— Да, разбросала жизнь нашу семью, а мне бы так хотелось, чтоб вы дружили! — вздыхал он и снова показывал Саше фотографию красивой блондинки. — Сделай попытку, ну что тебе стоит? Ведь не чужие!
Наконец уговорил, и они поехали вместе в Нью-Йорк. В дороге он читал Довлатова, смеялся, будя Сашу. На остановке зашли в «Макдоналдс». Она видела, как он жует, медленно перетирая во рту нежесткую котлету. Зубы у него стали шататься после лагерей.
— Папа, надо пойти к зубному врачу! У нас это сделают за один месяц!
— Есть зубы — есть проблемы, нет зубов — нет проблем, — отвечал он и снова утыкался в книгу.
Саша Галочку опять не узнала. «Красивая, высокая с серыми глазами», — говорил ей отец в автобусе, как будто они ехали не в Нью-Йорк, а в Нижневартовск. Половина манхэттенских девушек были красивыми, высокими, с серыми глазами. Но когда Галочка заговорила, зажестикулировала, Саша сразу увидела в ней его черты: характерное всплескиванье рук, летучую улыбку — один угол рта вверх, другой вниз.
— Вау, папочка, такой же, совсем не изменился! — кричала сестра, целуя его. — Ой, только что на тебе за курточка? Это тебе еще в тюрьме выдали? Я вот тебе куплю…
— А что такое? Купил на рынке — разве плохо? Да черт с ней! Ты смотри лучше, кого я тебе привез!
Он подозвал странно заробевшую при виде взрослой младшей сестры Сашу.
Галочка бросилась их обнимать:
— Ой, Дженничка! Сашка! Какие вы молодцы, что приехали! Вау, вот сюрприз!
Был для них подарок, изумивший обеих сестер. На фотографии они, его девочки, держась за руки, стояли на фоне колышущейся виноградной лозы. Саше — двадцать два, Галочке — десять. Галочка залепетала: «Ой, это же у нас дома, на балконе! Дядя Фима снимал!»
— Точно, Фима! Ты помнишь Фиму-фотографа? — кричал он Саше. — Я, старый дурак, и забыл!
Саша вспомнила. Они в тот день ели вишню, ловко стреляя косточками в дерево за балконом. И Галочку научили. Мать Галочки вышла к ним, сердясь, забрала Галочку мыть руки, заниматься музыкой. Они сидели вдвоем, доели вишню, лениво смотрели, как бежит по пустырю облезлая собака. Разморенный солнцем и Галочкиным пиликаньем, он клевал носом. Вдруг поморщился: «Вот дуреха! Там же „ре“ нужно, а она в „ми-бемоль“ полезла!»
После тюрьмы жена оставила его, и он переехал к старшей дочери. Внес раскладушку, чемодан, а там пластинки, пластинки. Так под музыку и жили, она — в гостиной на диване, он — в спальне на своей раскладушке. Он привел Галочку в гости. Стала она высокой, модненько одетой девочкой с его глазами и ртом, и с захлебывающейся, как у матери, певучей речью. Перед уходом — отец всегда отвозил ее обратно — он попросил Сашу дать Галочке почитать что-нибудь серьезное. Саша подумала и дала ей «Один день Ивана Денисовича». Галочка книжку взяла и через пару недель вернула в самодельной школьной обертке: «Вот начала, а дочитать не смогла! Может быть, есть что-то не такое грустненькое?»
Дженни в Галочку сразу влюбилась. Как не влюбиться? Они играли на ковре в Барби. Надели на Барби резиновые сапожки, пальто, повесили на руку розовую сумочку. Барби пошла на работу в госпиталь. Дженни рассадила больных слоников, медвежат. Они лечили зверей, он сидел на диване, все вокруг хвалил: квартиру, обстановку, чистоту.
Галочка кивала:
— Да, да, папочка, мы тоже очень ей довольны! Районом тоже! Магазинами русскими…
Она спохватилась:
— Ну я даю! Так у меня же русский торт, только я такой резать не умею! Это кто-то может?
Саша покачала головой. Отец уже был весь внимание, с треском потер сухие ладони:
— Было бы что резать! Или хотя бы кого!
— Она — тоже наша фамилия! — радовалась Дженни, когда Галочка пошла за тортом.
— Скоро у нее будет другая фамилия! — сказал он. — Когда Галочка выйдет замуж, у нее будет фамилия…
Тут он забыл фамилию грека. Стал вспоминать, прищелкивая пальцами:
— Ну как же его? Что-то такое на «л»!
Дженни расстроилась:
— Она не будет наша фамилия?
Он посмотрел на дочь, недоумевая, вскидывая брови, разводя руками.
— Она всегда будет нашей семьей, — успокоила ее Саша.
Галочка принесла коробку с «Киевским» и куда-то снова побежала. Они ждали, прислушиваясь к ее голосу за стеной. С кем-то она говорила по телефону. Вышла она к ним в мини-юбке и декольтированной кофточке. Белые волосы распущены, в ушах золотые сережки с рубинчиками, которые он ей привез из Москвы.
— Все в порядке? — спросил отец.
— Да, конечно, конечно! Все в порядке, папочка!
Она съездит на «парти», повидается и быстренько вернется обратно.
Дженни очень расстроилась. Она не хотела, чтобы Галочка оставляла их, куда-то ехала. Она не ляжет спать, будет ждать.
— Конечно, конечно! — пропела Галочка. — Я же скоро вернусь, здесь близко! А вы ешьте торт! Я все равно его не буду!
— Я так рад, что вы подружились, — говорил ей отец, когда дверь за Галочкой закрылась. — Ты понимаешь, какая девочка! Я ей на свадьбу привез тыщу долларов — она отказывается брать! Сама же на меня тратится почем зря, айпод вот этот — это ж она прислала, он же, наверное, кучу денег стоит! Уговори ее, а! Ты же старшая, может, она хоть тебя послушается? Я же не отрываю от себя последнее. У меня все есть: жилье, еда, льготный абонемент в концерты. Леонид Григорьич устроил… Ты помнишь его?
Тут он всплеснул руками:
— Какой же я болван! Леонидас фамилия ее грека! По ассоциации же и вспомнил!
Дженни в ожидании Галочки заснула на ковре. Саша переложила ее на кровать, собрала с пола игрушки, легла рядом с дочерью. Отец в углу на надувном матрасе, укрываясь одеялом с головой, — тюремная привычка — прокричал им спокойной ночи.
Она прислушивалась к мягкому дыханию дочери, думая о том, что вот она от его денег никогда не отказывается. Вечно в долгах. И ни разу ему ничего не прислала, даже фотографии.
Такая вокруг стояла тишина, белели свежеокрашенные стены. А музыка в наушниках все играла.
Утром, невзирая на Галочкин запрет мыть посуду руками, он все равно помыл. Галочка, бодрая, в махровом халатике после душа — вчера она вернулась, когда все уже спали — подала бутерброды, поставила на стол сервизные чашки. И, как и вчера, от нее исходил этот легкий сквознячок, будто в душной комнате открыли форточку.
— Куда ты так рано? — кричал он.
— На работу, папочка! Ключи там, на тумбочке!
— Ты бы доела!
— Да, да, конечно, я с собой, по дороге доем! Так мы встретимся в два?
Они доели бутерброды. Саша тяжело поднялась, составила тарелки в моечную машину, прикрикнула на дочь, чтобы та причесалась.
Он уже открывал карту.
— Нам сюда, потом сюда. После музея они встретятся с Галочкой и Николасом вот здесь.
Его палец, как такой путешественник, который никогда не теряется в незнакомом месте, быстро чертил их маршрут.
За три часа в музее он ни разу не присел. Бродил от картины к картине, загнал своих спутников вконец. Потом еще была выставка Ван Гога, куда продавали отдельные билеты. «Какие ваши все-таки молодцы! Собрали и привезли со всего мира!»
Он подозвал ее к известному автопортрету:
— Я читал где-то, что это он не сам себе отрезал ухо! Это ему другой художник отрубил… Вроде бы, по пьяни!
Он забыл, какой:
— Потом скажу, когда перестану об этом думать. Вот так вылетает из головы, а потом вдруг само — раз и вернулось! Что поделаешь, возраст! Но меня, Сашка, честно говоря, гораздо больше беспокоит твое здоровье. Ты бы занялась собой, ей Богу!
— При чем здесь я?
— А при том, что я худого не присоветую. Займись здоровьем!
— Я занята другим!
Он принял героическую позу:
— Целыми днями ты сидишь, уставясь в стенку. Я бы тоже был занят! Это требует серьезного напряжения! Но когда мы наконец сделаем те несколько дел, о которых я прошу уже годы? «Кармину Бурану» ты мне обещала записать два года назад!
— Папа, он же фашист!
Отца невозможно было взять голыми руками:
— Ну хорошо, понимаю, он — фашист! А джезва — тоже фашистка?
— Джезва — турка, турки были коллаборационистами…
Нет, слишком далеко. Даже в остроумии он все равно был быстрее ее.
Галочка и ее жених уже поджидали их у ресторана. Оба стройные, нарядные — он в белом костюме, в цветной рубашке, она в розовом платье с вьющимся воротником — они стояли в подвальной арке, похожие на два цветка в прозрачном кувшине.
Все долго целовались, впопыхах попадая то в нос, то в губы. Грек был красивым загорелым парнем, с детской ямочкой на левой щеке и очень ровными белыми зубами.
— Даниил! Вы едите морские продукты? — кричал он, тыча пальцем в меню.
Отцу перевели. Он развеселился:
— Скажи ему, что я ем все, что ползает, кроме танков, все, что плавает, кроме подводных лодок, и все, что летает, кроме самолетов.
Опять перевели. Жених, вежливо посмеявшись, закричал:
— Аппетит! Корошая аппетит!
— И скажи ему, что я не глухой! — добавил отец, показывая пальцем на уши.
Он всех так сорганизовал, что все были при деле. Справа Саша переводила его жениху, слева Галочка — жениха ему.
Им принесли рыбу, осьминогов и какую-то огромную клешню, похожую на запеченную варежку. Отец уже любопытствовал насчет сладкого.
— Сашка, она знает, что я сладкоежка! Вот, кстати, про сладкое, был у нас в тюрьме такой случай… — Он потребовал, чтобы переводили Николасу и Дженни тоже. — Сидим как-то вечером, достали, у кого что было. А в тот день как раз привели новенького… Был он цековский, но, видно, бывали и среди них порядочные люди. В общем, поел он с нами, а потом говорит: «Вот бы сейчас закусить это дело чем-нибудь сладеньким!». И тут я вспоминаю, что мне Сашка на свидание как раз притащила полкило халвы. Помнишь? Ну вот. Нагибаюсь и вытаскиваю из-под нар пакет. Новенький, конечно, обалдел: «Да у вас тут, говорит, лучше, чем в нашей столовой».
Он рассмеялся, и за ним рассмеялись все. И Дженни тоже, хотя и не понимала ничег