Они сидели на последней скамейке у стены, не видные для других пассажиров. И эта уединенность еще больше увеличивала между ними ту интимность, волнующую близость, какая возникала от этого непривычного для них разговора.
— Ну, хорошо, я все расскажу… Потом мы пошли с тем знакомым в другую комнату. Он стал целовать меня. Я помнила только о нашем деле. И говорила только о канделябрах, кажется. И о клейме. Он же все твердил, что клеймо для него неважно, что он выше предрассудков. А потом я не знаю… как это случилось.
Она вдруг почувствовала что его рука, обнимавшая, сразу перестала двигаться и остановилась. Потом он вскочил.
— То есть, ч_т_о случилось? — спросил он тоном, от которого у нее остановилось сердце и закололо в кончиках пальцев.
— Ч_т_о?.. Милый, не думай… Я помнила только о тебе и о нашем деле…
— Что он потом с тобой делал?!
И в его глазах, которые были видны в тусклом свете дрожащей вагонной свечи из фонаря, она уловила что–то жестокое, злое и чуждое
— Я не знаю, милый… я не поняла… Я все хотела его остановить, и никак не могла найти момента и боялась, что он откажется от канделябров. Я думала, что для тебя это почти все равно, а это даст нам наконец счастье. Сама же я готова была пожертвовать для тебя всем. Я так боролась с собой, так страдала, прежде чем убедить себя, что это предрассудок, что я д_о_л_ж_н_а побороть себя.
Молодой человек крикнул, побледнев:
— Да ты что, ошалела?!. Ты…
Он вдруг не договорил и пересел от нее далеко к окну.
VIII
Минут пять прошло в молчании. Она с тревогой и испугом смотрела на него, потом робко подошла к нему.
— Ну, милый, скажи хоть слово… Ну, что же ты?
Но тот, не отвечая, смотрел мимо ее умоляющих глаз в окно.
— Скажи же…
— Пойди к черту… Ты мне больше не нужна. Между нами все кончено.
Глаза девушки расширились от испуга и отчаяния. Она онемела.
— Милый, бог с тобой…
— Какой тут к черту бог! Оставь меня.
Он со злобой и омерзением сунул руку в карман и достал пачку червонцев.
— Вот твоя цена… ты понимаешь это? Гадость!.. Мне противно прикасаться к этой мерзости.
И он, взяв пачку денег обеими руками, сделал движение, как бы готовясь перервать пачку пополам и бросить под лавку. Но потом остановился, нервно постучал пачкой по щиколотке большого пальца и с еще большим омерзением сунул деньги обратно в карман.
Они долго молчали. Она — убитая, растоптанная, любящая, ждущая малейшего его жеста к ней; он — раздраженный, взбешенный, с гадливостью отстраняющийся от нее. От нее, к которой он всего пять минут назад так льнул.
Но, видимо, его тронул ее беспомощный, детский вид. И когда она робко, умоляюще, не сводя с него испуганных, молящих глаз, дотронулась до его рукава, он уже без злобы, а только с досадой и презрением оттолкнул ее руку.
В глазах ее блеснули слезы благодарности, и она, не решаясь касаться его открыто, села безмолвно и тихо около него, наслаждаясь теми моментами, когда его плечо от качки поезда прикасалось к ее плечу…
Когда поезд остановился, он, не оглядываясь, сказал:
— Бери свой чемодан.
И пошел вперед, совершенно не заботясь о ней, когда она, как покорная рабыня, несла за ним свой чемодан, не утирая катившихся по щекам крупных детских слез.
Идя к дому, они все время молчали в темноте. Он с поднятым воротником шагал впереди. Но видно было, что его мучил какой–то невыясненный вопрос. Наконец, он отвернул от лица воротник и, не взглянув на девушку, спросил с остывающим раздражением:
— А стаканы никому там не нужны?
Она торопливо утерла слезы и проговорила кротко:
— Стаканов я не предлагала.
ДРУЖНЫЙ НАРОД
Дня через два после храмового праздника пришла бумага из волостного совета с приказом возить дрова на государственный завод.
— Каждый гражданин должен свезти по шести возов, — сказал председатель иа собрании.
Все переглянулись и молчали.
— А ежели не повезешь, что за это будет? — спросил кто–то из задних рядов.
— Отсидишь, а потом вдвое свезешь.
— Так…
— Это, значит, на манер барщины выходит? — сказал еще один голос.
— Не на манер барщины, а на манер повинности.
— Не в лоб, а по лбу… — подсказал Сенька–плотник.
— Граждане, надо головой работать! — крикнул председатель. — Раз государство об вас старается… (он взял линейку в руку и стал махать ей в такт своим словам) предоставляет вам по силе возможности, значит, должны вы понимать или нет?
— То–то вы много предоставили.. — послышались голоса с задних скамеек.
— Не много, а по силе возможности… школа у вас есть.
— Да в школе–то этой ничего нету…
— Больница у вас есть? — продолжал председатель, не слушая возражений, — народный дом у вас есть?
Поднялся шум.
— Я вот сунулся как–то намедни в больницу, а с меня — пять миллионов, — кричал, надрываясь, рябой от оспы мужичок, поднимаясь с своей лавки и выставляя вверх обмотанный грязной тряпкой палец.
— Граждане, тише! После поговоришь. Что рассовался с своим пальцем. Не видали мы твоего пальца, — кричал секретарь, став около стола рядом с председателем.
— Граждане, предлагаю выполнить наряд… в такое тяжелое время сознательные граждане…
— Что там? Какой еще наряд?
— Нарядили уж и так. Довольно. А то дальше будете наряжать, и вовсе без порток останемся, — кричали уже со всех сторон.
— Слушай… Что за дьяволы, не угомонишь никак! Предлагается возить дрова…
— То наряд, то дрова…
— Это все одно и то же, черти безголовые.
— Нипочем не вези.
— Дружней взяться, — ни черта не сделают.
— Им только поддайся, они потом все жилы вытянут.
— Да кто они–то, черти?
— Вы, кто же больше.
— А кто нас выбирал–то?.. Итак, граждане…
— Дружней… — торопливо сказал кто–то вполголоса, как регент на клиросе дает знак певчим, чтобы они неожиданно грянули многолетие.
— Не повезем. К черту. Баб своих запрягай! — заревели голоса.
— К порядку!!
— Еще раз…
— Не повезем. К дьяволу… баб своих запрягай!
— Ох, ловко, — дружный народ.
Председатель зажал уши, плюнул и отошел к окну от стола.
— Ты в больницу, говорят, иди, — рассказывал кому–то рябой мужичок, — прихожу, а с меня пять миллионов — цоп! Да я, говорю, весь палец–то тебе за три продам.
— В последний раз предлагаю собранию везти…
— Дружней…
— Сами везите, мать… Насажали на шею.
— В таком случае объявляется, что каждый отказавшийся должен будет свезти вдвое. — Председатель закрыл книгу и пошел к выходу.
Все зашевелились, поднялись, надевая шапки и застегиваясь.
— Что–то у вас кричали–то дюже? — спросил проходивший мимо сапожник с хутора, когда мужики вышли из школы.
— Хотели веревочку было нам на шею накинуть…
— О_н_и, что ли?
— А то кто же…
— Ну?
— Ну и ну, видишь, вылетел как ошпаренный.
— Тут, брат, так подхватили… — сказал рябой мужичок, — что надо лучше, да некуда.
— Значит, дружный народ.
— Страсть… аж сами удивились. Это ежели бы спервоначалу схватились, так ни разверстки, ни налогов никаких нипочем бы не платили. Мол, мы знаем свое, а вы там, как хотите.
— А больниц ваших нам, мол, тоже не нужно. Премного вами благодарны, — подсказал рябой мужичок, затягивая зубами узел на пальце.
— И что же, значит, ничего теперь против вас не могут? — спросил сапожник.
— Да ведь вот, видишь, чудак–человек.
— А ничего за это не будет?..
Тот, у кого спрашивал сапожник, полез в карман за кисетом и ничего не ответил. Все затихли и смотрели на него с таким выражением, как будто от него зависело все.
-- …Говорит, что вдвое свезти придется, — ответил, наконец, спрошенный.
— Ах, черт, — значит, гнут все–таки?
— Три года еще гнуть будут, — сказал чей–то голос.
— Кто сказывал?
— На нижней слободе считали.
— Меньше и не отделаешься.
— Да…
— А по скольку возов–то отвозить?.. — спросил шорник.
— По шести.
— А ежели не повезешь, — значит, по двенадцати?
— По двенадцати.
— Премия… — сказал Сенька. — А ежели опять не повезешь, — двадцать четыре. Так чередом и пойдет.
— А наши дураки все повезли, — сказал сапожник.
— Народ недружный.
— Ежели бы мы спервоначалу на больницы не польстились, — сказал рябой мужичок, — мы б теперь — ни налогу, ничего…
Наутро шорник встал раньше обыкновенного. И прежде всего выглянул из сенец сначала в одну сторону улицы, а потом — в другую. Но через избу он увидел еще чью–то голову, которая также выглядывала из сенец.
Шорник спрятался.
— Черт ее знает, шесть да шесть — двенадцать, двенадцать да двенадцать — двадцать четыре… мать пресвятая богородица, подохнешь…
— Свези полегонечку, чтоб никто не видел, — сказала жена.
— Там ктой–то смотрит.
Жена вышла и увидела две головы, которые спрятались в тот момент, как только она стукнула дверью.
— Что, как уж там запрягают, — сказал шорник, — нешто на этих окаянных можно положиться.
— А как вчерась порешили–то?
— Порешили, что б ни боже мой, нипочем не везти.
— Ну, ты запряги на всякий случай, а там видно будет, — сказала жена, — распрячь всегда можно.
— Запрячь можно. От этого худа не будет. Надо только через сенцы пройтить, а то со двора увидят.
И он пошел на двор. Но сейчас же остановился, прислушиваясь.
— Но, черт, лезь в оглобли–то, куда тебе нечистый гне… — крикнул кто–то на соседнем дворе, и послышался такой звук, как будто крикнувший спохватился и прихлопнул себе рот рукой.
— Ах, дьяволы, не иначе, как запрягают, — сказал шорник и стал лихорадочно искать шлею и уздечку. Надел уздечку на лошадь, выправил ей уши и потянул за повод к оглоблям. Но лошадь, вытянув за уздечкой шею, не переступала оглобель:
— Но, черт, лезь в…