змахивал руками, пока его собственные очки не соскользнули. После чего создалось впечатление, что, сидя на корточках, дерущиеся бодались головами. На самом же деле они шарили по полу, каждый в поисках своих очков.
Игорь питал симпатии к Нюме, хотя из-за некоторой одиозности последнего дружбы с ним избегал. О нём ходила легенда, что когда-то он учился в другом институте и, находясь на третьем трудовом семестре где-то в районе советско-китайской границы, он эту границу нелегально перешёл. Целью было попасть в Шанхай, а оттуда – в Америку. В пограничной комендатуре на китайской стороне Нюма поверг в шок тамошнего переводчика. Он рассказывал ему о любимом писателе Уильяме Фолкнере, и что собирался пожить в местах, тем описанных, и что собственно США его не интересуют. Некоторое время китайцы держали его на рисовых плантациях. Наверное, присматривались. Перебежчик не поддавался трудовому воспитанию и брезгливо смотрел на рисовое поле. Потом он вовсе раскис, стал плакать и проситься назад. Решив, что с такого нарушителя границ взятки гладки, китайцы передали его советской стороне. Беднягу препроводили этапом прямо в психушку. Рассказывали, что в приёмном отделении лечебницы Нюма выкинул ещё один номер: во время заполнения бланка в графе «Место рождения» он вписал «Йокнапатофа», название выдуманного гением Фолкнера округа на юге США. Поступил ли Нюма умышленно, чтоб его окончательно приняли за идиота, или из пущей любви к американскому классику – неизвестно. Во всяком случае, он сам потом шутил: «В тот день в психушку поступили забавные пациенты. В приёмном покое я познакомился с одним писателем-фантастом, пишущим триллеры. В бланке, в графе «Профессия матери», он написал: «Проститутка». Разве мог я так же поступить со своей матушкой?»
Он говаривал Игорю: «Ты послушай, как звучит: «Медленно течёт река по долине, – и жмурился от удовольствия, – это перевод с индейского, название заповедный страны Йокнапатофа».
В 1973 году в журнале «Иностранная литература» опубликовали роман Фолкнера «Шум и ярость». Ажиотаж в институте в связи с этим был большой. Особенно отмечалась недоступность художественной формы произведения, что, впрочем, делало его ещё более модным. Случилось, Игорь обратился за разъяснениями к Нюме, который прочитал этот шедевр раньше, на английском. Нюма вдруг заартачился, отказался помочь. Он только сказал с некоторым самодовольством: «Сейчас каждый может прочесть роман, но не каждому дано понять его!» Нельзя ручаться за правдивость рассказов о нём, но Фолкнера он почитал по-настоящему!
Был в кругу однокурсников Игоря ещё один «американец». Звали его Вано. В детстве на взрослый вопрос о его будущей профессии он, как Игорь, ответил, что хочет быть американцем. За что, в отличие от Игоря, его прилюдно побил отец.
С виду Вано был ленив и инертен. Действительно, он мог сутками разлёживаться в постели. Телевизор Вано смотрел через трюмо, стоявшее напротив кровати. Трюмо настраивали подолгу (обычно мать и сестра), с взаимными окриками и воплями. Наконец всё успокаивалось, когда был найден подходящий угол для зеркала, и Вано, лёжа на боку, мог смотреть телевизор. Если кто-то случайно задевал трюмо и изображение смещалось, следовал взрыв эмоций, выражавшийся в конвульсивных движениях и проклятиях.
Иногда, находясь в постели, Вано играл на гитаре. Он говорил, что в это время мечтает об Америке. Вот он на Бродвее, вот заходит в бар, а там играет негритянский оркестр и на журнальном столике лежит «Плейбой». Казалось, что его душа уже в баре на Бродвее и листает «Плейбой», а тело здесь, в Тбилиси, на кровати. Вано хорошо играл на гитаре, и инструмент у него был фирменный – от «Джипсона», а репертуар – от «Битлз».
Вместе с тем Вано бывал неистов и решителен, если дело касалось выезда. Он ушёл с последнего курса университета, чтобы не платить пошлину советским властям за высшее образование. Когда чиновники ОВИР издевались над ним, приговаривая: «Не пустим, не пустим!» – он падал, бился затылком о пол и истошно кричал. Это был не каприз, а законное требование. Вано был женат на еврейках, сначала на одной, потом на другой. С первой произошла незадача – тесть и тёща свою единственную дочь за океан с Вано не отпускали. За 500 рублей ему устроили фиктивный брак с другой.
Кстати, первую жену он любил по-настоящему, она тоже. Однако его страсть к Америке была настолько искренна и сильна, что супруга с пониманием восприняла его предложение развестись. На нужды устройства второго брака она сама одолжила ему 100 рублей. В ОВИРе первая супруга, а не вторая, законная, отпаивала Вано валерьянкой во время его нервных кризов.
Домашние, мать и сестра, тоже бережно относились к идее фикс Вано. К тому времени папаша ушёл из семьи и в её обиходе оставалось только его прозвище, сколь замысловатое, столь и трудно запоминающееся для посторонних. Неизвестно, как отец отнёсся бы ко всему этому. Однажды, когда в присутствии Игоря Вано то ли мечтал, то ли бредил вслух, предвкушая отъезд, его с мягкой укоризной одёрнула сестра – дескать, кто послушает, подумает, что у тебя мещанские идеалы, а ведь это не так.
Игорь был не столь страстным, как Вано и Нюма. Его темперамент не позволял ему гореть, мечта в нём тлела и могла тлеть бесконечно.
Ему претила суета. Как-то Игорю предложили, как наиболее приличному и надёжному студенту, принять участие в дискуссии с американской командой. Американским сверстникам надо было доказывать, что победа социализма в Америке неизбежна и что она скоро станет членом Варшавского договора. Предполагался ответный визит в Нью-Йорк. После Игорь узнал, что капитан грузинской команды, испытанный боец идеологического фронта, остался в Америке.
Не признавал он никаких сделок и по части брака. Всё должно было быть по большому счёту. Так Игорь влюбился в американку, и не в диву с карточки, а в настоящую. В те времена встретить живую американку в нашем городе, да ещё успеть воспылать к ней чувствами, было невероятным везением.
В Тбилиси проходил женский международный шахматный турнир. Как завзятый шахматист, Игорь посещал его. Среди участниц была американка. Видимо, студентка университета, почти подросток. Она, если не сидела у доски за столиком, то прохаживалась по сцене, заглядывалась на чужие партии. Иногда казалось, что Даян (так её звали) мало интересовалась своими партиями, ибо недолго обдумывала ходы, а только и делала, что гуляла между столами. Это обстоятельство сказывалось на результате – американка делила последние места в таблице. Но публике эта участница приглянулась. Даже местный шахматный обозреватель с игривой симпатией помянул её в репортаже. Раскованная в поведении, одевалась она непритязательно: носила майку университета Беркли, джинсы и ботасы. Даян иногда громко смеялась, завидев какую-нибудь забавную ситуацию на чужой доске (положение же на собственной у неё веселия, как правило, не вызывало). Это было весьма необычно, так как на турнирах строго соблюдают тишину. Игорь проникся к ней чувством именно из-за неуместности её смеха и за сам смех, по-детски чистый и выдававший её незащищённость. Его сердце ранило, когда Даян тихо плакала от того, что, очевидно выигрывая партию у фаворитки турнира (одной крупной, с непроницаемой внешностью дамы в очках), она её всё-таки проиграла. По лицу текли слёзы обиды. Зрители, в основном мужчины, усиленно болели за неё в этот день, а тот самый шахматный обозреватель опять упомянул американку в репортаже, отметив на этот раз некоторые шахматные достоинства Даян. Игорь чувствовал, что к шахматам американка на самом деле относится серьёзно, и чем хуже она играла, тем больше он влюблялся в неё.
Игорь был вхож за кулисы шахматного турнира. К мнению его как кандидата в мастера там прислушивались, на мужских турнирах меньше, на женских больше. Участники разбирали сыгранные партии, заново переживая их перипетии. Игорь искал Даян… Она сидела со своим тренером за столиком и с серьёзным видом обсуждала ситуацию, сложившуюся на шахматной доске. Игорь подключился к анализу позиции. Его замечания, к тому же сделанные на английском, были точны и с готовностью принимались. «Excellent!» – фальцетом произнёс тренер, интеллигентный мужчина огромного роста и в очках. Игорь ухмыльнулся про себя: видимо, в Америке перебор с гигантами, раз их задействуют в шахматах.
Позже Игорь предложил Даян пройтись в бар Дворца шахмат и угостил её коктейлем. Играла приятная лёгкая музыка. Он предложил ей потанцевать, в этот момент звучал блюз. Потом они вышли на веранду с видами на парк. Стоял чудесный май… Даян всё время молчала, что несколько раздражало Игоря. Казалось, она была чем-то озабочена. Его лирические опусы на английском её не трогали. Совсем неожиданно американка облачилась в роговые очки, о существовании которых Игорь не подозревал и которые совсем не украшали её лицо. Тут появился тренер. Она как бы ожила и потянулась к нему. Даян сказала, что её осенило: cлона С 4 надо было разменять на коня А 6. Таким образом был возобновлён анализ партии. Игорь помялся немножко и ушёл.
На следующий день он снова наведался за кулисы, но несколько запоздал. Компанию Даян и её тренера разделял местный мастер Гига. Игорь расстроился, когда почувствовал, что его появление не вызвало у Даян энтузиазма. Она была поглощена анализом игры, который проводил новый знакомый. Они молча передвигали фигуры. Этого было достаточно, чтобы понимать друг друга. Гига не знал английского. Кстати, у этого мастера была неприятная манера: во время игры он всячески подтрунивал над соперником, если чувствовал, что тот слабее, мурлыкал любимые арии, вообще вёл себя развязно. И сейчас, когда он отвлёкся от игры, то весьма фамильярно обратился к коллеге. На пальцах и с помощью разных комических ужимок Гига объяснил Даян, что не было случая, чтобы Игорь выиграл у него хотя бы одну партию. Даян рассмеялась. Тем самым смехом.
Игорь недолго кручинился. Несостоявшийся роман с американкой был из разряда мечтаний, он не позволял им сильно влиять на своё настроение. Хотя через некоторое время, когда Игорь столкнулся в спортивной прессе с её фамилией, у него ёкнуло сердце.