В это время я взял с тумбочки коробку с лекарством и только попытался прочесть его название, как Симон вдруг, не прерывая рассказа, привстал и отнял у меня коробку. Так и остался лежать с зажатой в левой руке коробочкой.
– Подъехал мой троллейбус, и я поспешил к нему. Когда обернулся, то увидел, что она смотрела мне вслед, будто удивлённая моему неуклюжему поступку. Но лицо по-прежнему излучало весёлость. Я не стал искать встреч с ней. Это был только эпизод, с которым я так небрежно обошёлся.
В комнату вошла мать Симона. Она принесла поднос с фруктами. Рассказчик замолк. Явно пережидал, пока выйдет мать. Я принялся есть яблоко.
– Второй раз я встретил её через несколько лет, в зоопарке, где прогуливался после лекций. Она была в кругу семьи, с мужем и мальчиком. Они были такие ухоженные и такие счастливые. Помню, они шли от клеток с тиграми, и отец произносил сыну на грузинском название поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Ему давалось это с трудом, из-за чего он выговаривал фразу очень громко. Она оглянулась вокруг с несколько виноватой весёлостью и перехватила мой взгляд…
На улице, видимо в беседке, мужчины зашумели, послышался стук костяшек домино. Симон замолк и поморщился. Он смотрел прямо перед собой, то есть на потолок. Шум с улицы стал причиной его раздражения.
– Так, о чём я… – заговорил Симон. – Да, она не отвела глаза, и к выражению, с каким она пригласила меня разделить забавную ситуацию, примешалось узнавание. Наверное, опять ложное. Женщина проходила мимо, но её глаза ещё общались со мною. Потом она опомнилась и окликнула своих мужчин, чтоб те не спешили. Они шли быстро, увлечённые разговорами о тиграх. Так я узнал имена её мужа и сына.
Симон остановился. Было заметно, что он устаёт от разговоров и эмоций. Мне показалось, что от слабости у него закружилась голова. Он откинул голову. Я сидел молча. Улучив момент, когда Симон начал приходить в себя, я спросил:
– Сколько лет ты… наблюдал их?
Перед словом «наблюдал» я сделала заминку, так как посчитал слово неприемлемым для такого случая.
– Лет пять.
– Ты всегда помнил её?
– Нет, не помнил, но не забывал.
Пока я пытался понять последнюю фразу, Симон продолжил:
– После третьей встречи у меня закралось подозрение, что она больна. Я видел её с мужем, в вагоне метро. Не исключаю, что они ехали от доктора. Лицо женщины приобрело землистый оттенок. Муж, как и прошлый раз, был мил с ней, лёгок в обращении, шутил…
Здесь я неуверенно потянулся за вторым яблоком. Симон не замечал моих метаний и говорил. Яблоко я не взял, посчитал неделикатным.
– …Но чем больше муж пытался быть милым, тем больше усиливалось моё подозрение. Промелькнуло в голове: а не присутствую ли я при долгом прощании? Интеллигентные люди стараются отвлечь внимание больного от его недуга. Не подают виду, что сами страдают. Мне кажется, он её очень любил. Теребил игриво подбородок жены. Опять наши взгляды встретились. Та же лукавинка во взоре. Я прочёл в нём, что она замечала усилия мужа и ценила их. Чувствовалась даже некоторая снисходительность, как будто не она была обречена. А он продолжал играть.
Я стал протестовать – дескать, зачем так думать, может быть, ничего не произошло. Возможно, Симон ошибается. Где гарантия, что он рассказывает об одной и той же женщине? А потом, изменив тон, ввернул вопрос:
– Значит, ты так и не вычислил её? – и осёкся.
Мне не ответили.
– Почему мне плохо? Как ты думаешь? – сказал Симон. – Вчера на улице встретил её мужа. Обычно холёный и аккуратный, сейчас он производит впечатление типичного вдовца. У таких мужчин неприбранность бывает от осиротелости, а не из-за отсутствия привычки к аккуратности.
– Почему же ты ходишь на кладбище? – спросил я.
– Я ищу свежее надгробие. Её. Надеюсь не найти. Скажи мне, что она жива! – взмолился он. Его карие глаза, широко раскрытые, горели.
Я повторил те же фразы, что были сказаны чуть раньше, когда я было запротестовал. Захотелось также прикрикнуть на него, мол, сходишь с ума – сходи, а других не хорони заочно. Но воздержался, побоявшись сильнее ранить его больную душу. С улицы меня позвали играть в домино. Я помялся. Потом громко крикнул в сторону занавешенного окна, что занят. Послышались возгласы лёгкого разочарования. Я взял с подноса яблоко, надкусил его и в более мягкой форме заметил, что негоже оплакивать человека, не будучи уверенным, что он умер.
– Можно накликать беду и на того человека, и на себя! Бросай ходить на кладбище! – заключил я и, решив, что миссия выполнена, встал и поспешил к доминошникам.
…Прошло время. Симон действительно перестал ходить на кладбище. Теперь его часто можно было видеть на проспекте Руставели, у выхода метро. Он во всепогодном грязном балахоне, небритый, сидит на парапете, часами наблюдает за выходящими пассажирами. Глаза его воспалены.
Симон выбрал бойкое место, место свиданий. Он видит людей, которые напряжённо вглядываются в толпу, выходящую из метро, видит, как успокаивается их взгляд, когда в потоке пассажиров они различают того, кого ждут. Ему не везло. Она не появлялась. Не могла же она умереть на самом деле?!
Принц
Окно её однокомнатной квартиры смотрело в пребывающий в вечной тени внутренний двор. К восходу и заходу солнца был обращён фасад этого массивного дома сталинской эпохи. Только во время заката заходящее за горизонт солнце как бы напоследок вдруг посылало луч, и тот по невероятной касательной, преломившись через стекло окна, проникал в комнату Эльзы Августовны… Висящая на уровне форточки клетка начинала золотиться, играя гранями, а лимонная канарейка, воспрянув, распускала крылья, тая в потоке света, заливаясь в пении. Потом сразу меркло, смолкала пташка, и на фоне потемневшего окна оставался скелет клетки и помещённый в неё силуэт нахохлившейся птички…
Сегодня должен прийти журналист. Вчера в булочной Эльза Августовна встретила свою старую приятельницу, которую не видела лет семь и с которой была приблизительно одного возраста. Та по-прежнему продолжала работать в вечерней газете, по-прежнему завотделом культуры и на пенсию не собиралась. Подпирающему возрасту она противопоставила энергичную манеру говорить, быстрые движения, много пудры и помады. Можно было думать, что она слушает свою собеседницу, тихим голосом вспоминающую место и время их последней встречи, но, оказывается, в уме пересчитывала, остались ли деньги на сигареты, без которых не обходилась.
– А ты знаешь, Эльза, я всё ещё помню день твоего рождения! – ввернула вдруг журналистка, прервав робкую собеседницу, и стала пересказывать эпизод, имевший место задолго до их последней встречи.
– Я полагаю, у тебя скоро круглая дата и надо её отметить, как подобает заслуженной художнице. Пришлю к тебе завтра нашего сотрудника!
Её нежелание идти на пенсию подкреплялось ещё отличной памятью и деловитостью. Слабо запротестовавшую было Эльзу Августовну осадил повелительный жест. Нинель Моисеевна – так звали приятельницу – расспросила адрес и, толком не попрощавшись с зардевшейся Эльзой Августовной, поспешила к подъезжающему трамваю.
Журналист явился в полдень. Плохо выбритый, с неприбранной шевелюрой молодой человек. Он рассеяно прошёл в комнату и сел за стол у окна. Достал блокнот и, забывшись, начал про себя что-то вычитывать, заметно при этом шевеля губами. Эльза Августовна присела напротив и, излучая предупредительность, ждала вопросов. Она заранее готовилась к приходу газетчика, подобрала фотографии, любимые эскизы. Старушка облачилась в лучший свой наряд – платье, в котором она была в день её проводов на пенcию. Пауза затягивалась. Потом, опомнившись, газетчик неожиданно ещё раз осведомился о фамилии хозяйки. Получив ответ, спросил, не из евреев ли юбилярша. Эльза Августовна могла бы долго рассказывать, что родилась она в немецкой колонии Катариненфельд, в семье пастора тамошней кирхи. «А этот кенар, наверное, дудочного напева?» – вставил неожиданно журналист, указывая авторучкой на притихшую в клетке канарейку. «Что-что?» – опешила старушка. «Эти кенары – немецкое изобретение. А те, что овсяного напева, – русское». Минут десять газетчик рассказывал о канарейках, а потом заключил: «Правда, я сам мало в них разбираюсь. Мне пришлось о них только писать».
Затем некоторое время он задавал вопросы, бегло перелистал альбомы. Просмотрел эскизы и удалился.
После этого визита Эльза Августовна в течение недели каждое утро регулярно спускалась в сквер неподалеку от дома. Там, в киоске, покупала «вечёрку» и, затаив дыхание, вглядывалась в неё. И вот в чудный майский день, в субботу, на четвёртой странице под рубрикой «Наши юбиляры» она увидела свою фамилию. Тут же в сквере, присев на скамейку, старушка с трепетом прочла заметку. В ней оказалось немало экспрессии и фактов, и Эльзе Августовне стало немножко неудобно, что не совсем хорошо подумала о журналисте. Впрочем, она не замечала шаблонности эпитетов, которых её удостоили. После третьего прочтения, убедившись окончательно, что заметка о ней, Эльза Августовна, разомлев от счастья, сидела на скамейке, пригреваемая ласковым солнцем. Газета покоилась на коленях, юбилярша улыбалась себе, смотрела перед собой, ничего не видя…
На свежем газоне сквера возились чумазые цыганские дети. Их мать, огромная толстуха, подпоясанная фартуком, стояла спиной к своим чадам на тротуаре. Её низкий голос монотонно напевал: «Синька-лила, синька-лила». Из состояния лёгкого сомнамбулизма Эльзу Августовну вывел зычный мат, которым цыганка крыла попытавшегося возразить ей клиента. Меж тем цыганята продолжали яростно бороться, пытаясь поделить какой-то лакомый кусочек. Разница в возрасте между ними не была значительной. Их дородная мать, видимо, не знала продыху лет пять кряду. В сторонке, на травке, равнодушный к возне собратьев, сидел шестой ребёнок – мальчик. Самый младший. Ему было около семи лет. Зоркий взгляд старой художницы рассмотрел в чумазом цыганёнке необычайную ангельскую красоту: золотистого цвета волосы, бледноватое лицо с удивительно правильными чертами, два экрана больших серых глаз. Мальчик тупо смотрел на своих всё более распаляющихся домочадцев, но этот взгляд показался ей задумчивым. Ребёнок был худ и слаб, но не костляв. Почти прозрачные запястья и стройные лодыжки выдавали прелестную астеническую конституцию. Эльза Августовна подозвала его к себе. Он грациозно встал с газона и подбежал к ней. Старушка протянула ему рублёвую и спросила имя. «Роман», – ответил мальчик неожиданным дискантом и улыбнулся, обнаруживая под красиво очерченными губами ровный ряд зубов. Но глаза его оставались неподвижными. Цыганята прекратили бороться и уставились на братца. Потом, когда он отошёл от Эльзы Августовны, окружили его и возбуждённо залопотали. Их мать вроде бы не обернулась. Но из-за лёгкого поворота головы зыркнул взгляд, несколько настороженный и одновременно снисходительно-насмешливый.