И все меняется. Разваливается на куски. Разбивается вдребезги. Как ваза в неловких руках.
Я стою на пороге кухни и вижу ее. Она скользит в болтающемся свете уличных фонарей и подходит к котенку. Его мы взяли недавно, он совсем крошечный. Лера наклоняется, как будто хочет налить молока в его миску и наступает на него. Просто наступает, как на жука. Или на таракана. Отвратительный хруст. Убирает ногу и с любопытством рассматривает бьющееся в агонии тельце.
Она в освещенном с улицы круге. В круге снежного чахоточного света. Лера присаживается над котиком. Тонкий халат обтягивает круглые ягодицы отчего становятся видны веревочки стрингов. Нижняя часть её лица неожиданно дрябнет, вытягивается. Неторопливо тянется, становясь все тоньше и тоньше. Сквозь прозрачную кожу видна паутина вен. Котик бьется в этой тонкой ткани как в плаценте. Потом она начинает сокращаться, подтягивая судорожный комок вверх. Я пытаюсь что-то сказать, выдавить из себя хотя бы крик. Меня обливает кипятком, кровь свистит в ушах. Я тону в грохочущей тишине. Ничего не получается.
— Лера? — каркаю, наконец. Она стремительно оборачивается, смотрит на меня. Глаза белые, как половинки вареного яйца с червоточинами зрачков. В белках дрожат отсветы. Лера ничего не произносит, просто огибает мешающий стол и коротко, почти без замаха бьет меня чем-то.
Глухой шлепок, как по говяжьей туше. И мою правую руку, которую я, защищаясь, инстинктивно вытянул, пронзает боль. Брызги чего-то тошнотворно теплого летят во все стороны. На стены, пол, наши лица, одежду. Я разлетаюсь на куски. Умираю. Испаряюсь. В одно мгновение перестаю быть человеком. Лера поднимает топорик для рубки мяса еще раз. И я налетаю на нее, она отскакивает и топорик задевает левую руку по касательной. Мы носимся по темному дому, я получаю пару неловких ударов, прежде чем укрываюсь в ванной. Вваливаюсь туда прямо с лестницы, у Леры шаги короче, она не успевает. Щелкает задвижка и тут же тяжелый удар, откалывающий треугольный кусок филенки.
Здесь.
— Вы меня слышите? — сестра обдает запахом мяты. — Как вы себя чувствуете?
Глупый вопрос, как я себя чувствую? Никак. Я смотрю, как она возится с капельницей. От усердия, она прикусывает нижнюю губу. Тикает какой-то прибор. Размерено так тикает. Отмечая каждую секунду моего существования. Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три. В голову лезут воспоминания о прыжках. Когда-то это было мне интересно. Ощущение упругой пустоты под собой. Ветер, ветер, ветер. Ничего кроме него. Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три. Главное, пересилить себя и сделать шаг. И при касании ступни вместе. Иначе сломаешь ногу. Интересно, как кошки умудряюсь приземляться на четыре лапы? Как?
Был еще и котенок. Был. Я шевелю пальцами левой руки. У меня получается. Пятьсот один…
Ночные тени ложатся на стены, а я думаю: как же все-таки легко я принял то, что Лера — не человек. Легко. Даже не узнав, кто она на самом деле. Не поняв ее мотивов и причин случившегося. Будто не было трех лет, планов, дома, работы. Ничего не было. Было здесь и было там. И черта между ними. Граница, шагнув через которую оказываешься в полной тьме. А все началось несколько дней назад. Мы долго разговаривали через дверь ванной. Я на свету, она во тьме.
Там.
— Кто ты? — я оборачиваю руку полотенцем, стараясь не смотреть на фиолетовое мясо и сахарно белый кончик кости, на котором кипит розовая кровь. Я понимаю, если посмотрю, то потеряю сознание. От кровопотери ноет голова. Цвета путаются.
— Я?..Лера..- полотенце тяжелеет превращаясь в теплый, липкий ком. — Открой… мы… поговорим…
Она делает паузы, словно ставит точки после каждого слова.
— Почему? — я не замечаю что кричу. В темном отверстии, выбитом в филенке заметно движение.
— У..меня… свои… вкусы… в еде… — она размышляет. Лера озадачена, я для нее консервная банка и консервного ножа нет. Водит топориком по филенке. Звук получается очень нежный. Сталь касается дерева и тихонько звенит.
— Еда? Котенок? — я тоже думаю. Еще пять минут и я потеряю сознание. В голове шумит, а перед глазами мухи. Кровь капает на белый кафель. Каждая капля разбивается в большое вишневое пятно. Мне нужно выбираться, или я грохнусь прямо здесь, а дальше… Бог его знает, что будет дальше.
— Нет… — короткий задышливый смешок. — Все… что. может… умереть… Просто… Я голодна… Мне нужно чтобы кто-то умирал. Я этим питаюсь, понимаешь? — последние слова она произносит без пауз. Я вижу движение.
Ружье. Она хочет достать его из сейфа.
Хочет достать ружье из сейфа!
Я беззвучно смеюсь: сегодня не твой день, Лера. Ключи лежат в бардачке. А машина стоит почти под трассой. Все складывается не так этой ночью. Все.
— Открой… Я голодна… — она возвращается и снова начинает водить топориком по дереву. Выбить дверь у нее не получится. Та открывается наружу. Лера бессильно дергает ручку. — Я голодна…
— Питаешься? — что-то мелькает у меня в голове. Какое-то решение, которое я не могу уловить из-за усиливающегося гула в ушах.
— Мне… нужно… быть… очень… близко… — я вижу ее белесые глаза в поврежденной филенке. Лера тоже наблюдает за мной. Затея с ружьем провалилась и теперь она строит другие планы. Возможно, ждет, когда я совсем лишусь сил.
Решение приходит неожиданно. Мгновенно оформляясь в законченную схему. Ее я даже не обдумываю, на это нет времени. Просто, когда ручка двери в очередной раз шевелится, делаю два быстрых шага и всем телом наваливаюсь на дверь. Вышибаю ее, отрывая от коробки длинную щепу. За дверью воет Лера.
Я теряю равновесие и несусь вперед, как сквозь жесткий кустарник. Ветви хлещут меня. А потом, сопротивление неожиданно пропадает, и я пробиваю балюстраду. В ворохе деревянных обломков падаю. Падаю вниз. Чтобы за мгновение до того как упасть на кухонный стол внизу, услышать громкий голос Егорычева:
— Паш, Лер! У вас тут дверь открыта входная. Снегу намело!
Затем в голове моей ярко вспыхивает красным и тут же тухнет. И я тону в этой тьме.
Здесь и там.
Лера приходит около двух часов. Сквозь надоедливое гудение люминесцентных ламп я слышу ее осторожные шаги. Она приоткрывает дверь и скользит в палату. Останавливается в изножье кровати и смотрит белыми глазами, не решаясь подойти. Прикидывает, опасен ли я.
Я внимательно наблюдаю за ней. Лицо и руки исцарапаны. Темные царапины в полутьме палаты кажутся трещинами. А лицо мраморной маской, на которой нет глаз, лишь черные уколы зрачков.
— Я голодна, — произносит она.
Я сжимаю рукой ампулу и жду.
Атуна Укеле! (2020)
— Солдаты! Вы пришли в эти края, чтобы вырвать их из варварства, нести цивилизацию на восток. И спасти эту прекрасную часть света от ярма Англии! Мы собираемся вести бой. Думайте! Думайте, что эти памятники с высоты сорока веков смотрят на вас!
— Маленький он какой-то, этот корсиканец, — тоскливо заявляет Дюбрейе, будто это имеет какое-то значение. Маленький. Большой. Пикардия дает нам прекрасных лавочников и карманников. Рачительных толстых хитрованов. Жаку — из таких. Великолепный образчик, находящийся в постоянной готовности продать тебе что-нибудь. Или украсть.
Мы с ним стоим в первом ряду Нельского полка и слушаем корсиканца. Нельский полк! Зеленые отвороты у черных мундиров. И презрительный жест, стоивший многим записным комедиантам зубов и свернутых набок носов. Правая рука на сгибе левой. Нельская башня и плывущие мимо трупы.
— Ряды ровнять! Ряды ровнять! Или вы все хотите умереть от поноса в старости? — сержанты, такие сержанты. Что у нас, что у неприятеля, проступающего в пыли у пирамид. Ведь есть же у них сержанты? Об этом я не успеваю подумать, потому что лихие всадники уже летят к нам во весь опор.
— Хочешь умереть от поноса? — завтрак сержанта унавоживает знойный воздух запахом чеснока и еще чего-то тошнотворного.
— Хочешь? — повторяет он.
— Нет, сержант! — бодро отвечаю ему и отрываю зубами бумажный узел заряда, потому что по рядам уже несется: «Заряжай!». Он суетливо убегает вдоль строя, а я плюю ему в след жеваной бумагой: побегай еще тут. Глупая бравада, глупая. Встающая в пару резцов в иное время. Но не сейчас. Сейчас на нас несутся мамелюки. Визжащая, поблескивающая сталью и яркими одеждами масса. А справа, у Дезе, они уже прорвали ряды и, возвышаясь над кипящей массой пехоты, рубят наотмашь.
— Дерьмище! — громко объявляет Дюбрейе и оно начинается. Жаку — глашатай неприятностей, и если что говорит, то мы в это непременное вляпываемся. Чего только стоит тот случай с часами нашего капитана. Старик орал как боров, которого холостят.
Военная тюрьма далеко не сахар. Хотя никто не ответит: что лучше. Стоять в первом ряду Нельского полка у пирамид или долбить камень у дороги. Никто. И я молюсь святому Антуану, потому что у меня нет никакого желания умирать. Надеюсь, что чертов святой на этот раз меня не обманет.
Мы даем залп по нестройной конной лаве и приседаем, давая выстрелить шеренге, что стоит за нами. Искры вспархивают в желтый воздух, и конница врывается в наши ряды. Отступаю в сторону и бью байонетом вдогонку пронесшегося конного. Он тонко визжит на одной ноте, потому что я попал ему в поясницу. А Жаку отбив, нацеленную в голову саблю, колет лошадь противника, достать штыком до всадника ему не позволяет рост.
— Дермище! — как заведенный орет он и лупит упавшего мамелюка прикладом. Лупит и лупит, пока тот не перестает шевелиться.
— Дермище! — повторяет достойный сын Пикардии и смотрит мне в глаза. В его взгляде больше дикого, оставшегося человеку от тех мелких хищников, что, вероятно, были нашими предками. Радужки почти нет, и весь глаз его, оставляя небольшой серый контур, залит огромным, пустым зрачком. Вокруг нас пыль и свалка, сквозь ржание лошадей и треск выстрелов прорываются стоны. Мимо Нельской башни опять плывут тела. Только в ней уже нет трех королев, и призраки Бланш и Марго не бродят по мрачным камням.
Мне кажется, что проходят века, прежде чем мы выплываем в реальность, но это лишь пара минут. И атака отбита. Мой раненый еще визжит, слабо перекатываясь по песку. А появившийся ниоткуда сержант добивает его.