— А сколько сейчас? — старушка старательно разрушает мое безделье. Ей скучно в этом пустом мире, безнадежно скучно. Она хочет обладать хотя бы толикой бесполезной информации. Потому что у нее табуретка и таинственный мешок, содержащий, судя по всему, килограммов пятнадцать семечек. Она благодарный слушатель и даже если бы я ответил на суахили, добавив пару абзацев из учебника по квантовой механике, она бы обрадовалась. Нет ничего проще разговоров со стариками. Но я отвечаю по-русски и скупо, потому что: во-первых, я свинья неблагодарная, а во-вторых — мне лень. — Без пятнадцати, бабуля.
На фоне неба моя собеседница выглядит темным силуэтом, смахивающим на самурая в нелепой обувке. Ее тысячелетняя голова, видевшая многое и много помнящая, например этого жирного, в сальном треухе из собачьей шкуры, как бишь, его? Мамая, да. Эта ее голова полная вопросов признательно кивает, как если бы я сообщил ей для чего мы все- таки имеемся под луной, для чего рождаемся, растем, совокупляемся, думаем, женимся, совершаем прочие глупости и, в конце концов, умираем. Весь этот высший смысл нашего существования сосредоточенный в моих словах.
— Гм, — старушка виснет, обдумывая, каким вопросом меня занять. Их миллиарды и выбрать соответствующий нелегко. Ее интересует многое: вечный диссонанс между покупкой мешка пшена и суповым набором из костей археоптерикса, энтропия, геморрой, вековой ревматизм и прочие обстоятельства, что существуют параллельно нам и этой вяло кипящей реке. Я беспечно кусаю абрикос, пока собеседница думает, сок течет по подбородку, делаясь неприятно липким.
Молчание, тяжкий крест всех тех, кому нечего сказать затягивается надолго. Утопая в слепящем свете и хлюпанье воды. И окончательно гибнет, когда дебаркадер под нами не начинает медленно покачиваться, потому что со стороны города подтягиваются громогласные и краснолицые по случаю жары и рюмочной «У Анжелы» краснопольцы. Каждый волочет что-нибудь, даже малые дети, и те нагружены мешками.
Они варвары, эти простые люди. Конаны, Аттилы и все остальное, что приходит на ум. Их незамысловатое мышление и мораль и есть та правда, ради которой хочется жить, Солнце светит, река течет, а ты существуешь. Так ведь? И не важно, что где-то в Намибии толпы недовольных негров. И не важно, что у них ржавые автоматы. Главное — идея! И счастье, везение, фарт. Все остальное краснопольцы берут у вселенной сами. И несут. Несут на трудовых натужных плечах туда, за сияющие горизонты, за речные повороты, мимо спящих усатых сомов.
Начинается галдеж, я подхватываю ведро и перебираюсь на буксир. Совершено разумное решение, ибо для любого жителя Краснополья буксир — священная корова. Как для индуса. Ступить на его палубу святотатство почище ведра картошки за десять рублей, когда все продают за пятнадцать. И оправдания, что сильно торопишься, не важны и не существенны, а вот получить за углом по бестолковой кастрюле, всегда пожалуйста. И можно, потому как участковый тоже из Краснополья. Их много, этих детей полей, они повсюду. Но это всего лишь маленькая часть того, что существует под палящим солнцем. И не самая фантастическая надо признать. Взять, предположим, того же матроса Саню, который рождается из толпы через пару минут.
— Алик! Алик, бля! — глаза пришельца светятся, и он улыбается особой улыбкой деревенского дурачка, которому за просто так подарили настоящий руль от велосипеда и кулек конфет. Его правая кисть крепко сжата, и он придерживает кулак левой рукой, как будто счастье вытекает из-под неплотно сжатых пальцев. Ну, откуда ты постоянно берешься Саня Шипарев? Где те пространственные разрывы, из которых телепортируется твой безалаберный и суетливый разум?
— Алик, глянь а! — на его ладони сиротливо примостился мятый косяк.
— Ну и что? У цыган такого добра… — осекаюсь я, замечая, что Саня уже конкретно накуренный и с каждой секундой его нахлобучивает все сильнее и сильнее. — Ты что, курил уже?
— Чуть-чуть… — синапсы его идут в разброс, от прилива чувств он размахивает руками. «Эгегей! Смотрите! Как может быть хорошо человеку! Да, не какому-нибудь бухгалтеру с папиросными тертыми стулом штанами, а простому советскому парню. С руками и ногами. А еще с головой. Ну не так что бы постоянно, а с такой, пунктирно проявляющейся в пространстве». Ведь именно в этом гуманизм и высшая справедливость! В том, чтобы всем было весело и хорошо.
— А че? Воскресенье же? — искренне не понимает он.
— Через плечо, блин … Мы же сейчас на Улючинск идем… В пятницу договаривались, не помнишь?
Саня хмыкает, сосредоточенно жует губу, изображая искреннее удивление.
— Нафига?
— Брониславыч корову брату повезет.
— Корову, — Санек гыгыкает
— Тупиздень ты, — назидательно говорю я, — сховайся уже где-нибудь… Не то тебе кэп уши узелком завяжет…
Он мучительно переваривает, морща лоб и продолжая улыбаться, а затем сквозит, куда-то за ходовую. Косяк невероятный пространственно-временной матрос Шипарев по-прежнему баюкает двумя руками. Со стороны Саня напоминает санитара, несущего только что обделавшегося ребенка. Но мать Тереза из него плохая, потому что он тут же спотыкается о бухту каната и растирает свое приобретение о палубу. Горе-горе! Вселенская скорбь и гибель планет, небеса разверзаются раскатами хохота. Завтра конец света — решает он, исчезая в люке под грузом печалей.
Летите ангелы! Летите! Порхайте, взмахивая марлевыми крылами. Здесь вам уже нечего делать. Нет тут былого счастья, но лишь горести и труды. А трубные гласы — шум. И пыль, думаю я, возвращаясь к своим абрикосам, временно примирившись с полным отсутствием мирового гуманизма. Он не выживает в нашем подлунном мире, этот рахитичный ребенок неизвестных родителей, вымирает повсеместно, кратковременно сверкнув никому не нужными утверждениями.
А планета подо мною продолжает кружиться. И вращает меня, постного Саню Шипарева, горюющего под палубой и веселую банду, оккупирующую поскрипывающий причал. Вертится, отмеривая секунды и часы. Старательно считая все эти мгновения, до того момента, пока не гукает краснопольский рейсовый катерок. Тот подходит, мощно осаждая реверсом, аккуратно приваливаясь к старой шине, изображающей кранец. Все ломятся на него, сминая проверяющих билеты.
Особенно усердна моя древняя собеседница, орудующая табуреткой. Она ветеран и видела Мамая. И заслуженный человек. А самое странное в этом то, что в суете никто не падает в воду.
— Толик! — искаженный дребезжанием голос спокойно перекрывает галдеж. Значит краснопольский капитан не на сутках, а ядерная война — далеко. А это и есть главная причина всеобщего равновесия и даже может быть счастья, от которого не скроешься. Делаю отрицательный жест и показываю на берег.
— Понял, понял, — слышен щелчок. Матросы со скрежетом втягивают сходни. Кораблик отваливает задним ходом и по широкой дуге уходит. На белом фоне темнеют силуэты пассажиров. Река безмятежна.
Солнце продолжает жарить, лишая тени. В небе свистят стрижи. Река и берега ее постепенно вымирают. Все вокруг наполняется тягучей тридцатиградусной тишиной.
Мои абрикосы почти подходят к концу, когда по вытоптанной траве в сторону нашего героического буксира выдвигается скорбное стадо. Возглавляет его огромных размеров пегая корова. А по бокам приобретенного актива катится чета Анатольброниславычей.
Шагающий толстяк тяжело отдувается, по нему видно, что покупку он успел обмыть. Брониславчиха стоически грустна и, временами, что-то гундит мужу, чья плешь покрыта потом, ворот рубашки расстегнут, а под мышками темнеют пятна. Капитан со всем соглашается, умильно посматривая на корову. Та тяжело ступает, помахивая набрякшим ведерным выменем.
И все это великолепие неторопливо приближается ко мне. За пару метров Брониславчиха наконец то замолкает, выдумывая новые аргументы и одновременно пополняя запасы раскаленного забортного воздуха. А капитан, двинув животное в бок, торжественно объявляет:
— Грузи, Алик.
Он испускает счастье всем организмом, довольный жизненными обстоятельствами — коровой, женой, пятьюстами граммами аристократического «Солнцедара» и оглушительной жарой. И хотя прочее малозначимо, но корова — это да! В качестве приветствия она кокетливо машет хвостом. Я киваю всем троим, лениво приступая к погрузке.
Приходится откинуть фальшборт, так как гостья наотрез отказывается перешагивать через него, затирая меня раздутым боком. И даже несколько негодует, обижено посапывая мокрыми ноздрями. После минутной возни она все же нехотя заходит и спокойно размешается на корме привязанная к кнехту. Где вздыхает и начинает философски жевать, вперив взор в речные просторы. Так, вероятно, смотрел Васка да Гамма перед отплытием в Мозамбик. Тепло и мечтательно. Ведь за всеми этими миражами — неведомое, названия которому нет. Но оно существует! Оно есть! И все что нужно, это до него доплыть. На этом этапе раздумий глаза ее полнятся поволокой и простецкой коровьей печалью.
И, пока наша пассажирка размышляет, на дебаркадере творится семейная драма.
— Толя, только туда и назад, — Брониславчиха надрывно всхлипывает. Ее Толя смахивает воображаемых бактерий с засаленного пуза и соглашательски сопит.
— Угум..- спокойно врет он.
— С Мишой то не засиживайся, скажи на следующей неделе, приедем.
Коню понятно, что с братцем кэп как раз-таки засидится. Эта теория не требует ровно никаких доказательств. Она незыблема как гранитная скала. Но Брониславчихе хочется верить в светлое.
— Угум… — повторяется капитан, — К восьми назад придем …
— Петрович где? Сашка? — он обращается ко мне, стараясь сгладить неприятный момент. И я выхожу вроде как его сообщником, потому что, старательно не замечая, медленно прозревающую Брониславчиху, безмятежно отвечаю.
— Петрович вон идет уже… Сашка на борту, — с пригорка, помахивая матерчатой синей сумкой, сбегает наш мех.
— На швартовы давай…Петрович пусть заводит. Галя, все, пойдем мы, — Брониславыч примирительно похлопывает жену и скрывается в ходовой. Та провожает его скорбным взглядом.