврежденного в результате катастрофы воображения… Мне бы и в голову тогда не пришло воображать себе, что всю эту посадку на давно утонувший корабль и беседу с мертвецом Торрансом я пережил на самом деле. Даже оказавшемуся а мне странному спасательному жилету я тоже нашел бы объяснение, как нашли его в конце концов те, с кем я попытался поделиться своими переживаниями. Но вот загадочному ПРОВАЛУ ВО ВРЕМЕНИ не верит никто, потому что этот факт недоказуем. Понимаете, АБСОЛЮТНО недоказуем! С какого конца не подступись, отовсюду торчит громадный кукиш. Дело вот в чем: «мессершмитт» я угнал тринадцатого февраля, это зафиксировано во всех официальных документах, это сомнению не подлежит. А немцы выловили меня из моря только двадцать седьмого! Чувствуете разницу? Я ВЫПАЛ ИЗ ВРЕМЕНИ НА ЦЕЛЫХ ДВЕ НЕДЕЛИ! Где я мог находиться все это время? Причем в бессознательном состоянии и в холодной по сравнению с тропиками воде? Вот эта разница в конечном итоге меня и погубила. Она меня по-настоящему уничтожила.
…Меня, значит, подобрали немцы, которые возвращались с ночного похода к Мальте, и так я стал военнопленным. Даже хуже. После этого ужасного взрыва, хоть был он и в моем воображении, и двухнедельной морской ванны я чувствовал себя совсем отвратительно, но немцам не нужны были отвратительно чувствующие себя пленные. Кое-кто из них с удовольствием выпустил бы мне кишки наружу, настолько они были злые после неудачного, насколько я понял, налета на нашу базу. Но я держался, стараясь не подать повода к окончательной расправе. Пока меня не переправили в лагерь для военнопленных, со мною обращались так, словно я был не человек, а мешок с картошкой. Да, впрочем, с мешком картошки обращались бы получше. А я чуть не помер, пока приходил в себя. Дорого мне обошлись эти несколько дней, проведенные у торпедников. Меня так избивали, что я перестал быть похож на человека. Я слышал, что с английскими пленными немцы обращались прилично, но мне не повезло — меня почему-то приняли за еврея из польского авиаполка, хотя я изо всех сил пытался доказать обратное. Я уже хотел умереть поскорее, но каждый раз, когда ловил себя на мысли о самоубийстве, вспоминал вдруг капитана Торранса. Я чувствовал, что мне нужно выжить в ЭТОМ, по его определению, мире, ведь я еще не совершил пока при этой жизни того, ради чего стоило бы умереть. Я знал, что Торранс при следующей встрече мне этого уже не простит…
Когда я наконец попал в концлагерь в самой Германии, жить стало полегче. Фрицы меня допрашивали, но я им наврал с три короба… Их вообще-то легко дурить, если у тебя голова на плечах, а не горшок с дерьмом… но пощады потом не жди! Я их дурил, пока эсэсовцы из какого-то там особого отдела не пронюхали каким-то образом, кто я есть на самом деле, ну и пустили в оборот… да в такой, что вам, друзья мои, и не снился никогда! Что в сравнении с этим иголки под ногти… Тьфу! Мелочь натуральная! Немцы раскопали всю мою подноготную, кто я, да откуда, да чем занимался на «Защитнике», чем на «Салташе»… Им быстро стало известно, что это я улетел на ихнем «мессершмитте» с пакетом, но одного только они так и не узнали точно — КУДА этот пакет делся! Да я бы рассказал им все, жалко, что ли? И даже с удовольствием… Да побоялся газовой камеры. Я прекрасно знал, что сумасшедших они запихивают в газовую камеру. Сразу же после постановки диагноза! И без лишних вопросов.
Но я ничего им не сказал. Меня так дубасили, так дубасили!.. Думали, что я их опять вожу за нос. Я уже снова стал подумывать о том, чтобы перебраться поскорее под крылышко к Торрансу… Но когда я видел его во сне или в бреду, то постоянно слышал от него одно и тоже: КУДА ЛЕЗЕШЬ, ДУРАК, НЕТ ТЕБЕ ПОКА ТУТ МЕСТА!
Ну что тут еще мне сказать? Под несчастливой звездой я родился, друзья. Немцы тоже устроили мне злую шутку. Видимо, я играл в их планах не последнюю роль, потому что они сочинили на меня и заложили в архив такой материал, что никакой висельник мне бы не позавидовал. Понимаете, они понапридумывали там бог весть что, будто бы я их самый главный агент, будто бы это я завалил операцию с «оборотнем» и секретным донесением, будто бы я выдал им с потрохами нашего разведчика и всех «коммандос», будто бы… Да вы знаете, сколько было всех этих БУДТО БЫ?! Когда меня после войны судили в Лондоне за предательство, у всех моих друзей и командиров глаза на лоб полезли. Конечно же, этому никто из них не хотел верить, это же была сущая бессмыслица, но все было подстроено так ловко, что у судей и свидетелей не возникло никаких сомнений в моей низости. Конечно, можно было бы организовать более тщательную проверку, но меня просто поскорее отпихнули в сторону, чтобы под ногами не путался: на осень готовились роскошные процессы над рыбами куда крупнее, чем какой-то там жалкий иуда Джек Моран… Короче, загремел я на полную катушку, хотя многие видавшие виды заключенные потом мне говорили, что приговор для таких, и что самое главное — стольких обвинений, совсем мягкий. Это-то двадцать лет — совсем мягкий? Но потом только я узнал, что в то время с такими как я не церемонились. Многие получили виселицу только за малую часть того, что «совершил» я. Так что еще легко отделался. Может быть это Торранс каким-то образом вмешался из своего загробного «измерения»?
…Как бы там ни было., а получил я крепко. Летчиком мне уже не быть никогда. Да и отвык я уже от самолетов. А с жизнью как? Для всех я гнусный предатель родины, даже для самих немцев нынешних. Кому я нужен? Тут никому, это уж точно. А ТАМ? Там — тоже. Наверняка Торранса там уже нет ведь он должен был погибнуть вместе со своим экипажем снова при таране «Бисмарка» — это я видел сам. По его теории, человек после собственной смерти переходит в следующий, то есть параллельный мир. Значит, искать капитана следует где-то дальше, но все равно там — ПО ТУ СТОРОНУ… В каком-то из бесчисленного множества потусторонних миров. А что мне тут еще делать? В этом мире мне делать нечего уже, кроме как виски галлонами трескать да по грязным улицам шляться в поисках дешевых приключений. Умирать пора, стало быть. Слышите меня, капитан? Я иду вас искать. Всю Вселенную обойду, а встречусь с вами снова, но уж останусь навсегда. Ждите меня, мы еще повоюем с вами и вашими ребятами — это уж точно!
Всё.
Конец.
Клад
Привет Избавителю! — ревом возгласил хор. — Смерть Крысолову!
Грише совершенно не улыбалось оставаться одному в большой пустой квартире во втором часу ночи, но делать было нечего. За неделю им двоим предстояло закончить большущий ремонт, дело решала скорость, и потому история с глазом Куркина была некстати.
Уже за полночь с Куркиным приключилась неприятность. Ему в глаз попал маленький кусочек штукатурки и не позволял безболезненно моргнуть. Удалить зловредную пылинку никак не удавалось. О работе не могло быть и речи. И, быстро переодевшись, он отправился в «скорую помощь».
Гриша закурил и посмотрел на часы. До утра далеко. По его расчетам, Куркин вернется не раньше, чем через час. Если, конечно, с глазом все нормально. В тишине слышен был гул взлетающего в далеком аэропорту самолета. Изредка с улицы доносился шум проезжающего автомобиля, а с моря — заунывный гудок маяка. Окно выходило во внутренний двор, и свет из подъезда отражался в темных окнах противоположного дома.
Гриша затушил окурок, подошел к стене и чиркнул по ней металлическим шпателем. После нескольких минут тишины этот звук показался ему до того резким и громким, что он вздрогнул и испуганно прислушался. Одному в пустой квартире было не по себе, как в детстве, когда взрослые гасили свет и бросали его наедине с темнотой.
Гриша вздохнул, присел на корточки и, понемногу увеличивая темп работы, принялся сковыривать со стены куски старой штукатурки. Вдруг здоровенный шмат штукатурки отвалился с большим куском камня, и в образовавшемся углублении Гриша заметил широкую щель.
Его охватило приятное возбуждение. Он много раз слышал про всякие клады, замурованные в стенах старых домов. Еле переводя дыхание, Гриша схватил топор и принялся расширять щель. Пот лил с него градом, хотя в кухне не было жарко. С каждым новым ударом в стене все яснее вырисовывалась квадратная ниша. Гриша стал ее углублять. Вскоре путь ему преградил кирпич, отзывавшийся на удары чисто и звонко. Значит, там, за ним, было пустое пространство!
Проклятый кирпич долго не поддавался. Гриша дрожащими руками сжимал скользкое от пота топорище, тщетно стараясь не наделать чрезмерного шума. Старая глина гудела и звенела, но крошилась, как назло, очень неохотно.
Наконец кирпич побежденно всхлипнул и исчез в темной дыре. И тотчас Гриша увидел то, к чему стремились сейчас все его помыслы. Почему-то он был твердо уверен, что это то самое…
Внезапно успокоившись (ведь дело-то сделано!), Гриша изо всех сил дунул в дыру, сметая известковую пыль. В темноте проступили очертания верхней части металлического цилиндра, похожего на пятикилограммовую банку, в каких иногда продают томатную пасту. Стена в этом месте была толстая, капитальная, и скрывала истинные размеры банки.
Скорчившись в неудобной позе, Гриша ухватился за банку (если это была банка) обеими руками и дернул ее на себя. Из глубины дыры послышался неясный шорох, к ладони что-то мягко прикоснулось, и в следующий миг ее обожгло страшной болью.