— Вот, — кратко произнес собеседник и выложил на стол банку красной икры. — В холодильнике была. А я через окно вылез.
Так все случается и бродит в этом мире, горы сыплются в пыль, моря высыхают. И на весах лежат совершенно несовместимые вещи. Рождество, банки с икрой и краденые огурцы. Мы стояли, и смотрели на проклюнувшиеся чистые звезды, каждый выбирал себе ту, которая, по его мнению, была первой.
— Синенькая, — сказала бабка Агаповна.
— Темнота! — ответил качающийся Прохор и тыкал толстым пальцем. — Вона там она.
— Синенькая! — упорствовала дикая бабка.
Всепрощение и Рождество совсем не укладывались в общую мрачную картину мира. Гуманизм был нам чужд, и плевать в ближнего своего всегда было национальным видом спорта, где достигшие высоких результатов плевали уже не в бок, а сверху вниз. Тем не менее, мы стояли и ждали чуда. Того чуда, которое непременно должно было спасти нас. Спасти или хотя бы сделать героями.
Такими, что каждый мыслил о том небольшом букетике гвоздик, который подрастающие вокруг маленькие герои положат нам под ноги. И замрут в бессмысленном молчании. На гранит и непременно в целлофане с капельками воды. А потом времена повторятся, и кто-то уже совершенно чужой, но такой же ненужный будет стоять под холодными звездами, обогащая воздух запахом мыла. Истинный мученик настоящей страсти. И он непременно выберет себе ту, которая спасет.
— Санитары- это любовь, Агаповна. Пойдем, Родя, настучим этому мужу по харе, а? — предложил неуемный гуманист П Прохор.
Мы с Саней молчали, потому что звезд было много и у каждого могла быть своя. Такая райская с выдержанным портвейном, мойвой и бесконечной любовью, от которой закипает вялая кровь. Мир кружился под нами, время текло, а из сиреневых зарослей за нами наблюдали горящие глаза Германа Сергеича. Он пару раз судорожно дернул головой и плотнее прижал к себе томик Ахматовой и выбивалку для ковров. Звезды его не интересовали.
Как правильно петь Марсельезу (2020)
— Епзац, — выдыхает Брониславыч.
Его голова выглядывает из люка, и он квохчет в изумлении.
— Дууура, то! — шлемофон бы ему на бестолковку, и, как есть, узбек на полигоне. Только не за фрикционами, а из кормы нашего героического буксира торчит, как глист из задницы.
— А че там с погодой, по пути? — вопрос в подпространство. Кто знает, что у реки на уме? Плеснет мутной зеленью воды, а сверху прижмет ветерком. Вот он — СЛУЧАЙ. Пиши бумаги каллиграфическим почерком. Объясняйся в управлении. Поломал, дескать, стройные показатели не по злому умыслу, а радея о пользе дела. Грудь шарообразно, глаза честные прозрачные, без мысли. Промоют внутрянку от содержимого, это как пить дать. Тут уж на месяц чеса и зажатия клапанов, чтобы не брызнуло. Потому что, случай — мотать его.
Бак или как это называется по-научному, прекрасен. Есть такие вещи, вроде как один почищенный ботинок из пары. Свежеокрашенный бирюзой, да с трафаретным белым «Сукден Кури». Хорошая вещь, сразу видно импортная. А к импорту у нас отношение особое. Нет, не трепетное, без поклонятельства, скорее любопытствующее, могут же, хари суконные! В дополнение к грузу идет француз. Настоящий. Взбитый в букли двухмесячным путешествием по стране строящегося социализма. С почти выветрившейся Францией в глазах. Он начинает все понимать и это понимание ему нравится. Он уже интернационален, этот француз, пропитан советским спокойствием и кумачом лозунгов. Полностью разобрался во всем, и машет совершенно незнакомым людям, люди машут в ответ. Руси хинди пхай-пхай — восторженно эманирует его организм. Вооружен лягушатник белой пластиковой канистрой, наполовину пустой, чемоданом и строгим серым товарищем.
— Жан, — представляется он мне, так как остальные заняты рассматриванием лазурного бегемота греющего бока на барже. — Привет!
— Привет. Я — Алик, — жму ему руку. Серый товарищ оказывается Сергеем Ивановичем и страдальчески смотрит на часы. Наив. Где же ты обитал до этого, дорогой товарищ? Это же флот, ехандэ! Тут даже женщин по шесть часов прогревают, что бы потом за десять секунд окуклить до чистоты сознания. Но ему неймется, ибо система. В системе для всего определенное время дано, даже для сранья. Человек системный жалок в своих куцых радостях. Ну, кому интересно жить в виде записей в таблице? Вверху — наименование в столбик, вдоль — вытянулись неотложные каждодневные нужды. Хочешь, не хочешь, а в восемь будь добр, оправится. Тужься сильнее, потому как график, и следующий пункт уже не за горами. Существуешь в паре миллиметров от прямоугольности. Вот только люди и французы с полканистрами приятно плещущейся темной жидкости — тут не предусмотрены. Они внесистемны и свободны, я начинаю радоваться этой мысли, когда меня обрывают.
- Потянем, Алик? — кэп постно скрещивает руки на объемном животе.
— Потянем, Анатоль Брониславович, — отвечаю я, он смущается, и я смущаюсь обстоятельствами. А не дотянем, что тогда? Вывернут на изнанку, осмотрят потроха, запихнут все небрежно назад в тушу, гуляй моряк по сухому. И пойдешь, погуживая одним местом, тифон то отберут. Француз вмешивается в наш немой диалог и тянет капитану руку.
— Жан…Привет! -
— Гутентаг, мусье, капитан я. — толстяк делает паузу и переводит для непонятливых — ка-пи-тан фейрштен?
— Капитэн, — понимает его слушатель. — Магнифик!
— Че он сказал? — Брониславович обращается к страдальцу с часами. Тот морщится.
— Не знаю. Можно вас на пару слов? — они удаляются на бак беседовать о чем — то секретном.
Мы рассматриваем Жана, тот лучится добродушием. Петрович с кряхтеньем выколупывается из машины, являя гостю смазанную тавотом руку. Санька любопытствует с видом посетителя зоопарка анализирующего свесившуюся с ветки мошонку плащеносного павиана. Ему все интересно.
— Рёка, — сообщает нам, молчаливым, иностранец и машет на спящую синюю громаду. — Колосаль! Данс ун моа. Фхранс.
— А вот, предположим, — встревает неожиданный как чих Сашка — Водка у вас во Франции, какая?
— Что пристал к человеку? — останавливает его Петрович. — В кубрик его сведи. Пусть отдохнет. Мож устал он.
Саня делает попытку вырвать у путешественника канистру, тот мертво держится за нее, вымучено улыбаясь мне и механику.
— Давай помогу, — хрипит Сашка. — Помогу, говорю, отдай.
— Муа мем… Похрте.
— Ну не хочешь, сам тащи… — заявляет тот после бесплодных усилий. — Кубрик вон там.
Француз волочет свое имущество вниз, я показываю дорогу. Мне слышен визг пускача и глухие хлопки просыпающихся дизелей. Над нами мечется Саня, обдирая руки о пеньку. От стенки всегда отходишь в броуновской суете. Если предстоит что-либо тянуть, сразу образуется много всяческих обязанностей, Принять швартовы, свернуть. Буксир готовить, лебедку на реверс под размотку, демпфера развертывать. Бессмысленная суматоха на сторонний взгляд. Сейчас я этим не забочусь. Сейчас я киваю гостю и показываю что мне надо наверх. Он заговорщицки мигает мне и похлопывает по канистре, я отвечаю универсальным, понятным даже алеутам жестом. Щелкаю пальцем по горлу.
— Коньяк?
— Ви, Кокас… Кадо дю дестин…Очень
— Вышли, бля. — радуется Брониславович. Он всегда радуется, когда мы отходим. Радость эта детская, чистая. Душевная такая, без примесей. Буксир отфыркивается брызгами. Мы таракан тянущий хлебную корку за холодильник. Или нет, скорее тянущий холодильник. Ветра нет и вода спокойна.
— Хули там, мусью наш?
— Сейчас поднимется. Вещи бросит только.
— Ты, что по ихнему мекаешь, Алик?
— Не…я в школе английский учил.
— Дела…. А я — немецкий, вишь как… Сергей Иваныч! — орет он насупленному владельцу часов, устроившемуся на кнехте. — Ты в школе какой язык учил?
Тот что-то бормочет. Слишком тихо, что бы разобрать слова. Чему их там учили? Все слишком секретно. Топ, блин, сикрет. Я и не прислушиваюсь, а кэп облокотившись на столик в ходовой ухмыляется.
Река несет нас, бурчащих дизелями, на себе. Как лошадь, бугрит мускулы — волны. Сегодня на удивление тихо и буксир с баржей теряются в зеркале воды как две капли мушиного помета. Петрович пластит на досточке сало с нежными розоватыми прожилками и темно- коричневой, почти черной коркой. Рядом на «Советской России» зеленый лук и картошка в мундирах. Я лущу вареное яйцо и ожидаю, пока кэп нальет Жану коньяку. Парадная водка «с винтом», заначеная как раз на такой случай, вышла в ноль. На дне двух бутылок слизисто подрагивающих от вибрации — сухо.
— По чуть- чуть, — нагло заявил Брониславович, покореженному сопровождающему, — в качестве солидарности между трудящимися Франции и советскими моряками.
Сейчас мы уже убраны по риску, и любая прибавка литража может политься из глаз. Сергей Иванович безобразно пьян и отдыхает с головой бережно уложенной на бухту каната. Его беспокоят секретные видения, и он время от времени взбрыкивает мутным взглядом по нам, мирно беседующим вытягивая на капитана обвиняющий палец. Тот ржет, и кидает обратку, указывая на павшего в неравной борьбе своим, железобетонным, похожим на полбатона копченого сервелата. Молчаливая дуэль, но один из соперников вооружен крупнокалиберным ДШК, а другой пытается утомить противника из воздушки.
- Вот у вас там, кто управляет? — спрашивает капитан, степенно жуя лук — Правительство у вас, какое?
— На здоровее, — француз непонимающе улыбается и накидывает коньяк.
— Регерунг какой у вас?…Алик, как по английски? Говермент!
— Ооо …Мареша Де Голь!
— Вот, — назидательно заявляет собеседник, — Мареша у вас какая — то. Говорит тебе что делать, как задницу вытирать, сморкаться. Бабе, поди, подол задираешь по инструкции. А у нас народ правит…По справедливости все… Вот смотри. Петрович. А кто такой Петрович (он поднимает монументальный палец и внимательно смотрит на француза) Петрович у нас — депутат, понимаешь?
Депутатский зад с размытым солидольным пятном выглядывает из люка, другая часть народного избранника укрыта палубой и занята поисками стульчика. Картина параноидальная, со стороны кажется, что механик т