ой, на одну – обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась.
Римма Родионовна едва доставала бабушке до плеча. Лицо бледное и заскорузлое, как засохшая серая грязь. Нос торчит утиным клювом. Глаза водянистые. А ноги расширяются книзу и плющатся, словно ласты. Жила Римма Родионовна в стороне от поселка, совсем рядом с речкой и, видать, большая вода долгие годы перекраивала внешность старухи на свой лад. А может Римма смолоду была такая, потому и поселилась поближе к реке.
– Здравствуйте, ребятушки. Я вот книжечки принесла, – голос у нее будто жиденький чаек, в который бухнули три ложки сахара. – Будем русский подтягивать. Диктантики писать.
– У нас с русским и без вас полный порядок, – пробормотал Толя.
Тут бабушка брови нахмурила да как шикнет.
– Ну-ка, повежливей, не то раньше отправлю… – бабушка не договорила, осеклась, но близнецы и так поняли. Хотела сказать, что в город отправит, к матери. Пустые угрозы. Толя с Тоней совсем недавно слышали со своей «колокольни», как бабушка говорила: «С ума Светка сошла, звонит и ноет: заберите их насовсем. Я, мол, карьеру строю. Ох ты ж боже мой. Мне премия, говорит, светит за журналисткое расследование, некогда мне с ними. Да врет она! Так ведь с их рождения повелось, все отбрыкивается. Да и раньше еще, когда под сердцем носила. Только совсем отбрыкнуться мы ей не дали». И дед, хорохорясь, отвечал: «Да и заберем. В сторожа пойду, потянем!».
Зря бабушка про маму упомянула, да еще два раза за день. Толя с Тоней как вспомнят, что мама нашептывает, к каким людям водит и какими глазами глядит, особенно по ночам – не по себе становится. Хочется забыть обо всем, сделать маме то, чего она так боится, а потом очнуться и ни о чем не жалеть. Больше никогда ни о чем не жалеть. И ничего не чувствовать.
Да только бабушка плакать будет – а пугалу плакать нельзя, румянец слезет.
– Ну, давайте, кузнечики, – смущенно и сердито сказала бабушка. – Шагом марш в комнату. А я пока тесто затворю.
И пошло-поехало. Вроде диктует Римма Родионовна про отряд пионеров из старого учебника, а между строк иное бормочет. Вроде смотрит в книгу, а в другой раз косится и щурится на тебя, будто пытается разглядеть что-то далекое. От бормотания и косого взгляда внутри все переворачивается, органы меняются местами, бросает в пот и ужасно мутит. Кажется, дай себе волю, и изо рта похлещет болотная жижа вперемешку с лягушками.
Какие уж тут блины. Один на двоих съели, чтобы совсем бабушку не расстраивать, да наверх поплелись. Легли вместе на Тонину постель, укрылись с головой двумя одеялами и только тогда согрелись. А утром перво-наперво взялись сочинять про паука. Он все это время как будто ждал и никуда из угла не отлучался.
Паук пучится, пухнет. Падает, ползет по полу. Пробирается полем, припускает по пригорку. Паук прокладывает путь. Прямо, прямо, поселок позади. Пусть поймает пожилую паскуду, прижмет, паутиной покроет. Пусть подохнет паскуда, пусть подохнет.
За завтраком дед строго-настрого запретил близнецам уходить с участка. Нетоволк-нетомедведь-нетокабан, возможно, шатался по округе, голодный и злой. Дедушка этого не сказал, но Толя с Тоней все прочитали по его глазам. И правильно, что запретил уходить, они только того и ждали. А еще ждали Римму Родионовну. Вернее, ждали, что она не придет.
Пришла. Улыбнулась так, что лицо будто треснуло. Сегодня, говорит, займемся природоведением. С русским, смотрю, у вас и так все в порядке. Ребятушки.
На этот раз вышло еще хуже. Вроде рассказывает старуха про зверей да птиц, рыб да насекомых. Добавляет, усмехаясь уголками губ, про пауков. А Толя с Тоней слышат больше. Видят больше. Проглядывает сквозь лицо Риммы Родионовны то козья морда, то лик молодой девушки, то бесформенная жижа. Вплетаются в речь незнакомые слова, вязкие и темные, как деготь. Слова повторяются из раза в раз, пока Толя с Тоней не начинают их узнавать, понимать, впитывать. Внутри все затягивается илом.
Когда старуха ушла, близнецы, чувствуя себя наполовину неживыми, забрались на чердак. Следом поднялась бабушка. Ее правая рука так сильно мяла левую, что оставались следы.
– Завтра Римма Родионовна не придет… – начала бабушка.
Лучше бы не продолжала.
– Она попросила, чтобы вы сами к ней пришли.
– Зачем? – хрипло спросил Толя.
– Ты, часом, не заболел, кузнечик? – бабушка прижалась губами к Толиному лбу, потом к Тониному. – Холодные. Даже слишком, – озабоченно произнесла она и, сонно моргнув, вновь заговорила о старухе-учительнице. – У Риммы там какие-то книжки. Говорит, очень нужные, полезные, прямо самое то. Только тяжелые больно. Не дотащит.
– А как же огр? – буркнул Толя.
– Кто?
Тоня недовольно покосилась на брата и мягко, не глядя бабушке в глаза, сказала:
– Мы слышали, Кадушку волк загрыз. Или медведь. Вдруг он все еще тут, поблизости…
Бабушка снова моргнула – неспешно так, будто на замедленном видео – и ответила:
– Если боитесь, дед вас проводит.
Она прикоснулась пальцами к губам и слегка нахмурилась, удивляясь собственным словам. Отчего ей так хочется, чтобы дети пошли к Римме? Почему, после случая с Кадушкой, ей не страшно отпускать их? Ответы не находились. Лишь горели где-то в груди слова, сказанные Риммой: «Пусть ребятки завтра сами ко мне придут. Часикам к семи». Не слова – наказ. И нарушить его нельзя. Вот только почему?
Что-то такое уже было. Что-то похожее. Давно. Римма сказала: «Пусть Светочка ко мне придет. Ей уж скоро поступать, готовиться надо, я ей помогу. На филфак непросто попасть. То, что она стихи и рассказики пишет – хорошо, конечно, но в Москву сколько таких провинциалочек стекается. А я подсобить могу, талантливая она у вас, и денег не возьму, даже не предлагайте…». А Светка заупрямилась чего-то, идти не хотела, даже плакала. Пришлось прикрикнуть. Обещала же Римме, что дочка придет. И нарушать обещание нельзя. Ни в коем случае нельзя. Вот только почему?
Бабушка глубоко задумалась.
– Мы сходим к Римме Родионовне, – сказала Тоня и погладила бабушку по истерзанной, покрытой маленькими синяками руке.
– И дед нас пускай не провожает, – добавил Толя.
Бабушка кивнула, все еще пребывая в задумчивости, и направилась к двери.
– Испечешь завтра сонливых блинов? – торопливо спросила Тоня. – К нашему возвращению, – и опустила глаза.
– Ну а то! – оживилась бабушка. – Испеку, обязательно испеку. А вы как раз аппетит нагуляете. Речным воздухом надышитесь.
И она пошла вниз, уже представляя, как поставит завтра перед внуками тарелку с круглыми, тонкими, кружевными блинами – все будут ладненькие, один к одному, корявые они с дедом съедят заранее. А к блинам четыре розетки: с яблочным и вишневым вареньем, со сметаной и медом.
Ночь стрекотала цикадами и печально ухала неизвестной птицей. Наверное, в одной из книг Риммы Родионовны говорилось, что за ухалки водятся в этой местности, но Тоня и Толя знали: в старом доме у реки их ждут вовсе не книжки. Что-то иное поджидало их.
Прижавшись головами – уши у обоих холоднющие, как после зимней прогулки без шапки, – Тоня и Толя старательно подбирали слова для последнего рассказа. Время медленно плелось по лестнице ночи, ступенька за ступенькой, на одну – обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась. Наступило утро.
Тюль на окне, освещенный солнцем, казался чем-то волшебным. Завернуться бы в него, закрутиться в кокон и переждать. В памяти всплыло слово из учебника, который приносила Римма Родионовна. «Окуклиться». Тоня с Толей глубоко вдохнули и долго не хотели отпускать воздух: в их спаленке пахло так, будто нюхаешь через фантик залежалую карамельку.
Куда делся этот день, в какую воронку утек, близнецы и не поняли. Вот на кухню спустились. Вот позавтракали. Вот деду немножко в огороде помогли. Вот гусеницу разглядывали. Вот пообедали. Вот дед ежа принес в ведре. Вот сходили с дедом в лес, выпустили ежа. Вот перекусили печеньем со сгущенкой.
Тени удлинились, и настала пора идти к Римме Родионовне.
Бабушка и дед, оба вялые, непривычно уставшие, проводили внуков мутными взглядами. Дед все сжимал и разжимал кулаки, сопротивляясь неведомому, а бабушка силилась что-то сказать, но рот словно из-за ириски слипся.
– Попрощаемся? – спросила Тоня и кивнула в сторону пугала.
Над соломенной головой летали две вороны, с каждым кругом опускаясь все ниже. Птицы совсем не боялись пугала, а вот ему стоило бы их бояться. Они запросто могут вспороть клювами его мешковину. Могут клюнуть в пуговичный глаз, и тот треснет.
Но пугало не боится. Знай себе улыбается. И вороны мирно сидят на его плечах.
– А если у нас не получится? – спросил Толя.
– Если у нас не получится, мы никогда сюда не вернемся. Слышишь меня? Никогда, – Тоня внимательно, совсем по-взрослому посмотрела на брата.
Толя втянул щеки, сжал их зубами изнутри и кивнул. Вороны спрыгнули с плеч пугала, почти одновременно, и улетели.
Нет, пугалу не стоит их бояться. Они не вернутся.
– Ну здравствуйте, ребятушки, – Римма Родионовна встретила их на тропке, уводящей к кособокому дому, что серой декорацией маячил за ее спиной. – Ко мне не пойдем, не прибрано у меня, – осклабилась. – Вот тут, на бережке, и устроимся.
Старуха подготовилась. Место выбрала ровное, пологое. На низкой речной террасе темнело пятно выжженной травы в окружении причудливых коряг и крупных гладких камней, исписанных непонятными символами. Там, где терраса сходила в пойму, круг разрывался. Тут коряги и камни шли двумя параллельными прямыми, образовывая что-то вроде коридорчика.
Римма Родионовна подтолкнула близнецов к кругу, и они подчинились. Перешагнули валуны да корявые палки, взялись за руки и уставились на реку. Вода замерла на мгновение, а потом потекла вспять. Вспучилось несколько больших пузырей, похожих на беременные животы. Пузыри беззвучно полопались, а следом вспучились новые.
– Я маму вашу сразу приметила. Задумчивая такая была, тихая. Любила одна на речку прийти, посидеть, в блокнотик стишочки позаписывать. Неплохие, кстати, выходили. Со словами она всегда дружила. Вам, гляжу, это передалось, – близнецы не смотрели на Римму Родионовну, но чувствовали, что она улыбается. Всеми своими ликами. – Паучок у вас хороший получился, бойкий, да слабоват против меня. А про огра вовсе молчу. Напугать думали? Только скотинку Митричевскую зря сгубили… А что? – ее тон вдруг переменился, стал жестким и резким. – Думаете, я чудовище? Ошибаетесь. Я напрасных смертей не люблю. Иначе давно бы извела и мать вашу, и бабку с дедом… – старуха протяжно вдохнула и выдохнула, будто праведница, не поддавшаяся соблазну. Голос снова смягчился, подсластился. – Помню, словно это было вчера. Пришла ваша мама, заплаканная, грустная. Чувствовала. Я ей голову слегка затуманила, в круг уложила. Он был доволен, я видела. Она-то чистая была, никем не порченая. Он только таких и любит. Как она кричала, когда Он овладевал ею, – в голосе стало еще больше сахара. – Сама-то я, пока молодая была, глупостей наделала, а иначе б… Когда вы с Его помощью избавитесь от всего лишнего, от всего человеческого, я буду вам хорошей хозяйкой. Нет, не хозяйкой. Матерью. О, глядите! – голос дрогнул. – Скоро Он явится.