ий тринадцатой палаткой. Всего то у нас их восемь, вместе с дизельгенераторной, столовой, прачкой и складом. А он в тринадцатой трудится — мертвецкой.
— Эта… Тащ майор… Эта… разрешите… ну. Там… — сейчас руками начнет крутить, духов вызывать.
— Иди уже, Сеня.
Он исчезает, топча сапожищами не по размеру девственный снег. Следы его тут же наливаются влажной темнотой.
— Господи, хорошо то как. — выдыхает Левдик.
Я киваю и смотрю в сторону города. Тишина. Все? Закончились праздники? Затягиваюсь отвратительными Женькиными «Овальными». Пелена снега над окраинами подсвечивается оранжевым, багровым и желтым. Как там было? Я хочу проснуться в городе, который никогда не спит.
Температурный лист форма два нуля четыре — У. Дата, температура, выпито жидкости, дыхание, суточное количество мочи, вес, стул. Все аккуратным детским почерком Вики Бережанской, дежурной медсестры. Метр восемьдесят в холке с ногами от ушей и тяжелой грудью. Все это скрыто под мешковатой формой.
АД сто пять на семьдесят. АД. Машинально фиксирую цифры, нормально. Но ад все-таки не здесь, здесь чистилище. Ад дальше, там, где оранжевым полыхает. Температура тридцать семь и восемь. Читаю, словно конспект отличницы, сестричка стоит за моей спиной, и я чувствую ее дыхание за ухом, грудь упирается мне в плечо. Проходы между койками узкие.
— Жалобы есть?
— Рука сильно болит, товарищ майор.
Надо бы его первым транспортом отправить. Чистил то я его чистил, но что там еще не знаю. Слепой я, как крот слепой. Ад у меня с цифрами. Ни лаборатории приличной, ни рентгена. Только интуиция и сестры метр восемьдесят на длинных ногах. С таким набором шаманом станешь, лечить народ придется отваром из грибов.
Температурный лист форма два нуля четыре — У. Температура тридцать восемь и три. Этот с бронхитом приехал. Бронхи как шаровые мельницы звучат. Можно сказать, повезло: руки-ноги целы, содержание железа в организме в норме. Фамилия Давыдов. Его я ни о чем не спрашиваю. Просто в глаза смотрю. В них не боль и страдание, в них облегчение большое. И радость.
Так, а что у нас здесь? Температурный лист форма два нуля четыре — У. Дата. Аккуратный детский подчерк. Через шесть часов Рождество. И в моем кубрике Романова с Левдиком суетятся — стол накрывают. Скатерть белая из простынки, колбаса, консервы и особый деликатес Романовские баночные помидоры. Сейчас закончу и выпью с Левдиком и Соломатиным. За тишину эту блаженную выпью. За то, что первые сутки никого не потерял.
— Что читаешь, Вика?
Она краснеет, на столике растрепанная, грязная книжка. «Куртуазость ен Гийома». На обложке рыцарь раскраивает мечом голову другому рыцарю. Такую рану хрен заштопаешь. С таким сразу к Марсианину на чистый брезент с номерком на палец.
— Да так… Про средние века.
— Интересно? — я рассматриваю ее. Темненькая с голубыми глазами, на губах следы помады. Где они ее берут? Загадка. Сестра смущается еще больше. Красивая. Вот закончится все, выскочит замуж. Нарожает детей. И забудет грязь пластилиновую, холод, боль как страшный сон. Человек существо совершенное- забывать умеет.
«Куртуазность ен Гийома». На лице рыцаря с мечом в голове неподдельная радость, а тот, кто его убивает, наоборот грустит.
— Таащ майор! Таащ майор!! — вваливается боец Колобок весь облепленный снегом. — Разрешите..?
— А ну ка быстро вышел и снег отряхнул. — грозно одергиваю его, — что зеленый такой?
— С желудком что-то, товарищ майор. Уже раз пять бегал.
Еще один из любителей приходов. Я усмехаюсь. Он выкатывается наружу и с шумом отряхивается. Все-таки потешные войска у Соломатина. На построении словно челюсть больного цингой. По росту подобрать трудно. Вот Боец Колобок метр с кепкой, но шарообразный.
— Таащ майор, там местные приехали. Прям на фишку. Баба там рожает. — на ресницах Колобка тает снег. Ему интересно, он пучит прозрачные глаза, потирая потный лоб. Нелепо торчит в тамбуре палатки за его плечами далеко в темноте беззвучное багровое зарево, пятно на плотной занавеси падающего снега.
Приплыли, блядь. Рожает. А я что? Господь вседержитель, святой дух? Мезенцев Вадим Алексеевич почетный акушер всея армии в звании майор — повитуха. Что я с ней делать буду сейчас? Молиться? Кохерами звенеть — дождь вызывать? Масса глупых вопросов.
Перед сортировкой в колее разбитой техникой накренилась грязная «Нива». Дверь приоткрыта, но света в салоне нет. Все уже давно научены. Как стемнеет, все проваливается в сплошную чернильную темноту. Свет этот беречь надо, как нищий копеечку, он тебя и убить может, при случае. Такой безобидный, а хлоп! И нету тебя. И уже потом доказывай кому повыше, что кнопку выкл с другой попутал. Машину медленно засыпает снег.
— Вадим Алексеевич! — обязательная Романова уже ждет. — Тридцать пять лет, третьи роды.
— А я что, Тань Евгеньевна, акушерка? — огрызаюсь. Та обижено тухнет, оскорбленно поджимает губы. Хотя все она понимает, прапорщик Романова. По родовспоможению ноль у меня. Ни инструментов, ни мыслей бестолковых.
НИ ЧЕ ГО.
В сортировке на койке местная в зеленой колючей кофте и черной юбке. Волосы забраны под платок. Здесь холодно, но она не обращает на этот факт внимания- в глазах разлито чистое страдание.
— Вы по-русски говорите? — спрашиваю.
— Говорит, — вместо нее отвечает кто-то в черной теплой куртке. На лице щетина и копоть. — Я ее муж. У вас врачи женщины есть?
Произносит все это он с заметным акцентом. Переживает, значит. Чтоб не дай бог кто лишнее не увидел.
— Женщины есть, врачей нет. — отрезаю я.
— Марьям сейчас рожать будет.
— Я вижу. Тебя как звать, уважаемый?
— Магомед. Я тут до войны на фабрике кухне директором был.
Важный факт, бль. Из прошлой жизни. Главное — сильно сейчас поможет, раз целый директор целой фабрики кухни ко мне на «Ниве» жену на сносях привез. Мне что теперь, кланяться? Тот сопит и смущено переминается. От его ног ощутимо пахнет. Господи, да что же мы все тут воняем так? Нечистотами, страхом, глупостью. Слышно, как Романова суетится в процедурке. Что-то звякает. Смотрю на местную — она тяжело сидит, прикрыв руками выпирающий живот. Надо что-то начинать делать. Желательно, что-нибудь умное.
— Сколько между схватками?
— Что?
— Времени сколько между схватками проходит?
Он смотрит на жену.
— Не знаю, часов нет.
Понятно, думаю. И начинаю что-то делать.
— Татьяна Евгеньевна! — кричу в процедурку, — Берите ее на клизму и помойте. Пока схваток нету.
Директор фабрики начинает суетиться, приходится его успокоить.
— В общем так, Магомед, ты не переживай, я сильно смотреть не буду, — говорю. — Я отворачиваться буду. Все нормально.
Все нормально. А сам думаю, как нормально? Поворот на ножку, на ножки, поворот на ягодицы или поворот на головку? Каре, доктор Мезенцев. А из инструментария — только голова. А в голове пока только идеи и ни одной мысли. И я начинаю считать.
Пятнадцать минут между схватками. Тань Евгеньевна успокаивает роженицу.
— Вы дышите, дышите.
Той не впервой, и она старательно пыхтит. Слышно, как за стенкой из брезента мечется директор фабрики кухни. Я прислушиваюсь, город молчит. Ни звука. Местная стонет. Анастезию позже дам. Кладу руку ей на живот, чувствую толчки. Вот так, Мезенцев, такие тебе пряники. Неделю людей шил и резал, теперь жизнь ждешь. Ну как ждешь — думаешь, что дальше будет.
За тонкой брезентовой перегородкой шум. Левдик интересуется не нужна ли помощь. Не, Жень, не нужна. Слышу, как Соломатин, что-то спрашивает у мужа. Звякает посуда. Потом понимаю, что они там пьют водку. И закусывают.
— Больно!
Дыши, милая. Лампы мигают от перепада напряжения.
— Соломатин, сука! — ору, — не дай бог все помидоры съешь.
Тот ржет, но я-то понимаю зачем он пришел и Левдика подбил. Не любит он местных. Смотрим мы друг на друга через забрало. Кто больше кого не любит. Боится, как бы чего не вышло. Но водку пьет. И по плечу хлопает.
Десять минут между схватками.
Романова видит, что я на нее смотрю. Маска вздрагивает, я думаю, она под ней улыбается. А я улыбаюсь ей. Еще, очень хочется курить. Но я терплю.
Пять минут между схватками.
Я мастерю из шприца и капельницы аспиратор. Отходят воды.
Началось.
Время щелкает минуты, как старуха семечки, сплевывая шелуху секунд.
В сортировке картина маслом: а город пил коктейли пряные и ждал новостей. Соломатин, Левдик и Сеня — Марсианин. Левдик притащил обязательную аскорбинку из спонсорских запасов, Соломатин банку консервов, а Сеня детскую книжку. Соломатин с Левдиком пьяны в дрезину.
— Вы чего тут? — спрашиваю. А сам не Сенину книжку кошу. Во-первых, книжка, во- вторых детская. Откуда? Откуда, блядь? «Как какают единороги», подарок из другого измерения. Женька пьяно лыбится.
— Подарки малому, — поясняет Соломатин.
— Ему до ваших подарков еще год. — усмехаюсь я и выхожу на воздух, подышать. Под навесом сидит на корточках счастливый отец, увидев меня — вскакивает
.-Сын у тебя, Магомед.
— Сын? — он протягивает мне упаковку. На белом фоне черные буквы — «Мальборо». Целлофан надорван, одной пачки не хватает. Я вынимаю следующую, распаковываю и с наслаждением затягиваюсь сигаретой.
— Извини, доктор, нет больше ничего. Я завтра привезу, — говорит он и, помолчав, продолжает. — Две дочки, а сейчас сын. Иса назову.
Иса Магомедович. Одна минута первого ночи седьмого января. Над городом медленно плывет осветительная ракета, отсвечивая пыльным хвостом.
Как я люблю Елену Корикову (2020)
Все персонажи и события вымышлены. Совпадения случайны. Трюки выполняются профессионалами. ПОЖАЛУЙСТА! НЕ ПОВТОРЯЙТЕ ЭТО ДОМА!
— Меня зовут Ирина Михайловна, и я — лесбиянка, чтобы не было вопросов. Понятно?