— У вас, Анатоль, очень изящный абрис, — Вера Павловна называла меня Анатоль. Зовут то меня по-другому, но я ее никогда не поправлял. Зачем спорить, когда вокруг бушует весна? И мысли путаются в солнечных лучах и ветре.
— Помните у Кости Бальмонта, — продолжила собеседница, — Позабыты своими друзьями, в стране. Где лишь варвары, звери, да ночь…?
— Помню, Вера Павловна, помню, — согласился я (Костя, свет, Бальмонт) и поднес ей огонь. Потребляла она выворачивающий наизнанку «Родопи», за которым приходилось постоянно бегать в ларек. (Анатоль, вы не купите мне табака?) Курила старушка исключительно через устрашающих размеров длинный дамский мундштук. Серый больничный халат не в пример прочим обитателям, был без единой складки и пятнышка. «Баронесса» — как- то само собой приклеилось к ней.
— Вы знаете, внучка написала мне письмо! — неожиданно сообщила она и выпустила длинную полоску дыма. — Пишет, что скоро приедет, Представьте, Анатоль!
Внучка и многие обстоятельства жизни Баронессы существовали, как я понимал, только у нее в голове. Приятно, наверное, носить весь свой жизненный хлам, прессованный в черепной коробке. Устраивая спонтанные ревизии. Ах, сколько там вмещается! Раз и выдумал что-нибудь приятное исключительно для себя. На душе светло и пахнет так, как хочется только тебе. А ведь никто не понимает, насколько это хорошо. И тогда ты открываешь шлюзы и поливаешь, поливаешь… Случайных слушателей, знакомых, контролеров в трамвае, соседей по столику в диетической столовой, постовых, околоточных, проблядушек на вокзале. Не верите? Чушь! Ну, я-то знаю! Моя рафинированная знакомая прошла весь этот путь.
— Прекрасная новость! — мы прогуливались меж цветущих сиреней. Я, от нечего делать, она, дымя своей проклятой родопиной. Курение было запрещено, зачем строго и неукоснительно следили санитары. Ментальные болящие застигнутые en loki crimen порскали от них как молодь рыбы от щук. А Вера Павловна, в ответ на все претензии, лишь поднимала бровь, отчего Прохор или Арнольд, местные прислужники культа, смущались и, бормоча несуразности, удалялись прочь. Такая собственно реакция была и на прочие бытовые привычки Баронессы, идущие в разрез с полезными правилами и распорядками нашего лепрозория.
«Странно все это»— раздумывал я первое время, пока не открыл два оберега Веры Павловны. Одиночество и трехкомнатную квартиру в центре небольшого городка, на которую, собственно, и затачивал зубы наш милейший Марк Моисеич. Было еще одно мутное обстоятельство, ходившее в виде устного творчества среди поварих и санитаров — старушка была архибогата и имела некие фамильные драгоценности, которые кто-то когда- то где-то видел.
— Да, да, Анатоль. Прекрасно. Вы любите фрукты? Я вас обязательно угощу фруктами. Есть такой — черимойя. Вы пробовали черимойю?
— Нет, — честно ответил я, в мире, было, есть и будет много вещей, которые я не пробовал.
— Внучка обещала привести, — заверила меня старушка. — Он очень вкусный. А растет он, представьте …
Где он растет, я так и не знаю до сих пор.
Что-то там говорил, по-моему, светлейший князь Александр Невский Ярославович псам рыцарям? Иду на вы? Не более чем легенда, уверяю вас. Лишние реверансы. Для настоящего праздника, достаточно начать и кончить покатушки на замерзшем озере и лишь потом заявить, что приветственные телеграммы затерялись. Россия — ничего не попишешь, климат и характеры суровы и шутки соответствующие. «Без обид если что, в следующий раз обязательно» — вот реалии, остальное миф. Наша страна одна сплошная неожиданность.
— Оп! — произнес Саня, с треском выпадая из извергающего сахар и патоку куста сирени.
— Приветы! — уточнил выпавший перемазанный цветочной пыльцой. Вера Павловна с интересом рассматривала его очочки и бачки.
— Вы любите чиримойю, юноша?
— Обожаю, медам, — бодро отрапортовал пришелец и повернулся ко мне, — очнись, ойхамбе, еле тебя нашел! У тебя деньги есть?
Деньги, ну, конечно же, деньги. Что еще. Вид моего приятеля, обязанного находится где-то в трехстах километрах западнее, был видом говорящей мыши. Худой, очкастой мыши исполняющей битловскую «Йеллоу сабмарин» на дне граненого стакана. Мы все ин да желтая подводная лодка, сообщал мучимый похмельем зверек.
Это когда заходишь в туалет, в каком-нибудь Номуро с целью отлить. Приступаешь к процессу и, рассматривая забавную клинопись на кафеле, оставленную местными пидарасами, замечаешь сосредоточенного приятеля, с которым когда-то учился, занятого тем же в соседний писсуар. Привет, еба! Как жизнь. Глупо? Глупо, естественно! А что делать в этом случае? Пожать руки, но они вроде заняты? Я долго думал над этим и не нашел ответа. Если случится подобное, придется действовать неподготовленным.
— Привет, Саня, — выдавил я, а Вера Павловна, как воспитанный человек, покинула нас, взвизгнув на прощанье королю всех больных, вылезавшему из «Волги»
— Марк Моисеевич! У-у! Добрый день!
— Вера Пална, подождите, мне нужно с вами переговорить, — главврач промокнул голову носовым платком и посмотрел под ноги на предмет оброненных кем-нибудь денег. — Мы не закончили разговор о квартире!
— Позже, позже… У меня солнечные ванны! — донеслось из-за кустов. И расстроенный доктор удалился в сторону входа в здание больницы.
— Короче тут такое дело, — начал Сашка, повернувшись спиной ко всему этому бьющему наотмашь солнцу, безумной сирени, санитару Прохору, пугающему мух открытым ртом, к Марку Моисеевичу, сосредоточено брякающему у кабинета трехгранником ключа, — Еле тебя нашел. Займи четыре тысячи, на пару недель. А то я за товар должен и его где-то похранить надо.
— Сань, блин, да ты вообще, откуда? — меня потихоньку попускало. — Ну, ты даешь!
— Да тут дельце подвернулось. Навар знаешь, какой? — он счастливо зажмурился. — На рубль — четыре выходит. Юрка приезжал с Ферганы.
Юрка с Ферганы — это позывные апокалипсиса. Этим именем должны были назвать вождя гуннов Алариха. Тогда бы был исправлен самый большой перекос в истории древнего мира, и мучимые учебниками дети честно прочли бы: «В 410 году нашей эры, Рим был взят и разграблен армией предводителя гуннов Юрки с Ферганы». Он бы органично вписался в историю, я считаю. Ведя дискретное существование, этот вождь краснокожих временами всплывал в наш бренный мир из страны ультрамариновых жирафов, с целью заняться маловразумительными делами с Сашкиной конторой под идиллическим названием «Свежесть».
— Сань, тебе самому не надоело? Ты струю носухи забыл?
— Да мне потом телефон оборвали, — хохотнул довольный Сашка- Не боись, сейчас все серьезно. Тема — бомба. Цветные сны, слыхал?
Вот и все, подумал я, теперь Саню закроют лет на семь, за наркоту. А Юрку вот не закроют, что печально. У них там, в Фергане, вообще все по собственным реальностям разбросаны. У каждого, собственный мир с фиолетовыми антилопами и летающими бегемотами.
Я даже представил оперов стучащих в светящуюся серебристым дверь Юрки, мозолистые кулаки с отбитыми костяшками вырывают из нее алые всполохи.
«Выходи, Юрка с Ферганы! Хо-хо» — восклицают люди в погонах. — «Ты арестован, ема!»
«А Юрки нет!» — поет дверь.
«А где же он?» — вопрошают носители фуражек и помигивают, перемещаясь из пространства в пространство.
«Он там!»- указывает преграда сразу по всем направлениям.
«Когда вернется, пусть перезвонит», — просят дверь, и она соглашается. Он всегда соглашается. Затем, все усаживаются на красных ишаков с мигающими ультрафиолетом глазами и вылетают сквозь приоткрытые форточки. Хвосты копытных яростно крутятся, на манер пропеллеров, а на упитанных крупах отсвечивает золотая татуировка — «Милицыонэры». Примерно так это происходит.
— В Пакистане делают. У меня сорок коробок, прикинь? — произнес Сашка, возвращая меня в сиреневые джунгли.
— Сань, тебе проблем мало? Это уже уголовка.
— Какая уголовка? Ты че? Это лифчики, еба. Женские такие штуки. Коробки красивучие. Давай я их у тебя похраню?
— А где их Юрка взял? — Таинственное «похранить» — вызывало у меня одновременно чесотку и зубную боль. — Украл?
— Ты че, блин? Ему с Афгана возят забугра. Я тебе говорю, классная вещь.
Малиновые ишаки в моих глазах сменились печальными декханами, торгующимися с серебряной дверью. Над лестничной клеткой плыл Юрка с Ферганы, восседающий на левитирующей черепахе.
— Пять афгани — один шапк, компренде? — торговался он, — две шапк. Десять афгани.
Опутанные таинственными «шапк», моджахеды потирали лбы и несогласно болботали.)
— Сань, да мне их хранить негде, я тут сам на птичьих правах, — опечалил его я — Денег у меня две с половиной, сейчас.
— Короче давай две, я сейчас по делам, вечером заскочу, — он принял у меня мятые сторублевки и растворился в сирени навсегда, оставив ощутимый в теплом воздухе смердящий след непременных кедов.
Человек с рождения получает бирку, ее заботливая нянечка цепляет еще в родильном отделении на руку. Обычный кусочек клеенчатой ткани с незамысловатой чернильной информацией: фамилией матери и весом в граммах. Это первый документ, подтверждающий твое существование. Глотнул воздух, выдал первую порцию мекония, будь добр, получи аусвайс. А уж далее становись в очередь за второй. Жди ее всю жизнь. И когда-нибудь, в свое время, получишь обрывок клеенки, но уже на большой палец левой ноги. И во всем этом видится некая симметрия — все эти руки — ноги, бирки с чернильным текстом. Но это у нормальных.
Другое — то, что существуют люди, у которых большие пальцы ног уже заняты. Они всю жизнь только и делают, что ходят вокруг этих бирок с открытой датой, цинковых столов с желобами для стока жидкостей, докторов, поедающих булки с вареной колбасой. Все их устремления, метания, телодвижения и мысли сосредоточены на одном — как можно быстрее получить окончательные каракули ни куске клеенки, привязанном к большому пальцу. Трах-бах, поступил такой-то и дата. «Помойте его» — бросит скучающий врач и вернется к розовой «Останкинской».