Ошеломленный крепостью ее объятий отставник пыхтел и силился что-то возразить. Но спорить с ней было бесполезно.
— Шеви, шеви лейди, — бабка качалась на подполковнике как на трапеции. — Шеви, ван онореее!
— Дарья Агаповна, — сипел доктор Фридман, — Позвольте! Ну, что же вы. Вы мешаете, у нас тут проверка.
— Ты завтра тут будешь, пушистик? — поинтересовалась Агаповна, после минутной возни выпустив полузадушенного бронетанкиста из лапок. — А то у меня дела сейчас.
— Буду, — заверил ее Геннадий Кузьмич — Не сомневайтесь.
Успокоенная, она удалилась в сторону уборной. В ее душу стучали вечерний рассольник и макароны.
— Она в дружине у тебя? — глядя вслед пестрому халату, поинтересовался помятый военный.
— В дружине, — ляпнул, неизвестно от чего тоскующий, психиатр. — Доброволец и активист.
— Ну, завтра посмотрим, — прогудел Геннадий Кузьмич и подвел итог. — Все у тебя хорошо с агитацией, Моисеевич. Замечательная, прямо скажу агитация — намного лучше, чем у всех. Пункты оказания первой помощи, проверять не будем. Запишу, что на должном уровне. А так, завтра часиков в девять, готовьтесь к учениям.
Они попрощались как Кастор с Поллуксом, как кровные братья перед трудными делами. Геннадий Кузьмич сердечно обнял Марка Моисеевича и, не оборачиваясь, потопал к воротам. Наблюдая синусоидное движение бывшего танкиста, тихий доктор неожиданно захотел, чтобы ему вот так вот запросто, подарили папаху, а энурезники, толпами валящие из ворот с белыми билетами, отдавали ему честь. Потому как не имел он в своей жизни даже той маленькой толики нужности и уважения, о которой помнил его случайный гость.
Сострадание и печаль по чему-то потерянному и непознанному всем человечеством металась по темным зарослям. Бледная луна взирала на них с неба. Проходя мимо меня проверяющий, неожиданно остановился и потребовал:
— А ну-ка дыхни, боец.
Я дыхнул в предусмотрительно подставленное ухо, поросшее мохом седых волос.
— Показалось, едитя. Смотри у меня, — подполковник назидательно ткнул пальцем в пространство. — Бди! Что бы чего тут… Завтра учения!
Окончив на этом наставления, он погрузился в свой неземной аппарат и отбыл. Я еще долго стоял, вдыхая холодный ноябрьский воздух, и слушал хрип глушителя растворяющийся вдали. Как же все пестро и непредсказуемо, думал я, даже тут, на небольшом кусочке поверхности, где время остановилось. И еще никто не сказал, куда бежать в поисках абсолютного покоя. Развлекаясь этой мыслью, я запер ворота и вернулся в сторожку.
А Марк Моисеевич, сидя в кабинете, сочинял письмо бывшей жене.
«Здравствуй, дорогая Марина!» — начал он, и уснул, положив голову на белый лист бумаги. Припоздавшая со смертью ноябрьская муха ползала по огрызку вареной колбасы, оставшемуся от застолья. Мышь гоняла корку хлеба. Все было тихо, но завтра в этом мире недоделанных дел и недописанных писем, в котором никто никому не нужен, должны были состояться учения огнеборцев.
Смерть
Этим утром я вышел из сторожки, полагая позавтракать тем, что послали боги и щедрость круглой поварихи Анны Ивановны. Благословлены эти самые утра! В них вступаешь всем своим разумом с твердым намерением сделать что-нибудь хорошее. Принести кому-нибудь тихое счастье и радость. На крайний случай исполнить что-нибудь героическое: убить дракона, спасти девственницу, отжаться пятнадцать раз на трясущихся руках, похмелиться и бросить курить. И уж не самый большой секрет, что все эти планы не стоят даже тушки дохлого таракана, когда у твоих ворот стоит сияющий бронеинспектор Коломытов в неизменном брезентовом плаще. Оснащенный по последнему слову техники: секундомером, двумя канистрами с бензином и вчерашним перегаром.
— А ну-ка подмогни, боец, — попросил меня Геннадий Кузьмич. — Две канистрочки к входу отнеси.
И, помешав рукой стылый воздух, что, по его мнению, означало приветствие, отбыл в сторону кабинета доктора Фридмана. Попытавшись возразить, я не нашел что ответить, поэтому просто подхватил груз и побрел к зданию больницы. По дороге размышляя о справедливости и своем месте в жизни.
Поток моих малосвязанных размышлений был прерван Прохором, исторгнутым дверью, за которой лечили души. Пометавшись немного по крыльцу, солидный санитар припустил было в сторону так, как отбегает любознательный охотник, присевший по нужде на медвежью берлогу и обнаруживший, что хозяин вовсе не спит и у него свои планы на жизнь. По одному его виду было ясно, что неумолимый как время Геннадий Кузьмич успел добраться до кабинета главврача.
— Прохор! Любезнейший! — воззвал из приоткрытого окна помятый Марк Моисеевич. — Куда вы? Вы в дружине!
— Марк Моисеевич, — заблеял любезнейший Прохор, — у меня там матрасы не прибраны, боюсь, покрадут. На прошлой неделе, две штуки увели. Цыганча лазиет.
— Вернитесь, голубчик, — больным голосом приказал эскулап. — Позавтракаете и поможете на учениях. У нас недобор в дружине.
Я прошагал мимо поникшего Прохора и канистры, весело плещущие содержимым, показались на пару килограмм легче. Зрелища сегодня обещались быть.
— ……! — пожаловался миру огорченный санитар, на самом деле фраза была намного длиннее, а слова ее могли убить пару воробьев, я ее немного изменил. — Тебя тоже припахали чо?
— Проверяющий обещал каждому премию попросить у Марка, если поможем, — с чистыми глазами обманул его я. — Сейчас за противопожарную охрану, сторожам добавляют. По полторы тысячи на лицо выходит, если все нормально.
Прохор нахмурил брови производя несложные вычисления. Полторы тысячи измеряемые в мерзавчиках табуретовки выходили на пару недель не очень оглушительного запоя.
«Ватник, Проша, я тебя еще отрабатывать заставлю», — мстительно подумал я, припомнив оторванные пуговицы и грязь в сторожке, оставленные после его дня рождения. — " Ну все бы ничего, не такое видали, но нафига стол ломать-то?"
— Будет дело! — объявил санитар и поспешил примазаться. — мы им сейчас такие учения устроим, да?
— Ты в дружину поспеши, что там у вас я не знаю. А про сторожей слышал, — оборвал я и выставил груз на крыльцо больницы. Запах каши с какао заставил чувственно трепетать ноздри, в желудке урчало.
— На завтрак! На завтрак! — орала где-то в глубине Анна Ивановна. Грохот посуды, приглушенный стенами, усилился. Я вздохнул и нырнул в двери. Завтрак начался и закончился. После него отборные кадры Марка Моисеевича были делегированы во двор для учений.
— Бойцы! Огнеборцы! — с чувством начал Геннадий Кузьмич, осматривая выстроенные перед ним гвардейские потешные войска, неспешно переваривающие манку с пятью каплями молока на ведро воды. — В этот самый миг, когда мы с вами готовимся к проведению ответственного мероприятия. А именно…? — помолчав пару мгновений и не получив реакции от строя, напоминавшего челюсть пораженного цингой дистрофика, сам себе ответил, — А именно — учений огнеборческой дружины! В этот самый момент, где-нибудь в Сарапуле, полыхает! В дыму и пожарищах мечутся неподготовленные люди! Они дезорганизованы! Их рукава не перемотаны, а огнетушители не заправлены. На это упущение, не раз указывал в своем гениальном труде, посвященном борьбе, замечательный автор Альберт Суходольский, книгу которого мы обязательно будем читать как до, так и после учений. Вот, что он пишет об организации…
Подполковник прервался и принялся искать нужный абзац в потрепанной брошюре. В это время в рядах огнеборцев воцарились хаос и брожение.
— А когда он петь будет? — тихо поинтересовался Петя-Чемодан у бабки Агаповны. — Чета он не похож на этого Болена твоего. И по-нашему говорит, нате-пате. Акцент у него немецкий должен быть.
— Будет петь, — ответила та, — вчера обещал. Болен это, чо я врать буду? Марк-то возле него вишь как пляшет. Язык то выучить вся недолга. Я вона по-немецки чисто говорю. Шассе! Хвассе! Гитлер!
— Если это Дитер Болен, значит на обед будет студень, — авторитетно заявил гражданин Горошко, одетый в меньшую на два размера пижаму, являющеюся тонкой местью Прохора в ответ на две кляузы в прокуратуру и одну в горздравотдел. — В прошлый раз Путин пролетал, на обед были сосиски.
При воспоминании о великолепных зеленых просроченных сосисках, закупленных Марком Моисеевичем за три копейки где-то на рынке, общество заметно оживилось.
— А куда он летел? — поинтересовался Петя. Все что касалось воздухоплавания, полетов или хотя бы прыжков в высоту, вызывало его неподдельное любопытство. Так бывает, когда твой папа уже пятнадцать лет на орбите, а тоскующий сын ожидает приземления в палате номер четыре.
— Знамо куда, Родину защищать. Сейчас врагов этих знаешь, сколько у Родины? Много, а он один, тут понять надо. Я ему даже поздравление отправлял. Поздравляю, говорю, с победой. А он мне отвечает…
— Врешь… — недоверчиво оборвал сын космонавта.
— А он мне отвечает, — с нажимом произнес Герман Сергеевич, — ваш запрос будет рассмотрен в самые кратчайшие сроки. Вот, что он мне отвечает. Занятой человек, тут понимать надо. А Прохор наш, сволочь редкая. Он у меня двести рублей взял на книги и пропил. А мне книги нужны, понимаешь? Я без них задыхаюсь. У меня вот Гумилева нет, а Гумилев мне…
— Шассе! Хвассе! Гитлер! — влезла бабка Агаповна.
— Да погоди ты, Дарья Петровна, — отмахнулся Петя-Чемодан. — А вот, предположим, на чем он летел, Путин-то?
— На самолете, знамо дело, на чем еще?
— На «Яке», зуб дам, на «Яке», — определил сын космонавта. — Шестипушечная модель. Для президентов специально делают. По телевизору показывали.
— Тише, ироды, — шикнул на беседующих обстоятельный Прохор, боявшийся пропустить, когда будут говорить о премиях в полторы тысячи рублей. Дальновидный санитар загодя запасся двумя мерзавчиками, один он предусмотрительно влил в себя, второй бережно хранил в кармане ватника, на случай если учения затянутся.
Геннадий Кузьмич, уловивший паузу в бормотании толпы, возвысил голос и приступил к новому абзацу из труда Суходольского.