Не исключено, что специфические интересы Вени сложились рано, на что указывает одно обстоятельство из его школьной биографии. В пушкинской «Капитанской дочке» есть пикантная деталь: две дворовые девки Гринёвых кинулись разом в ножки барыне. Они повинились в преступной слабости, к коей их склонил monseure Бопре. Учительница литературы Евгения Ивановна, женщина строгих правил, к слову старая дева, постоянно тревожилась по поводу этого места в пушкинском шедевре – все 40 лет своей педагогической практики. Кстати, всё это время она называла Бопре не «месье», а «монсеуре», побуквенно с французского. Но ЧП не происходило. Не было случая, чтобы дети расшифровывали тайный смысл эпизода. Он упускался ими при пересказе или искажался до неузнаваемости. Евгения Ивановна не возражала против таких неточностей. Когда урок пересказывал самый приличный мальчик в классе – Веня Б., учительница сделала приятное открытие: школьник называл Бопре не «монсеуре», а «месье». Но, не успев заключить про себя, что с сегодняшнего дня так и будет величать француза, получила страшный удар. Вдруг, криво улыбнувшись, самый маленький в классе мальчик, отнюдь не акселерат, раскрыл всю подноготную означенного места в повести. Сделал он это в корректных выражениях, но во всеуслышание, вызвав нездоровый интерес у присутствовавших детей.
В школу вызвали родителей Вени. Пришла только мать. По размерам это была женщина-гора. Она носила чернобурку и шляпу с пером. Её непроницаемый вид контрастировал с мельтешением старушки-учительницы. Она так и не разжала свои тонкие губы, над которыми обозначался тёмный пушок. Когда Евгения Ивановна, запыхавшись после взволнованных тирад, затихла, мамаша Вени повернулась и торжественно, как корабль, двинулась прочь, неся в себе тайну столь ранней осведомлённости сына. Вообще я почти никогда не слышал её голоса. Однажды, когда я позвонил Вене, мне ответил густой баритон. Оказалось – его матушка.
Отец Вени в тот день не пришёл. Был на работе. Только и помню его в стекляшке-витрине часовой мастерской в центре города. Вернее, его лысину, склонившуюся над распотрошёнными часами, в большом количестве рассыпанными на столике. И ещё монокль в левом глазу. Потом он умер, и когда я пришел на панихиду, то увидел коротенького человека в гробу. Лицо его, чуть напряжённое, как бы от усилия удержать в левом глазу монокль. Мать Вени сидела насупившись, а он сам с любопытством рассматривал приходивших посочувствовать.
Я и Веня поступили на филологический факультет университета. Здесь он определил свои интересы вполне. В вузе мы впервые прознали про некого субъекта по фамилии Фрейд. Его пропагандировал местный интеллектуальный франт, преподаватель старославянского Н.П. Основной предмет энтузиазма у него не вызывал. За него он имел доцентскую зарплату. Зато любил посудачить об одиозном психиатре из Вены. В то время на Западе бушевала сексуальная революция. Её отголоски доходили и до нас. Наш специалист не то старославянского, не то психоанализа находился под влиянием её идей.
«Социодром», как называл Веня студенческую среду (кстати, под конец учёбы его речь совершенно занаучилась), был очень восприимчив к буржуазным веяниям – как неокрепший организм к простуде. Нормой считалось быть фрейдистом, что, впрочем, ограничивалось тривиальными скабрезностями в шутках на определённые темы, приправленных специфической терминологией. Других завоеваний сексуальная революция на нашей почве не имела.
Настоящим фрейдистом был только Веня, который упорно добывал книги полузапрещённого автора и штудировал их. Он не острил на сексуальные темы и не был их объектом. На социодроме царили жестокие порядки. Так, не выдержал насмешек и повесился наш общий знакомый. Единственное, что не могли простить ему ретивые фрейдисты, – его феминную внешность. Веня внешне был слишком убог и очень академичен, чтобы привлекать внимание. Но на третьем курсе положение изменилось.
В это время большой популярностью пользовался роман Курта Воннегута «Завтрак для чемпиона». Прочли его немногие, но многие обратили внимание на эзотерический знак, поставленный самим писателем в конце романа: маленький прямоугольник, испещрённый внутри ломаными линиями. А под знаком подпись: «А это – задик». Никто ничего не понял, даже Веня. Но в отличие от всех он поднял английский оригинал и убедился, что речь идёт не о невинном задике, а о дырке от ануса. Но почему тогда прямоугольник? И тут его осенило! Своим открытием он поделился с Н. П. Тот хотел было присвоить его, но вокруг было много свидетелей. С тех пор Веню зауважали и стали побаиваться. В тот период он напоминал мне персонаж из исторического фильма: великого стратега, карлика, равнодушно взирающего на челядь, которая носит его на носилках с балдахином. Но Фрейда он действительно знал. Во всяком случае, не было предмета, которого он касался и не рассматривал бы через призму психоанализа.
Но произошёл случай, когда его с тех самых носилок попытались стащить. На научных собраниях всегда найдутся одна-две особы, до экзальтации влюблённые в науку. К синим чулкам их не причислишь, так как в отличие от них они, бывает, путаются и влюбляются не то в науку, не то в учёных. Обаяние интеллекта для них – главное. Не имеет значения, от кого оно исходит – от трясущегося старичка-академика или преуспевающего молодого доктора наук. Чаще всего это прелестные идиотки. Так что у Вени был шанс понравиться женщинам. На конференции он читал доклад о невесть откуда выкопанном им авторе XVIII века – Пнине. Его с невероятной педантичностью конспектировала гостья конференции, прибывшая из российской провинции. Благо, Веню конспектировать было приятно: он говорил размеренно, методично. После доклада гостья с заметной экспансивностью задавала вопросы Вене, а тот с заметной невозмутимостью отвечал на них. Если где и производил впечатление Веня, то на научных мероприятиях. С них он выходил в ореоле славы. Но чуть-чуть времени, и премьер обмякал, начинал нудить о необходимости звонить домой. На этот раз ему было не отбиться. Наташенька (так звали российскую участницу), не израсходовав запас умных вопросов, продолжала задавать их после заседания. Веня мялся, бормотал невразумительное, но тщетно. Он хранил полное безучастие к голубым глазам энтузиастки науки, которые было не скрыть очкам в тонкой золотой оправе, к её мини-юбке и лёгкой картавинке, столь привлекательной для других особ мужского пола на конференции. Веня проигнорировал её предложение проводить себя до гостиницы. «Мне надо позвонить матушке», – произнёс он, как мог подчёркнуто твёрдо, чтобы прервать домогательства. Аргумент был слабым, но обернулся неожиданно. Его собеседница заговорила об эдиповом комплексе, об издержках ранней социализации. Помянут был и Фрейд…
Всю дорогу они только и говорили о нём. А когда подходили к гостинице, Наташа предложила Вене: «А почему бы тебе не стать гендерологом?» Он ошалел. По его предположениям, где-то существует область знаний, находящаяся между сексологией, гинекологией, философией, куда можно было протиснуться и филологу. Но Веня не знал названия земли обетованной. Предложение стало находкой. Видимо, наша провинция была более глубокой, чем та, откуда приехала Наташа, раз там знали такое слово. Но этот факт уже не имел значения. В знак благодарности Веня заговорил о самых деликатных пластах в творчестве Фрейда. Делая это без всякой задней мысли, он не мог предвидеть, что его академизм мог быть истолкован превратно.
Наташа пригласила Веню подняться в номер, и он не мог понять, почему в лифте ей понадобилось выйти этажом раньше. Вообще она повела себя странно: заговорила шёпотом, опасливо озиралась, а потом вдруг зашла в ванную чистить зубы. Чем бы всё это кончилось, возможно, он догадался потом. Но в тот момент вспомнил, что ему нужно позвонить домой. В номере был телефон. Ответил слегка встревоженный баритон. «Где ты?» – спросила его мать. «В гостинице», – ответил простодушно Веня. Лёгкая зябь волнения в эфире перешла в лёгкую бурю: «Что там ты делаешь?» – «Меня пригласила к себе женщина». Если кому довелось когда-нибудь услышать в телефонной трубке истошный вой волчицы, то это был Веня. «Беги домой, несчастный! Ты заразишься! Ты заболеешь!»
Через некоторое время Веня переехал в Москву, где окончательно утвердился как гендеролог. Доходят слухи, что он по-прежнему невинен.
Командировка
Командировка сюда организовывалась в спешке и бездарно. Надо было провести социологическое исследование. Вопросники не удосужились перевести на русский язык. Между тем в этих местах проживало много азербайджанцев, не знавших грузинского, а нередко и русского. Так что каждый раз, собрав вокруг себя респондентов, приходилось надрывать горло и переводить анкету с грузинского на русский. На азербайджанский язык меня последовательно переводили работники местного райкома ЛКСМ. Что они говорили респондентам – трактористам, скотникам и дояркам, – мне неведомо.
Только-только вступал в свои права март. Было холодно и грязно. Опросы проходили на фермах. Говорят, что их запахи полезны и прочищают лёгкие, но с непривычки можно нанюхаться до умопомрачения, к тому же они подолгу тебя преследуют. Только и думаешь: «Поскорее домой, в Тбилиси… под душ!»
Но, видимо, несмотря на неприбранный вид, моя персона ещё могла производить впечатление…
После одного из вояжей в дальнее село я оказался на молодёжном вечере. Местный комсомольский актив района веселился, танцевал под звуки популярных хитов. Другая молодёжь заглядывала с улицы в окно и из хулиганских побуждений строила рожи и отпускала комментарии. Для такого случая на вечер был приглашён милиционер. Он подходил к окну и урезонивал хулиганов грозными взглядами. На его груди красовался комсомольский значок.
На вечере играли в почту. Роль почтальона исполнял чрезвычайно энергичный парень. Он изъяснялся на всех принятых здесь языках – грузинском, русском, азербайджанском – и приговаривал: «Почтальоны – тоже люди! Им тоже нравится получать письма!» После изнуряющей работы в дальней деревне я подустал и меня клонило подремать, когда этот малый громким голосом во всеуслышание провозгласил: «Письмо для гостя из столицы!» Я встрепенулся, встал, принял сложенный вчетверо листочек бумаги и поблагодарил его. Письмо было от девушки. Она сожалела о моём унылом виде и призывала оглядеться вокруг. «Вы увидите глаза, исполненные любви», – обещала незнакомка. Я был заинтригован, хотя отдавал себе отчёт, что это могла быть дежурная шалость. Некоторое время озирался, потом перестал.