мире отпущено как раз ровно столечко, сколько необходимо для зла и смерти… Матерьялец, матерьялец ведь нужен для зла, для садизма — вот что такое жизнь! — (он так стал хихикать, что чуть не упал лицом в блюдо) — Ну, подумайте сами: стопроцентная смерть и стопроцентное зло — бессмыслица, потому что тогда некому было бы умирать и некого мучить. А наоборот, пропорция добра и зла в нашем мире как раз в самую тютельку, — он опять взвизгнул, — подходит для самого наихудшего, патологического мучительства, для Крысы… Добра и жизни — как раз столечко, сколько ее крысиной душонке нужно, чтобы истязать. …Этот мир — самый оптимальный для зла и Крысы…
Он тяжело дышал, губы его дрожали, по лицу лил пот. Мне стало жутко…
— Тысячелетия, — с воем опять начал он, — люди считали, что мир создал Бог, добрый и всемогущий, и сочиняли замысловатые, отчаянные объяснения торжества зла на земле, и никому не приходило в голову, что мир создан не Богом, а Крысой, злобной и параноидной, создан для того, чтобы было ей что мучить… По ночам я смотрю на чистое звездное небо и в хаосе галактик вижу ее огромную патологическую проекцию… Крыса… Тонкие, безумные, как звездная пыль, омерзительные очертания… Ее тень всегда с нами: в трепете травы, в шуме ветра, в корчах гибели, в нашей душе… Вы думаете, будет конец мира? Ерунда! Тогда нечего будет истязать… Ей, может быть, уже самой все это противно, она блюет сгустками крысиной злобы, но не может кончить истязание — как не может кончить измученно-обезумевший развратник… Вы заметили, как легко и нелепо человеком овладевает надежда, и именно в самых безнадежно-ясных ситуациях? Это Крыса впустила в человеческую душу такое глупенькое, никогда не оправдывающееся чувство, чтобы каждый человек погибал не сразу, а медленно, по кусочкам, надеясь, чтоб был материал-с, экономия… Посмотрите на этого типа — вон на эту рожу, — он пришел сюда мрачный, как труп, а сейчас выпил немножечко — и уже веселый. Как мало нужно человеку… Для счастья… Хе-хе… Это тоже предусмотрено… Потому что, если не было бы такого ослиного переключения, все бы давно повесились… Красота, природа… Это тоже предусмотрено (он хихикнул). — И ласковый весенний ветерок, и дымные очертания гор, и далекий плеск моря — все это нужно для того, чтобы сильнее привязался человек к своей обреченной жизни — и тогда больше будет простора для садистической фантазии Крысы…
Я был оглушен. Откуда-то из неведомого измерения смотрела на меня тупая и бессмысленная морда Крысы.
Он ухмылялся и парил в небесах:
— Даже величайшие мудрецы мучились, как примирить идею всемогущего и мудрого Бога с идеей о его благости… Сами знаете, сколько рахитичных, хиленьких объяснений появилось на свет — их даже гипотезами стыдно называть… И никто не взял на себя крест соединить в единое идею Творца и зло.
Он горделиво посмотрел на меня.
— Мое открытие предельно просто. Как все великое, оно даже слегка слабоумно… Я могу объяснить, почему в мире есть добро, а вы не можете, почему есть зло.
Я наконец собрался с мыслями, перевел дух и сказал:
— Допускаю, что все традиции весьма слабы… Но вот одна. То, что зло нужно для испытания, для того, чтобы существовало Добро как его противоположность. И чтобы не уснул духовно человек в своем благе. Эта теория обратна вашей. Зло нужно, чтобы оттенить добро. Докажите мне, что наоборот.
Он подленько рассмеялся:
— Однако вы не глупы. Но ерунда это все. И вот почему. — Он глотнул маленькую одинокую картошечку с моей тарелки и опять схватил меня за галстук. — Слушайте. Для чего же тогда вашему всемогущему и доброму Богу понадобилось так кошмарно, патологически много зла, чтобы оттенять добро? На днях, например, у нас в доме крысы — не мировая Крыса, а обыкновенные, имманентные крысы — сожрали живьем трехлетнего мальчика. Для какого оттенения добра или для какого пробуждения понадобился этот фокус? Особенно если, подобно вашему Творцу, иметь в виду добро как цель, как постоянную реальность. Кроме того, добро вполне можно было бы оттенять просто меньшим благом. Потому что, скажем, если у вас имеется дом, а вы хотите быть нравственно совершенным, то меньшее благо может оттенять большее. …В то время как зло — отрицание чего-то, значит, должно быть что-то положительное, материал-с для терзаний, а не просто какое-нибудь меньшее отрицание… Итак, соотношение добра и зла в мире такое, что если его создал Бог, то он либо не добр, либо бессилен, то есть в любом случае уже не Бог. А если мир создала Крыса, тогда все станет на свое место, потому что введение в мир еще большего зла, чем оно есть, разрушило бы жизнь, материалец. А сейчас — все в меру. Крыса-то и всемогуща, и зла-с, оказывается. Полное совмещение атрибутов. — (он хихикнул) — Тот свет тоже, конечно, в веденье Крысы; ведь то, что там благо, воздаяние за нелепые земные страдания, это, может, пожелание одно, писк; а если и есть — то просто золотой сон, грезы погибшего, приличие потусторонних похорон. А сущность: тьма, вечная тьма.
Мне стало совсем жутко. Я уже не видел ни слившихся для меня в один кошмарный туман жующих рож, ни извивающихся задниц жирных официанток. Он замолчал, улыбнулся и вдруг начал тихонечко так, нежно гладить мои ручки.
— Хороший, — сказал он, посмотрев на меня. — Обратите внимание, — умилился он опять, — в какие психопатические, жуткие, выверченные антиномии впал человеческий разум. …И не то еще будет… Это вам не девятнадцатый век, не Достоевский, не слезинки замученного ребенка! К тому же вспомните массовое убийство человеческих душ!.. Самого сокровенного…
— А духовный прогресс?! — вдруг, вспомнив, взвизгнул я, опрокинув графин с водой. — А духовный прогресс?! Искусство, субъективная жизнь?!
Он даже подскочил от радости. Захихикав, потирая руки, он сломя голову побежал в уборную. Через две минуты вернулся оттуда, оправленный.
— Уморили вы меня, — извинился он. — Да знаете ли вы, что такое духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь? Видели ли вы когда-нибудь глаза раздавленной, но еще живой собаки, которую переехала на улице машина? Загляните, обязательно загляните как-нибудь в такие глаза, наклонитесь так покойненько и всей душонкой своей живите ее последним, человеческим взглядом… Не бойтесь, она вас не укусит… Только пить не давайте… Вольные, фантастические видения раздавленной собаки — вот что такое духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь… Простая, неадекватная, истерическая реакция человека на невыносимые, навсегда непонятные для него страдания — вот что такое жизнь духа. Жалкая, обреченная слезинка на глазах раздавленной собаки — вот что это такое. Заметьте, как символически сплелись в один клубок между собой… великие духовные откровения и самое мелкое, пакостное страданьице. А вне страданий нет и так называемой духовной жизни — одна животность и одичание…
— А наслаждения? — вдруг тупо спросил я и от конфуза даже покраснел.
Он пропустил мою шутку мимо ушей и встал.
— Эй, вы, верующие, — тьфу! — И он плюнул в мой стакан с водкой.
Я тоже вскочил. Но мне вдруг захотелось подать ему пальто.
— Могу надеть на вас галоши, — нелепо произнес я.
Он горделиво посмотрел на меня и пошел к выходу. Я семенил за ним.
— А все-таки чему вы так радуетесь? — сумасшедше-отсутствующим голосом проговорил я. — Ведь и вас это касается.
— Знаю, знаю, — высокомерно провизжал он. — Но зато я первый все это открыл. Мне еще люди памятник поставят. Хоть и Крыса, а все-таки божество.
А ночью, очутившись в каком-то не то потустороннем, не то шизофренном состоянии, попал я в будущее. Лет на двести вперед, в самую столицу всего человечества.
Над всем городом на распростертой площади возвышался гигантский уходящий в облака обелиск. Людей почти не было.
Обелиск сочетался с каменной фигурой человека. Я сразу же узнал его. Золотая надпись на памятнике гласила: «Он открыл Крысу. Прозревшее и благодарное человечество не забудет его».
ГОЛОС ИЗ НИЧТО
Дело это давнее, малодоступное, поэтому теперь, когда меня не существует, я могу рассказать обо всем по порядку.
Начну с того, что я с этого летнего утра начал почти беспрерывно жрать. Сначала одну котлетку в рот окунул, потом другую… И казалось мне, что перевариваю самого себя… Под конец я две банки коричневого соуса съел. Съел, прикорнул на подоконнике и подумал: «Слава те, Господи!»
Раздулся я, в общем, и ничего в себе не чувствовал. Потом пошатываясь вышел на улицу.
Мир как-то до странности отупел, точно движения приобрели олигофреническую направленность. Я и мороженое кушал как-то пугливо — ненормально, и оберточная бумага прилипла к моим губам. Я так и шел с ней, как с трепыхающимся продолжением губы.
В уголок помочиться зашел, на алмазы драгоценные за витриной глядел. «И откуда такое сияние», — удивлялся я.
Не разбирая сам как, что да почему, я оказался за большими домами. Окон на них в вышине видимо-невидимо, и все поблескивали точно со значением.
Ну там опущу всякие гадости, только за помойкой и трубой, идущей из земли, видел я сытого грязного человека, который валялся на земле. Одежонка на пузе его была распахнута, так что живое показывало свой вид. Волосье на нежной черепной коробке было беспорядочно и напоминало мелькающие тени. Человечек не то был пьян от водки, не то от трезвости ума своего, но поминутно рычал, слегка пассивно катаясь по земле. Тайное, в скорлупе тупости моей, тихо шелохнулось.
Тронул я незнакомого калошей, чтоб он привстал. Незнакомый присел, опираясь на задницу свою, как на гнездо. Пошарил вокруг себя рукой, уставившись на меня мутными, непростыми глазами.
— Кто вы? — строго спросил я.
— Ангел, — ответил незнакомец — Небожитель я…
Опущу здесь некоторые знамения, подтверждающие его слова, но потом пошли мы с этим небожителем в подвал, что напротив.
— Как же вы так опустились? — ужаснулся я, глядя на него.
Вид его, выражающий внутреннее, был действительно дик и ничем не радовал глаз. Даже виднеющееся голое тело висело телесными лохмотьями. А башка почти совсем не варила. Первое время он просто мычал. Но потом мы наконец разговорились. И все сразу стало до удивительности мрачно и серьезно.