— Район знааает! — хитро подытожил Кучару и завистливо посмотрел на Гугуцэ, двоюродный дядя которого за день стал целым полковником.
— Сограждане! Румыны! — начал прения командир танка Буреску, сегодня он был с сильного похмелья и затягивать дела не хотел. — Мы все смотрим в лицо истории! Этот ослепительный миг обретения истинной неогороженной заборами свободы будет с нами всю жизнь! Мы принесем наши горящие души на алтарь освобождения всех принадлежащих нам по праву земель! А вы останетесь тут… (здесь оратор прервался и сделал солидный глоток красного)… Вы! Герои тяпки и подойников…Мозолистые руки великой нации… Руководимые мудрым и дальновидным примаром. Вы, рукоятка острого румынского меча, поражающего врагов. Крепкий румынский кожаный зад, неколебимо сидящий на троне народов! Предлагаю выбрать Дорела Мутяну.
Владелец ларька, одетый в праздничный брусничный пиджак, скромно воздел усыпанные золотыми печатками руки.
— Ай- ле, — воскликнул он. — Какая честь, какая честь!
— Э-кхе, — выдохнула толпа. — тут подумать надо. Это же демократия?
— Думайте, румыны! «Думайте! — скучающе произнес командир танка, — мы, армия в ваши думы не вмешиваемся». У нас высшая цель! И для нее нужна будет соль, много соли! Вы ее соберете. Чтобы ваши храбрые солдаты могли посолить себе мамалыгу и вспомнить вас добрым словом.
— Ай-ле, — философски буркнули селяне.
Все дружно проголосовали за Дорела, потому как у него теперь был единственный на деревне ларек, а идти тринадцать километров до трассы и ехать, потом сорок до района за солью не хотел никто.
— Сотрешься в пути, — здраво рассудили в толпе и принялись делить будущие румынские земли. Баба Родика, взобравшись на танк, начала читать о Дании. Выходило, что там самые замечательные в мире коровы, дающие по четыре подойника молока с каждой сиськи. За Данию подрались. Ввиду отсутствия абсолютного победителя было решено поделить ее позже.
Потом был праздник, и все плясали. Только Гугуцэ и расстроенный оборотом дела Антип Кучару не принимали участия в веселье. Антип бормотал свое неизменное: «Район знает». А Гугуцэ неожиданно решил стать красным партизаном. Ему было обидно, потому что в армию его не взяли по малолетству, а быть в резерве как презренный почтальон Антоний он не хотел. Даже обещания командира Буреску, подарить ему Дагестан, не грели душу. Зачем ему этот Дагестан? Вон, Антоний- Крым получил. Гугуце хотел значок, как у дядьки и уазик.
Разошлись уже затемно. Еще долго не стихали во дворах возгласы: «Романия маре! Виве, Мутяну!». Ночью Гугуцэ подошел к серому танку с храпящим экипажем и аккуратно запенил выхлопные трубы. Бросив рядом опустевший баллон с белой надписью «Макрофлекс», он побрел домой. Дагестан все никак не шел у него из головы.
«Есть ли там значки и уазики?» — думал он.
Звонкие петухи подняли жителей свободной румынской деревни рано. А на площади у управы уже были гости: милицейская машина и четыре «санитарки» с красными крестами. Дюжие молодцы тащили упирающегося командира танка размахивающего монтажкой.
— Романия маре! — орал еще не совсем проснувшийся Буреску.
— Э-кхе, — отвечали ему санитары.
«Район знал» — как оказалось. Гости, так ничего не сообщив молчавшим селянам пыльно развернувшись, уехали.
Танк разбирали долго. Почти четыре месяца. Гугуце досталась непонятная железяка с круглой гулей у основания. Оба внешних бака забрал себе Антип Кучару и хранил в них вино, отчего его красное никто не пил. Опорный каток подпер сарайную дверь бабки Родики. Всем что-нибудь да досталось. Башня же, обрела пристанище на великолепном нужнике дяди Иона, решив все проблемы с протекающей крышей. И оставалась там до осени, пока прохудившиеся стены не выдержали и не похоронили под собой самого дядьку, смелые замыслы по замене деревянных окон на пластиковые посредством какого- нибудь профессора, банку с трубочным табаком и районные газеты.
Глубокий гранатовый сироп (2020)
У нее глаза цвета глубокого гранатового сиропа. Вот что ты думаешь сидя в дурацком пеньке из ватмана. А вокруг вертится настырный дух из елки, мандаринов и чего-то кислого. Потому что Новый год и по сцене бродит Дед Мороз, постоянно задевая тебя ручкой от швабры, обмотанной бинтом. У нее глаза цвета….У нее — Катьки. Она — белочка. И сидит сейчас у окна. А ты зайчик. Мальчик- зайчик. И на голове у тебя ушки, примятые крышкой пня. Все мальчики — зайчики, все девочки белочки, думаешь ты, и понимаешь, что уже минуту, как тебе мучительно хочется в туалет. До твоего выхода еще долго, и эта мысль заставляет вспотеть. Глупо, бель, как же глупо сидеть вот так вот посреди сцены и хотеть.
Блин, вот и Ваня Горштейн. Счастливый обладатель таинственного слова «педорас». Он услышал его от папы, музыканта филармонии. Филармония, педорас — мир еще не познан в пять лет. Он удивителен, этот мир, вертит тобой и твоим восторгом. Раскрывает глаза, вырывает восхищенные ахи. Но ты уже целый зайчик и слушаешь приглушенный голос Вани. Что-то про шишки и мишки. Он не торопится, этот маленький уродец с торчащими как у бурундука зубами.
— Пхрямо мишки в лобь, — старательно излагает мальчик-бурундук.
«Погодииии-ка Ваня», — мстительно проносится в сознании. — «Я тебе устрою „прхрямо“».
От этой мысли становится легче, а родители, восседающие на детских стульчиках, жидко хлопают. Тридцатое декабря — это вам не шутки. Мандарины борются с «Абрау — Дюрсо» и «Пшеничной». Твой отец — Батя, вот так именно солидно — Батя. Тоже хлопает. Ты видишь это через щелку в пеньке. Он устал, лыс и держится бровями за воздух. Мать постоянно толкает его локтем, и Батя, повинуясь инстинктам, шлепает руками.
У нее глаза… а какие собственно глаза были у Кати? Про глубокий гранатовый сироп — это ты придумал позже, много позже. Лет в семнадцать. Тоже под Новый год, расцвеченный неизбежными шампанским и смолой. Воспоминания в семнадцать лет — звучит глупо. Но про нее, только так. Она не пришла в школу в один из февральских дней в четвертом классе. Не пришла и все. И на второй, третий…сколько было таких дней? Через пару месяцев ты жевал печенье «Спорт», принесенное ее заплаканной мамой. Кати уже нет. И все. Точка.
Но это потом, когда ты будешь уже старый, получишь паспорт и уйдешь в армию, а сейчас в туалет хочется ультимативно. Взрывоопасно прямо-таки. На что в твоей голове мелькает совершенно безумная мысль наделать прямо в этом пеньке, сладко пахнущем заправленными одеколоном «Саша» фломастерами. От нее становится стыдно, и ты потеешь еще больше. Спектакль…такль. акль — отвратное слово. Ненавидишь его с каждой секундой все сильнее. Сколько там мышц в заду? Девять — ты уверен, потому что умеешь считать только до девяти. Девять, для тебя это очень много. После этой цифры идет округлый взмах руками и вытаращенные глаза. Вот сколько бывает! Много — многостей.
Что там белочки? Мороз снежкомукутывал? Катины ноги с поджившими царапинами. Ты хочешь быть с ней. Такие вот мальчик — зайчик и девочка — белочка. И гормоны тут пока не причем. И ничего тут не причем, потому как ты стесняешься. Просто смотришь на мосластые ноги. И ничего не знаешь. Даже то — нравятся тебе эти ноги или нет. Пока не знаешь и не узнаешь никогда. Потому что будет: печенье «Спорт», заплаканная мама и мысли про глубокий гранатовый сироп.
А Ваня, тварь, отхватил грузовик с желтым кузовом! Представляете!? Дед Мороз — ты этот…как его? Чего сильно хотелось, кроме как в туалет, так вот такой вот грузовик. Батя сказал, купит. Батя не обманывает. Вон он обнимает красную от возмущения маму. Ему весело. А тебе, почему-то не очень. Хочется встать. Разодрать вот этот вот насквозь фальшивый пенек и злорадно взорваться. Так чтоб со звуком. Чтобы Ваня Горштейн залез под стул и скулил. А потом отобрать у него этот дареный грузовик, выдрать у него колеса и вручить назад. Хотя, зачем тебе эти колеса? Да, насрать! — свежо оппонируешь ты сам себе. — Полезная вещь!
«Молодцы белочки!» — гудит Дед Мороз. — «Вот вам подарочки!»
Давай скорей, дед. Шевелись, блин. Счет уже на секунды идет. Пенек уже не просто пенек — это бомба. Сверхмегатонно затаившийся гандец. Тикающий такой предмет, напруженный. Смертельно опасный. Тронь его и кто ответит за последствия? А Катя получила куклу с мертвыми глазами. Наклоняясь, пластик хрипло блеет: Мхамха. На голову ее присобачено нечто. Навроде как у Калерии Валентиновны, сидящей сейчас за пианино.
«Воронье гнездо», — произносит сознание голосом Бати.
«Ага», — соглашаешься ты и видишь того, скучающего на стульчике. Мамик что-то шипит ему на ухо, а Батя улыбается. И чтобы отвлечься от этого глупого похмельного Деда Мороза, неспешно вручающего подарки, ты считаешь, сколько раз тренировался называть Калерию Валентиновну — Калерией Валентиновной, выходит много — многостей. Больше, чем девять.
Вот и все! Последняя белочка — толстая Ирка получает какую то фигнюшку.
«Ты себя хорошо вела, Ирочка?» — невнятно интересуется Дед Мороз, обогащая воздух сложными комбинациями водок. Ирка ведет себя хорошо. Даром, что потом, окончив школу и институт, она уедет в Англию физиком — ядерщиком. И Ваня Горштейн тоже уедет, только не в Англию. И не физиком, а вовсе музыкантом. Он напишет тебе два письма. В одном он женится, в другом — разводится. Потом исчезнет, сотрется из мыслей. Потеряется, как и его письма. От него останется только воспоминания об апельсиновых деревьях и пыльной жаре. Человек, как вино, оставляет послевкусие чего-то. Гранатового сиропа или апельсинов.
Дед, ну ты че? Хватит уже. Сейчас будет все! Зайчики с белочками, Новый Год и Восьмое марта. Я тебе все устрою и спрессую в пять секунд. Ты, блин, такого больше не увидишь. Ты, Дед, сойдешь с ума от моего фестиваля. Тебе будут сниться пятилетние мальчики с мятыми заячьими ушками. Они будут топотать в твоем старческом мозгу. Выпрыгивать раз за разом из бумажных пеньков. Пугать тебя до усрачки. Вот, что с тобой произойдет, дорогой Дед Мороз! Будешь пугать своим воем пингвинов и звать маму. Есть же у тебя мама, Дед Мороз? Ну, есть же?