Жених пожал плечами.
— Развитие другое… Ну, я не знаю, почему.
— Ужасно странно. Мне так стыдно говорить с тобой об этом, но мне страшно интересно. Но что меня удивляет, — я сама стала воспринимать это с меньшим ужасом. Точно привыкла. Я думала, что им будет стыдно после этой пирушки. Но когда я, уходя сюда, спросила Мариэтт, как она себя чувствует, она сказала, что прекрасно. Ведь так свободно жили прежде только известные женщины…
— И все мужчины, — прибавил жених. — Что ж удивительного: эти женщины, в силу экономических причин, раньше других женщин стали свободными, а теперь все женщины свободны, и потому могут жить, как хотят.
— Свободными?.. — машинально повторила девушка, глядя на жениха взглядом, в котором видна была поглощавшая все ее маленькое существо какая–то новая мысль. — А что я хочу у тебя спросить… Ревность всегда есть у мужчин или ее может и не быть, когда есть развитие, как ты говоришь?
— А что?
— Вчера на этой пирушке была одна молодая пара, подруга с мужем, и они, кажется… совсем не ревновали друг друга. Жена сидела на ковре очень близко с другим мужчиной, и муж — ничего…
— Но он тоже, вероятно, не один сидел?
— Вот в том–то и странность!.. Ведь есть же у них любовь друг к другу, как же они… с другими так держат себя, да еще на глазах друг у друга?..
— Опять могу повторить тебе, что никакой таинственной и высокой любви не бывает, а есть просто физиологический процесс. А кроме того, затем и пьют.
— Физиологический процесс? А когда пьют, то все кажется по–другому. Ты тоже это испытал?
— Что же тут необыкновенного?
— Как мерзко! Как тебе не стыдно, — сказала она и заплакала слезами обиженного ребенка, — такое высокое чувство любовь, и ты так…
— Любовь, любовь… — сказал с раздражением молодой человек, — вот они, твои подруги, знают, что такое любовь, а тебе никогда ее не узнать. Ну, что ты все от меня отстраняешься, точно я тебе противен!
— Милый мой, я не знаю, почему… Это совершенно безотчётно… ты не думай…
Она торопливо вытерла слезы, покорно села на диван, с которого было испуганно вскочила, и, вздохнув, сказала:
— Вот этот их знакомый… Он сел на диван, обнял их, Мариэтт и ее подругу, и сидел с ними так, они — ничего. А я не могу. Может быть, к этому надо стараться привыкнуть?
— Просто надо иначе смотреть на это. А не так, как смотрела твоя бабушка. А главное — хоть немного что–нибудь чувствовать.
— Чувствовать? — машинально повторила она. — А что, и они чувствуют это так же, как мужчины, или у женщины э_т_о по–другому?
Жених пожал плечами и сказал:
— Я думаю, что ощущения мужчины и женщины ничем не отличаются.
Она несколько времени смотрела на молодого человека:
— Я в глубине души много знаю…о многом думала, даже все понимаю… Ну, конечно, меньше тебя, но все–таки много, несмотря на то, что я невинна. У меня тоже бывали всякие… желания, но я не знала, что это бывает у всех и что это можно…
IV
На пятый день молодой человек был в отчаянии: канделябры все еще не были проданы. И все из–за клейма.
— Ну, как дела? — спросил, встретив его, знакомый. — Продали?
— Нет. Клеймо проклятое! Так на него надеялись, и оно же подвело.
Он пришел такой убитый, что глаза молодой девушки наполнились слезами, когда она на него смотрела, чувствуя себя бессильной помочь ему.
— Я бы все, все сделала для тебя. Милый, как я тебя люблю! И вот сейчас тебе плохо, а я от этого еще больше тебя люблю.
— Э, оставь, пожалуйста.
— Милый, ты не веришь мне? Ведь все мои мысли о тебе. Знаешь… мне только не хотелось бы тебе говорить, пока не выяснится. Я тоже им там продаю. И, может быть, тот знакомый, с которым она… встретилась в трамвае, купит. Для тебя я готова все, все сделать, только у меня масса мыслей… Вот той молодой паре, про которую я тебе говорила, что у них нет ревности, нужно переменить место, т. е. ему нужно, мужу, а этот человек, трамвайный — влиятельное лицо и, ты понимаешь, жена очень многое ему позволяет, как я заметила… и муж — ничего.
— Молодец! Вместе делают дело, только и всего.
— Главное, что это всем кажется вполне естественным.
— Смотри на это не с своей "духовной", а с физиологической точки зрения, и для тебя будет так же естественно.
Девушка задумалась, потом сказала, вздохнув:
— Ах, если бы так… А тебе приятнее было бы, если бы я иначе смотрела на вещи?
— Конечно, приятнее. Мне даже приятно, что ты, наконец, заговорила об этих вещах. В наши годы, естественно, хочется говорить о том, что имеет отношение к этой стороне жизни. Это так просто, что только ты можешь не понимать.
— Ты не жил с ними, а рассуждаешь точно так же, как они.
— Одинаковое развитие… — сказал жених, пожав плечами.
— Боже мой, как бы я хотела помочь тебе. Нет, ты не знаешь, как я тебя люблю! Не знаешь! Иногда я лежу ночью, смотрю в темноту и думаю, чем бы я могла пожертвовать?.. А вчера даже увидела во сне, что принесла тебе деньги. Как раз двадцать червонцев.
— Лучше бы наяву, чем во сне. А то из–за этого идиотского клейма и твоей глупой морали я никогда ничего не дождусь.
Она несколько времени смотрела на него, потом вдруг, точно на что–то решившись и как бы просияв, сказала:
— Нет, милый, ты дождешься. Я верю, я уверена, что канделябры будут проданы.
V
На шестой день молодой человек пришел, молча бросил на диван канделябры и, отвернувшись к окну, ничего ей не сказал.
А она стояла, смотрела на него с лучистой радостью и с выражением какой–то победы и освобождения. Потом молча вынула двадцать червонцев и подала ему.
— Что это? Откуда?
— Я продала.
— Как? Кому?.. Значит, заветная мечта исполнилась? Двадцать?
— Даже с излишком исполнилась: ведь за одни канделябры двадцать, а у нас есть еще стаканы.
— Кто же купил?
— Тот самый господин, про которого я тебе говорила.
— Несмотря на клеймо?
— Несмотря на клеймо…
— Да ты у меня золото!..
Она покраснела и, опустив глаза, сказала:
— Я, милый, решила, что мой долг — помочь тебе.
VI
— Расскажи же, как это вышло так удачно? — спросил молодой человек, когда они, счастливые, сидели в вагоне, и она уже не запрещала ему потихоньку целовать себя.
— Ну… мы сидели и пили…
— Прогресс!
— Потом все лежали на ковре у камина.
— Уже?..
— Нет, это не сразу так вышло. Ты, пожалуйста, не подумай…
— Да уж представляю себе…
— Я сказала, что ни пить, ни лежать с ними на ковре не буду, если мне не найдут покупателя на канделябры. Я все время помнила о тебе и о деле.
— Ну, а все–таки потом, когда, стала пить, — оказалось не так страшно?
— Я думала только о том, что я делаю это для тебя. И чем было для меня это страшней и неприемлемей, тем большую любовь к тебе я чувствовала. Если бы это было для меня не страшно, а вполне обыкновенно, то в этом никакой жертвы не было бы. А я сказала себе, что для тебя я готова на всякую жертву. Но… правда, когда сама начинаешь делать то, что делают другие, то оказывается, все это менее страшно.
— Все страшно только в теории. Ну, а что ты чувствовала?
— Я все–таки была, милый, строга, очень строга…
— И всем портила настроение своей строгостью?
— А разве тебе было бы приятно, чтобы я была не строга? — спросила она.
— Конечно. Мне гораздо приятнее, когда ты вот такая, как сейчас.
Она испуганно отстранилась от него.
— Не надо так… ради бога. Мне кажется, я сейчас не должна быть близка к тебе…
— Почему?
— Я не знаю, как объяснить… Ну, постой, а что, если бы он… поцеловал меня!
— Что же такого, тебя от этого меньше не станет. Даже наоборот, больше.
— Как больше?
— Да так. Женщина, которая таким образом относится к этим вещам, имеет тот опыт и то содержание, которого не имеет такая, например, щепетильная девушка, как ты. Она, в сущности, бережёт физиологию в ущерб душевной сложности, которую она могла бы иметь от соприкосновения с мужчинами.
— Слава богу, слава богу, что ты так думаешь. Я нарочно сначала спросила тебя. Если бы ты ответил иначе, я бы ни за что не решилась рассказать тебе, что я перечувствовала. Боже, как все запутано и непонятно, — прибавила она, смущенно краснея и как бы не замечая руки жениха, которой тот обнимал ее за талию и тихонько прижимал к себе.
И так как, когда она говорила, то становилась доступнее, — как бы всецело поглощенная своей мыслью или новыми, неизвестными ей прежде ощущениями, — молодой человек сказал поспешно, очевидно, более занятый своей рукой, чем ее словами:
— Конечно, расскажи, мне очень интересно, что ты чувствовала.
— Совсем? Совсем? Все?
— Конечно, чего стесняться! Каждому человеку все свойственно чувствовать и ничего в этом позорного или неприличного нет. Факт. А факта не изменишь.
— Меня очень поразило то, что ты сказал: "Тебя от этого меньше не станет". И, конечно, теперь я вижу, что это так. Все это вздор в сравнении с настоящим чувством, какое у меня к тебе есть. Оно только увеличилось…
— И ты стала заметно добрее…
— Нет, милый, милый… не надо так… Я сейчас тебе расскажу.
VII
Она торопливо уселась поудобнее на лавке и, набрав дыхание, как перед чем–то решительным, сказала:
— Ну, вот… когда мы сидели на ковре, я пила и у меня кружилась голова, но очень приятно. Я никогда не испытывала такого ощущения. Все как–то кружится, плывет, и так все легко и просто кажется.
— Это тебе иллюстрация к твоим понятиям о какой–то душе: выпила, и все сразу стало просто — и мораль и все.
— Да… Ну, а потом мы… нет, мне стыдно ужасно!
— Глупости, глупости, — сказал молодой человек, и точно ее признания давали ему больше прав на нее, он все ближе и теснее прижимал ее к себе.