аким невероятным способом угрожает инопланетным агрессорам.
— Депюте… фраппан! — заявляет француз и прибавляет, — пур ле Уньон Совиетик!
Мы выпиваем за это. А наш кораблик проходит Колотилово, знаменитое гипсовым Ильичом и патологической ненавистью к комсомольцу матросу Шипареву. У памятника фантазией скульптора, чуть согнуты ноги, и пальцы рук заложены за жилетку. Композиция четко представляет, как вождь мирового пролетариата исполнял идеологически чуждый нам танец «семь- сорок». На бережку в мирном мареве расположились отдыхающие: ловящие рыбу, ковыряющие в носу и слоняющиеся без дела колотиловцы. Саня (который и есть героический матрос Шипарев) подрывается с места и, не выпуская стакана, сопровождаемый криками бессильной злобы, являет уставшему за день, краснеющему солнцу свой белый зад.
— Капиталистен, — сурово объявляет он огорошенному Жану. — за восемь мешков яблок удавятся.
Становится ясно, истоки неприятия лежат глубоко в том факте, что если колотиловцы и не достигли ступени развития «человек разумный», то Саня уже глубоко перешагнул ее. А мы, с капитаном, Петровичем, Жаном, отдыхающим Сергей Ивановичем и еще многими миллиардами болтаемся посередке между этими группами существ.
Вот ведь сложная штука — жизнь, все выворачивает до изумления. Ну что значат восемь мешков яблок? Да ничего, даже для тощей городской интеллигенции, брезгливо отбирающей лучшие с ее точки зрения плоды на колхозном рынке. А уж человеку, почесывающему промежность под собственным деревом, так вообще растереть. Но есть — принцип! Ради принципа труженик села готов на любую войну. На атомную, молекулярную, с использованием рогаток и бумерангов. Ему все равно, он знает, что вернется к почесыванию и собственному дереву. А вот куда вернется Саня, сгноивший по великому запою восемь мешков отданных на продажу? Вот где загадка. Саню, похоже, мои теории волнуют меньше всего. Он усаживается на место и восклицает:
— За дружбу народов и взаимопомощь! — и выпивает содержимое стакана.
— Что, нравится? — капитан добродушно взирает на Жана с набитым салом и хлебом ртом — Такось… Не то, что у вас…. Милитаристы одни… Сало нормального, небось, не достать, а?
— Прфб — произносит тот, с усилием прожевывая продукт
— Вот, вот, — назидательно продолжает толстяк, — Еще вы там лягушек едите с голодухи… Я знаю.
— Куа? Куа? — улыбается Жан — Куа ву пахрле?
— Ква- ква — соглашается Брониславыч и запускает палец в ухо, почесывая зудящий мозг. — Только скажи я тебе их тонны три поймаю… Санька вон пошлем… Тут их знаешь сколько? У нас, их никто не ест. Брезгуют. Потому как народ правит. И для каждого найдется, что поесть и выпить. Фейрштен?
Мы рассматриваем готовящуюся ко сну реку и молчаливо соглашаемся, что Уньон Совьиетик — это сила, раз уж все брезгуют лягушками. И ничто не сможет поколебать наши убеждения, пока есть коньяк, река и сало с нежной розовой прослойкой.
Швартуемся мы уже затемно. Все опьянение Брониславыча выражается в чуть более сильной притирке. Меня же штормит не по-детски. Струйки шарящегося в капиллярах алкоголя смыли портовые буксиры и прощальный блеск бирюзы. Я сижу на световом люке над кубриком и наблюдаю, как несут торопливого Сергей Ивановича. Он вырывается из заботливых рук, выписывая сложные пространственные фигуры, и пытается уязвить глядящего на этот цирк хмельного капитана гневным пальцем. Тот гогочет и вытягивает руку, на сгиб которой устраивает другую. Жан, явившись снизу — сильно навеселе, а изрядно опустевшая канистра связана теперь с его чемоданчиком, и вся эта конструкция покоится на его плече. Заботливый Петрович довольно хмыкает и постукивает по ней пальцем.
— Не не…Не надо, — он отрицательно качает головой в ответ на попытку подарить остатки коньяка, — Тебе ж еще вона куда ехать, мил человек! На вот, держи…
Судя по темным пятнам, в газете завернут кусок сала и еще что-то из еды.
— Мехси. Гран мехси. Петховиич, — благодарит тот, — Адье, камарадес! Бон шанс! Бон шанс!
Он стучит по канистре на груди пальцами и машет нам рукой. Кэп, высунувшись на половину из ходовой, неожиданно затягивает:
— Аллес анфанс дю ла Патрие
Лю жур дю глои ес арривэ!
Контре ну дю ле тираниэ
Л’ этенда санглэ ес леве…
Над нами кружат миллиардолетние звезды и попискивают летучие мыши. В пятидесяти километрах ниже по течению засыпают горестные колотиловцы. Квакают лягушки. И плевать на то, что завтра похмелье и головная боль. Капитан пускает петуха. Жан поражен, и они вместе ревут припев.
— Ау арме ситуаен
Форме ву баталионс
Вокруг мелькают всполохи мушкетного огня и блеск байонетов. Ощутимо тянет запахом дымного пороха. Кэп надрывая горло, становится трехцветным, в руке его призрачно образуется выгвазданая треуголка. Я смотрю на них, и мне почему-то становится хорошо.
Обратного груза нет. И мы катимся налегке. Вообще- то такие рейсы невыгодны, но нам все равно. Я стою по правому борту и разглядываю плывущий пейзаж, поддернутый утренней дымкой. Кэп появившись из ходовой, закуривает рядом. Он растрепан и философичен.
— Глянь, что Жан подарил — вытягивает толстяк, колупая нечто бирюзовое лежащее на палубе.
Я с интересом рассматриваю предмет, движимый его ножищей. Вещь похожая на фланец с сверкающей сеткой с кольцом внутри, с отверстиями под тридцать второй болт. По периметру кольца выдавлено «Продуит дю Франс. Pt(30 %) — Re(15 %)»
— Хорошая вещь, правда? — гудит Брониславыч, любовно осматривая подарок.
— Ага, — соглашаюсь я.
— Капусту солить самое то, — продолжает он и добавляет, — тяжелый.
Где-то вдалеке похмельные портовые грузят синего левиафана. Он медленно плывет над землей Уньон Совьиетик, а внутри перекатываются болты на тридцать два. Жан угощает улыбающихся машинистов маневрового тепловозика коньяком и машет рукой: «Колосаль!». Он уже все понимает, и это понимание ему нравится.
Как уходят навсегда (2020)
Весна принесла нам неопределенность. Река, вынырнув из снов, разрешилась дикой смесью из смальца и грязных обмылков льда. Второпях разбирая накопившийся за зиму мусор, выкидывала его на берега, задвигая ледяными пластами, и мешала получившуюся снежную кашу, пронося весь этот хаос в неизвестность. А мы стояли на воде, считая дни. Их было много. Капитан, раз, за разом появляясь изуправления, все больше мрачнел. Нету фрахта! Нету!
И не было уже два месяца. Вообще. В природе. На этой планете. В этой вселенной. Словно где-то там, за синеющими весенними горизонтами что — то порвалось. Разбилось, тронутое неосторожной рукой. Умножая печали, к этой дате было объявлено, что получки тоже нет. Отменена, в связи с мировой революцией, как пояснил нетрезвый Брониславыч.
— Во жеж..- хмыкнул тогда механик и принес нам банки с красными помидорами и еще какие-то закрутки. Кэп, исчезнув на пару дней, молча приволок свиную, воняющую паленым, ногу. А водку принялся добывать Санька, закладывая собственную популярность и неотразимую фиксу, мордатым продавщицам магазина. За что был регулярно бит собственной ревнивой женой.
Дни тянулись бесконечно и безнадежно. Рядом, в затоне, среди плавающего мусора хохлились полумертвые буксиры, по палубам которых бродили потерянные речники. Даже бравые старички на проходной, до этого момента выпрыгивающие на каждого проходящего, отгородившись табличкой «Обед» беспробудно медитировали, увеличивая груду пыльных бутылок у собачьей будки.
Порт стал тих и растерян. За несколько недель, казалось, облупилась краска, и высохли елки у управления. Краны, понуро свесив стрелы, разглядывали серую воду. Больной, проспав зиму, так и не проснулся.
Мы, в который раз, играли в «дурака», прислушиваясь к разговору капитана с Петровичем.
— Че делать будем, Толь? — механик пластал сало на газетке, постеленной на ящик.
— Хозрасчет, ема, Петрович. Нету фрахта. Кого тянуть? — Брониславыч, ковырялся в зубах, в поисках остатков обеда. — В управлении, все в отпуск ушли. Теперь самим искать надо.
— А соляру?
— Да то нальют… Я говорил уже..
— Тута Пашка пробегал, завтра уходят они.
— Пиздит, твой Пашка, — отрезал толстяк, — Нету такого … на доске, все в приколе.
- А может, зальем по самые уши, да в низа прокатимся? — невнятно предложил Петрович, набив рот хлебом с салом. Весь этот винегрет он пытался протолкнуть водкой.
— В Иран може? — мрачно пошутил капитан, — Черный флаг подымем. Тебе деревянную ногу справим… Сильвер Петрович, ема.
— Все одно Толя. Все одно… получки нема… груза нема… Может статься, и черный флаг подымем. — механик издал звук унитаза, проглотив пережеванное.
— Семен с грузового сказал, завтра подгонит че нибудь, — мрачный Брониславыч аргументировал неуверенно, этих «завтра» было уже много. И все в такое светлое будущее верить отказывались. Наотрез. Потому как его еще не было и быть не могло.
Но, в силу, каких-то веселых кульбитов фортуны для нас это завтра, как ни странно, случилось.
Тем утром, капитан явился просто фантастически — по руку с маленьким мальчиком, дымящим «Панетелас», одетым в смокинг и какое-то легкое пальтецо с полошащимися фалдами. Я забросил вечного моралиста Тацита, оставив ветру задумчиво шелестеть его грязноватыми страницами. Зрелище заслуживало внимания. Мало того, что толстяк почтительно слушал малыша, так он еще и поднес ему, тщательно сберегая в арбузных кулаках, чахоточное пламя спички. Картина была настолько невероятная, что героический матрос Саня Шипарев, позевывающий по левому борту, застыл с открытым ртом. Ветер гонял теплую пыль по бетону, щенячьи играя с мятым листом то прилепливая его к ногам собеседников, то унося. И когда парочка, наконец, подошла, все стало на свои места.
- Знакомьтесь, Валерий Кузьмич, — подобострастно протянул Брониславович, широким жестом указывая на свое воинство, — Мои орлы… Алик Баскаков…Виртуоз лебедочник… А это, кхм… Александр.