— Спасибо на совете, отец честной, — промолвил отрок.
XVIII
Остановка в монастыре задержала путников.
Полный месяц уже выплыл на небо, когда между холмами показались избы богатого села Едимонова.
В те времена побаивались зажигать по вечерам огни, и только в некоторых избах вздували дымную лучину. Проехав несколько неосвещенных изб, княжие люди заметили в одной из них, стоящей ближе к церкви, небольшой свет, чуть приметный через волоковое окно, затянутое, слюдой.
— Стучись, Ростислав, в избу, тут, кажись, еще не спят, — промолвил Григорий дружиннику, — авось пустят переночевать.
Дружинник забарабанил в стену избы. После некоторого ожидания послышались неторопливые шаги в избе и недовольный старческий кашель.
— Что вы за люди? — спросили в волоковое окно.
— Пусти нас, мы княжий слуги.
— Кто вас знает, правду ли говорите, не мало теперь всякого народа бродит, — недоверчиво проговорил хозяин. — Кого вам нужно?
— Да надо бы нам пономаря Афанасия, от игумена Андрея к нему с поклоном посланы.
— Иной разговор бы был, когда бы сразу об этом сказали.
Тяжелый засов загремел, и калитка распахнулась. Навстречу вышел пожилой мужчина.
— Милости просим, гости дорогие, коли вы взаправду от отца Андрея.
— Да, никак, мы прямо к Афанасию и угодили? — шепнул на ухо Григорию Семеныч.
— Войти-то мы войдем, а куда коней-то на ночь поставить? Мороз-от лютеет, ишь как выяснило, как бы за ночь кони-то не продрогли.
— Найдется и коням место, милостивцы, — сказал с поклоном хозяин, — сейчас для них ворота открою.
Заскрипели ворота, дружина въехала во двор.
Путники вступили в просторную избу, тепло натопленную, только дым от лучины ел глаза.
В красном углу большая полка была уставлена образами. По стенам тянулись чисто выструганные лавки, перед которыми стоял довольно большой стол. Огромная печь выступала углом из стены.
— Проголодались с дороги-то, милостивцы? Милости просим нашего хлеба-соли откушать, — предложил хозяин.
— Да кто же ты? — спросил княжий отрок.
— Меня же искали и меня же знать не изволите, — усмехнулся хозяин. — Пономарь церковный, Афанасий.
— Вот оно дело-то какое! А нам и невдомек, — пробормотал Семеныч.
Скоро на столе перед гостями появился большой горшок с кашею, и проголодавшиеся гости усердно за нее принялись. Стали расспрашивать потом и о деле.
— Рад видеть в своем доме княжеских ближних людей и много доволен, что ко мне с таким делом пожаловали. По чести, по совести все вам расскажу, но знаю, что и вы в свой черед здесь никого не обидите! — говорил Афанасий.
При слабом свете дымной лучины дьяк делал запись и подсчет, его маленькие глазки слипались, он еле водил пером.
— Ну, на сегодня довольно, чего зря жечь-то лучину, — решительно проговорил княжий отрок, — о завтра день еще успеем.
Гости улеглись по лавкам, хозяин, тщательно потушив чадившую лучину, полез на печь. Скоро в избе раздалось мерное похрапывание. В селе никто не знал о приезде княжеских людей. Явились они сюда вечером, и, кроме пономаря, никто их не видал.
Служа утреню, Афанасий передал священнику о приезжих гостях и рассказал ему, почему они остановились у него в доме.
Утомленные дорогой путники долго проспали. Афанасий не велел их будить, пока он не вернется из церкви, но Григорий проснулся раньше других. В полусне он услышал, что кто-то ходит около стола и, с обычной у ратных людей опаской, приподнял голову и стал прислушиваться. В избе еще было темно, но привыкшие к темноте глаза отрока сразу заметили какую-то белую фигуру, проскользнувшую около его изголовья.
— Кто ты? — не без тревоги со сна спросил княжий отрок.
— Оксинья… Афанасьева дочь.
Теперь только вспомнил Григорий, где он.
— Прости, красавица, — смущенно прошептал отрок, — что тебя остановил.
— Ничего, господине милостивый, тятенька велел вам на стол квасу поставить, коли испить захотите, — певучим голосом промолвила девушка.
В темноте Григорий не мог рассмотреть ее лица, но очертание фигуры говорило ему об ее высоком росте. Оксинья ушла в черную избу помогать стряпать матери. Стало светлее. Скоро вернулся из церкви и сам хозяин после ранней обедни. Григорий, уже умывшись и помолившись Богу, сидел за столом и пил квас.
— Чего ж ты, господине, так рано поднялся? Отдохнуть с пути не пришлось аль кто потревожил? — спросил хозяин.
— Пора и честь знать, выспался, пусть уж за меня Семеныч поспит.
Хозяин улыбнулся.
— Скажи, Афанасий, велика ли у тебя семья?
— Одною дочерью наградил Господь, Оксиньей звать.
— Покличь-ка ты ее сюда.
— Застенчива девица-то, не выйдет, пожалуй… — Но все-таки Афанасий пошел за дочерью. Григорию любопытно было увидеть девушку, которую он не мог разглядеть в темноте.
— Что за чудеса! — с изумлением проговорил хозяин, снова входя в избу. — Поохотилась сюда прийти, никогда допрежь с ней этого не случалось!
— Вставай, Семеныч, нечего тебе валяться, пора! — крикнул Григорий своему спутнику.
Дьяк нехотя открыл глаза.
XIX
Немного спустя в комнату вошла дочь хозяина. С нескрываемым любопытством взглянул на нее Григорий. Девушка скромно поклонилась гостям.
— Ишь ты, какая красавица! — не мог удержаться княжий отрок.
Стоящая перед ним девушка действительно была красива. Статная, высокого роста, с большими темно-голубыми глазами, с темно-русою косою, она мало походила на простую крестьянку. Плавною походкою подошла она к столу, за которым сидели приезжие, и смело подняла глаза на Григория.
— Батюшка сказывал, что ты к нам по княжему делу приехал, тягло равнять, так уж земно тебя прошу, господине, не обижай бедных!
Пораженный ее смелыми словами, не привыкший, по обычаям того времени, чтобы женщина первая начинала разговор, Григорий не знал, что и сказать в ответ.
— Не обессудь, господине милостивый, на слова Оксиньи, — проговорил хозяин, — она у нас так приучена, чтобы говорить одну правду.
— Ой, не следовало бы девке раньше других говорить, — с неудовольствием сказал Семеныч.
— Не тебе судить, дьяк, — возразил Григорий, которому понравилась смелая речь девушки, — правду всякий сказать может.
Лицо Оксиньи зарделось румянцем в благодарность отроку за его защиту.
— Спасибо, господине, за доброе слово! — прошептала девушка.
— Ну, дядя Афанасий, сказывай, а я запись держать буду, — с досадой заметил дьяк, косясь на Оксинью.
Стали обсуждать тягла.
— Негоже девке-то при таком деле быть, — не удержался наконец дьяк.
— Не твоего ума дело, Семеныч, — недовольно ответил ему Григорий.
Внимательно слушавшая их разговор девушка делала свои замечания про некоторых крестьян.
— Она получше меня знает, что каждый из наших людишек дать может.
При помощи Афанасия и его дочери раскладка тягла скоро окончилась. Княжему отроку не хотелось так скоро уезжать из Едимонова: ему приглянулась красавица Ок-синья, и он охотно пробыл бы здесь подольше.
— Откушать, милостивцы, чем Бог послал, прошу, — засуетился Афанасий, — старуха моя напекла пряженцев, ушицы наварила, больно хороша ныне-то рыба в верши попала.
Приезжие охотно остались отобедать. Оксинья накрыла стол узорчатой затканной ширинкой, принесла из подполья холодной браги. К обеду пришел священник, отец Алексей. Княжие люди подошли к нему под благословение. С недоверием посмотрел на них старый священник. В те времена всяк с опаской смотрел на незнакомых ратных людей. Священник успокоился только тогда, когда увидел княжий указ. Обед затянулся довольно долго. Оксинья подавала на стол кушанье за кушаньем. Любитель покушать, Семеныч ел за двоих.
— Ну, уж и брага у тебя, Афанасий! Никогда не пивал такой! — говорил он хозяину.
— Дочка, милостивец, варила, кушай на здоровье. После обеда гостям уехать все-таки не удалось. Пошли в церковь к вечерне, а там уж и стемнело.
— Куда, глядя на ночь, милостивцы, поедете? Заночуйте у нас, а о завтра день поутру и тронетесь в путь, — сказал хозяин.
Григорий и Семеныч охотно согласились.
Тягловые деньги были собраны, а рыбу крестьяне обязались доставить в Тверь. Не пожалел Афанасий лучины, в избе было светло. Дьяк, мирно посапывая, клевал носом, сидя на лавке, а Григорий тихо беседовал с Оксиньей. По душе пришлась княжему отроку эта разумная красавица, деловито звучала ее речь, ни одного пустого слова не сорвалось с ее уст.
— Только одну правду, господине, расскажи князю про люд крестьянский, пусть он знает про его тяготы, — говорила девушка.
— Все, все скажу, красавица, князю, ничего не утаю, и про тебя упомянуть не забуду, про твою речь разумную.
Долго велась их тихая беседа, пока наконец сам пономарь не отослал дочку собирать ужин.
— Разумна больно девка-то у тебя, пономарь, — заметил княжий отрок, — обо всем точно муж разумный толкует.
— Грамоту, господине милостивый, она у меня разумеет, — и читать и писать научилась.
С изумлением посмотрел Григорий на хозяина. В те времена и из мужчин-то мало кто умел читать, и встретить простую девушку, знающую грамоту, было чудом.
— Вот оно дело-то какое! — прошептал отрок.
— Умудрил ее Господь, писание зело изучила. Иное, что я недоумею, мне же еще расскажет.
— Кажись, и спать пора, — сонным голосом протянул молчавший до сих пор Семеныч.
— Подожди спать-то, дьяк, — усмехнулся его товарищ, — сперва поужинаем.
Слово «ужин» произвело свое действие на Семеныча, он приободрился и стал ждать терпеливо.
Долго на этот раз не спалось Григорию, сон бежал от него. В ушах слышался певучий голос Оксиньи, будто тут, наяву стояла она перед ним. Пропели уже вторые петухи, когда Григорий забылся сном. Но и во сне привиделась ему красавица. Рано утром, когда разбудил гостей заботливый хозяин, было еще совсем темно.
— Не во гнев вашей милости, гости дорогие, будет сказано, — путь до другого села неблизкий, когда еще доедете, — вот я и разбудил вас пораньше.