К тому времени уже появился поэт. Поэт, в отличие от дизайнера, на «ауди» не скопил. Он работал сторожем в дачном поселке и писал роман в стихах. Несколько глав он посвятил Анечке. Я читал, мне не понравилось. Поэт казался младше своих лет. Он поигрывал мускулами самбиста, носил Анечку на руках и чавкал, когда ел. Потом наступила зима, ему надоело ездить из своего дачного поселка в город, и он тихо растворился в цезуре между Зеленогорском и Репином. Дизайнера, кстати, Анечка бросила сама. Тот храпел.
Потом недолго был кинокритик, потом литературовед с филологического факультета. Интересный мужик — писал неплохую прозу. С ним Анечка прожила почти два года. Мы думали, что поженятся, но стало известно, что литературовед голубой. Вернее, не совсем, но Анечке уже этого оказалось достаточно. Грустная история. Он мне нравился, да и Витьке тоже: за Толиком ухаживал, готовил, зарабатывал, выпить с ним было приятно. Жалко, конечно, что голубой, нас это не касалось, но Анечку раздражало.
Анечка желала служить музой. Она мечтала вдохновлять на прекрасное. Это не было каким-то сформировавшимся желанием, оно лишь звучало внутри, лилось из того незавернутого вселенского крана. «Метафизика и литературщина!» — шипел Витька, когда однажды в нетрезвом разговоре я пытался Анечку оправдать. Тогда они уже несколько лет как развелись, мало того, Витька женился второй раз, и у него родился средний сын. «Ну, и вдохновляла бы меня на коды в ассемблере. Нет, ей этого мало. Недостойно. Не Тургенев!» — влажным, брызгающимся шепотом кричал мой товарищ, наклоняясь ко мне через кухонный стол. В спальне Маша кормила ребенка. В кабинете на диване спала заплаканная Анечка. Она только что рассталась с режиссером. Страдала.
— И как ты дальше собираешься со своим арабом? У него же русских туристок целый гарем, — Витька отнес сына в детскую и теперь с ненужным грохотом загружал посудомоечную машину. — К тому же это выбивается из твоих правил. Он кто? Поэт? Художник? Писатель? Может быть, будущий лауреат Нобелевской премии? Нагиб, мать его, Махфуз? Посмотри внимательно на это лицо жиголо. Нобелевку людям с такими лицами не дают.
— Не ревнуй, Михайлов. Тебе ревность не идет. Она тебя старит: сразу начинает выпирать живот и светиться лысина, — Анечка улыбается.
Она откинула голову на спинку дивана, и кончики ее волос искрятся куда-то в пространство. К ней на колени пришел и улегся Витькин кот. Анечка рассеянно почесывает его, грея в шерсти свои вечно холодные пальцы, покрытые пятнышками веснушек. Рыжий кот, рыжая женщина. Странно, что у нас не случился роман. Наверное, Витька бы этого тоже не понял. Даже и не попытался бы понять. Хорошо, что романа не было.
А все-таки Витька смешно ревнует к этому мифическому арабу, который, конечно, сгинет, как сгинули другие. А Витька продолжит себя изводить. С кем-то из Анечкиных новых знакомых он, возможно, и смирится, с кем-то даже выпьет водки, но все равно будет ревновать, как ревнует отец свою однажды и навсегда ставшую взрослой дочь. Может быть, так и выглядит настоящая любовь, та, что на всю жизнь? Если так, то лучше жизнь без чувств. Оно как-то спокойнее.
Я встаю и подхожу к окну. Внизу заканчивается город. Он стекает с Витькиного дома последней каплей асфальта. Капля, которую хватило только на узкую полоску тротуара. Дальше растрескалась старая военная бетонка, ее так и не превратили в нормальную улицу. За бетонкой поля. Мужики с матом, который слышен даже через стеклопакеты, цепляют завязший в хлябях талой воды джип к трактору. Это происходит каждую весну. Трактор один и тот же, а джипы разные. Все надеются, что именно им удастся преодолеть сопротивляющиеся законы физики и проехать туда, к заполненному водой карьеру, возле которого, словно вырезанные закатным солнцем из окружающих сосен, белеют корпуса института имени Иоффе. Вязкость. Текучесть. Плотность. Сила трения скольжения. На мой взгляд — напрасный труд.