– Ань, не волнуйся. Ты как себя чувствуешь? Я завтра приду, принесу лекарства.
Она ещё раз всхлипнула, повернулась к нему спиной, а лицом – к окну с выцветшими бежевыми жалюзи. Подтянула колени к животу. Ермолай теперь видел перед собой не цветущую фигуристую девушку, а рыдающий комочек. Встал, чтобы обнять.
– Не надо, не приходи больше, – проговорила она злобно-истеричным голосом. – Мама приедет.
Он застыл: слова острыми иглами проткнули душу, впуская бессилие и боль.
– Ань, всё решим.
Ермолай отшатнулся, когда Анна резко повернулась и села. Взгляд горел гневом, а губы-бантики смялись в бесформенную тряпку.
– Я уже решила. Как выпишут, разведёмся. Ты же со мной был только из-за удобства: отец хорошо помогает, так и в Москве можно жить, а не мотаться из подмосковных куличек. А я терпела, чтобы ребенка родить. А теперь зачем?! Надеюсь, ты быстро съедешь.
Опомнился только на улице, когда вечерняя прохлада проникла под распахнутое пальто, застегнулся и побрел в сторону метро. На сгорбленные плечи падал тёплый свет из окон домов, а он ощущал себя сломанным и разбитым, словно опустили хребтом на колено. Только одна мысль билась среди пустыни отчаяния: «Пусть так! Пусть! Решу с лекарствами, съеду, как хочет. А халат?! Халат будет. Будет! Я сделаю!».
Дома залез в инет и онлайн-магазины, огорошила стоимость лекарств и тканей. Портнихи ранее прислали смс с суммой за работу вечером и в выходной, и еще увеличили затраты на шитье халата. Поговорил с тёщей: выедет в субботу, а помочь с деньгами не может – супруг все еще под арестом. Надежды на его родителей тоже не было: после закрытия завода в городе отца сократили, и мать кормила всю семью.
Ермолай собрал вещи. Листы с рисунками уложил на кухонном столе в ровную стопку, а сверху оставил обручальное кольцо.
***
На этом подиуме не увидеть нарядов. Здесь обнажают тела, характеры и инстинкты, вытряхивая из мыслей пыль бытия.
Пятничный вечер. Город уже покрыла угольная темнота. Ермолай стоит на подиуме в окружении сетки. Смотрит в глаза противнику – по коже холод, а рядом рефери монотонно бубнит правила: в горло, позвоночник и затылок не бить, пах и волосы не трогать, вниз головой не втыкать и прочую никому не нужную хрень. Но ему нужна минута. Всего шестьдесят секунд, чтобы не сдаться и остаться в сознании.
Пухлый Мирза с чёрно-рыжей густой бородой и баками собрал бойцов в спортзале училища, арендованного на ночь для подпольных боев. Под едва убеленным штукатуркой потолком, на скрипучем полу с разбросанными по углам матами, вокруг собранного за два часа и установленного на возвышение восьмиугольника собралось несколько десятков зрителей, имеющих достаточно хлеба, но мало зрелищ.
Он надеялся на Мирзу, надеялся на его помощь, поскольку после вежливой просьбы в «быстроприветколлектор» подождать одобрения три-четыре дня цеплялся не то что за соломинку – за лапку водомерки. И получил – бородатый устроитель побоищ прошмякал толстыми губами:
– Ну-у, брат, я не могу просто давать бабки. Мои старшие друзья наблюдают, – кивнул в сторону двух мордатых толстячков на диване у стены. – Постой, такая тема есть: выйди против сынка одного тут. Короче, он дохлый, а биться хочет. Давай, а! Ты ж дерешься, знаю, но не профи. А у него папаша, крутой чел в общем, много отваливает. Всего минуту простоишь – заплачу в два раза больше, чем просишь…
Гонг. Красные доли секунд на черном табло ринулись в целое, а мускулистый «дохляк» – к Ермолаю.
Осталось пятьдесят семь…
Только и успевает подставлять локти, ладони, колени под прямые и боковые – руками и ногами – удары.
Легкие требуют кислорода, растягивая ребра. Кровь вздувает каждую жилу, морозя боль адреналином.
И снова коллекция ударов: кросс, джеб, хук.
Тридцать одна…
Пот брызжет с тела при каждом движении. Зубы впиваются в капу. Без неё Ермолаю уже разорвали бы дёсны, вывихнули челюсть и сломали зубы. Много пропускает – руки едва-едва держит перед собой.
Махнул в ответ – кажись, попал.
Горячие угли из девятого класса жгут изнутри, призывая терпеть.
Пропускает в бедро. Боль скорпионом кусает мышцу.
Пятнадцать…
– Хватит гладить. Вали уже, – шумят зрители.
Левый глаз уже не видит, губы разбиты в клочья, и язык взбалтывает кровь со слюной.
Пропускает боковой в рёбра – трещат.
Десять…
Борьба в партере.
Ермолай ощущает, как натянуты сухожилия в вывернутой на излом руке, как боль сверлит плечевой сустав, заползая в мозг, как проваливается сквозь настил – и мысли падают во мрак.
Лицо и шепот жены как спасательный трос тащат обратно:
– Ермоша, хватит. Вставай.
Вернулся из провала – на табло застыла минута.
В душ. Деньги в карман. На такси сквозь ночные улицы. В дреме голова свисает на грудь, мыслей, желаний и целей нет. Ничего. Доехал – упал на диван, не раздеваясь.
Разбудил мобильник. За окном светло, на часах – десять. Шевельнулся – по всему телу рассыпалась боль.
– Алло… Нет, работы не будет… Оплачу… в понедельник заеду.
Хромая, доковылял до кухни, жадно выпил воды. Через боль в левой руке вернул обручальное кольцо на палец. Включил ноут, и виндоус приветствовал бодрой мелодией. Ермолай отменил онлайн-заказ на ткани, затем поисковик выдал ссылку на «Аполлон-фарма», где он сложил в корзину перечень из врачебного листка. Поставив галочку «Срочная доставка», набрал номер:
– Мария Степановна, здравствуйте! …Если сложно, не приезжайте. Мы справимся.
Взял верхний рисунок из стопки на столе. На него смотрел набросок платья-футляра с винтажным пиджаком. Схватил ручку, покрутил, смял лист и бросил на пол. И так пока на буковый ламинат не пали все эскизы.
Положил перед собой чистый лист и провёл первую линию.
***
Июньское утро. Воробьи щебечут за окном.
До подъёма еще минут пятнадцать, но Ермолай уже раскрыл глаза и тихо лежал, прислушиваясь к ровному сонному дыханию жены рядом. Выключил будильник на телефоне, осторожно сел на край дивана, но мягкотелый предательски скрипнул пожилыми пружинами, отчего Аня перевернулась на спину и сладко чмокнула губами-бантиками. Не проснулась.
На цыпочках прошёл на кухню. Пять минут колдовства, и бело-желтые полукруги, усыпанные рубленой петрушкой, укропом и луком, с кусочками расплывшегося сыра перекочевали на две тарелки, а турка зашумела на плите. Прислушиваясь, как супруга шумит водой в ванной, написал ответ: «Поздравляю. В два. Позже никак».
Услышал, как открылась дверь.
– Ань, иди. Яичница с зеленью, как ты любишь.
Она зашла, прикрывая зевок. Села напротив. Время добавило округлости ее телу и теплоты лицу.
– Вкусняга! – хлебнула кофе. – Брюки погладила – в шкафу висят.
– Ага. Гуд.
– Сегодня к Педро или к этому… Акуловичу?
Он широко растянул губы в ответ:
– Акиловичу. Не-е, сегодня отдельный заказчик.
Аня надула губы, нахмурила тонкие брови.
– Заказчица, скорее. Такое платье сама бы носила. И чего ты, не понимаю, его на конкурс не отдал?! Тимофеевна точно не прокатила бы.
Уголки его глаз сморщились от легкой улыбки, ощущая правоту и в то же время – напрасность её ревности. Ермолай тихо с нежностью сказал:
– Анют, сошью тебе платье. И не одно. Все подруги твои по-рачьи глаза выпучат, – встал, чмокнул в губы. – И забей ты на этот конкурс – будет другой. Нам главное родить, а потом уже… всё решим.
Ушёл в комнату.
***
В начале третьего они сидели за капучино в кофейне. Он не узнавал Кристину: синяк под глазом хорошо прикрыт крем-пудрой и едва заметен, вспухшая бровь заклеена пластырем телесного цвета – всё это цена серебра на турнире, но, несмотря на красивые витые локоны и цветастый топ и джинсы от Габбана с Дольче, глаза её были мутные, а взгляд – вялый.
– На полгода, значит… Летишь завтра? – спросил Ермолай.
– Да. Где-то так… Врачи сказали, если повезёт, мама за шесть месяцев будет в норме, – Кристина встала с сердитым лицом, но одарила вымученной улыбкой: – Ладно, друг, пошла я. Треснуть бы тебе, чтоб жену не обманывал. А за платье спасибо.
Он тоже встал.
– Не провожай.
Ермолай опустошил чашку, расплатился и не спеша, нежась в теплых летних лучах, зашагал к метро. Звонок. На экране высветился незнакомый номер.
– Да.
– Степанов, Ермолай? Это Василиса Тимофеевна. Ты зайди ко мне завтра утром.
– Хорошо. А что-то случилось?
– Моему знакомому, а ты знаешь, какие у меня знакомые, халат заказали для какого-то императора, причем последнего. Предложила твой эскиз посмотреть, поэтому зайди завтра – всё расскажу.
Он понял, что обязательно вернётся. Вернётся, чтобы встретиться с одноклассниками и рассказать, что надо верить и идти к цели.
Кораблики
Сынок, я постоянно вспоминаю, как запускали в ручей бумажные кораблики. В один из дней берег разбух из-за дождя. Я держал тебя за воротник куртки, чтобы не упал, но поскользнулся и потащил вниз. Ты испугался, но не заревел. Мокрые и веселые мы побежали сушиться, а ботинки хлюпали к восторгу мамы.
Мы часто гуляли с тобой по лесу. Дикие ароматы смывали привкус городского бетона. Тропинка, усыпанная пожелтевшими хвойными иглами вперемешку с шишками, точно ковер, мягко гасила шаги. Озорное солнце подмигивало сквозь таинственные переплетения ветвей. Ручей прозрачной ленточкой извивался среди деревьев и уходил в чащу. С первым теплом он преображался в бурлящее мутное полотно, пряча гнутые корни ближних стволов.
Кораблики застревали, и мы палками вытаскивали на бурлящий поток. Большинство кувыркалось и сразу тонуло, другие приставали к берегу, откуда невозможно достать. Они колыхались, пока вода и ветра не смягчат бумагу и не утащат на глубину. Некоторые уплывали, то исчезая, то появляясь за поворотами русла. С нетерпением смотрели, когда удаляющийся кораблик выглянет и качнется, словно прощаясь.
Уже взрослый, заходил перед каждой командировкой, и мы гуляли к ручью. С тех пор как ты служил, не рассказывал куда едешь, но я догадывался, что это опасно. Твой сын смотрит на фотографию, где ты с первой медалью «За отвагу» и говорит: «Папа!», а я прячу слезы. В последний раз, уезжая, ты обернулся и махнул, точно на ручье кораблю.