ма. На самом деле, люди просто просчитывают выгоды самым примитивным, самым что ни на есть звериным чутьем. И это означает, что мы с вами своей активностью и совершенствованием форм гражданского контроля можем уже сейчас, на начальном этапе обуздать этих хищников, поставить их в те условия, когда быть социально ответственным становится хотя бы выгодным.
Кагарлицкий Борис Юльевич - директор Института проблем глобализации:
Хочу сказать несколько слов, подытоживая все, что было сказано. Очень интересно было слушать все, что здесь было сказано. Позволю себе лишь несколько комментариев общего характера. Я не экономист, тем более не специалист по экономике Красноярского края. Но несколько замечаний я бы все-таки сделал. Определение «олигархия» есть в политологии. Его дал еще Аристотель, цитирую по памяти: это власть немногих, но в отличие от аристократии, основанной не на знатности происхождения, власть олигархии основана на деньгах или на каком-то влиянии, приобретенном политическим путем. У Платона и Аристотеля слово «олигархия» имело изначально негативный оттенок. Олигархия - это пародия на аристократию, продукт вырождения. Олигархическое государство - это плохое государство. Поэтому говорить о хороших олигархах очень трудно. Это, что называется противоречие в определении.
Второй момент. Здесь спрашивают, кто мы: критики, противники системы, или подсказчики? На самом деле это трагическое диалектика левого движения. Левые по отношению к капитализму постоянно выступают и как критики, и как противники, но зачастую и как подсказчики. Ирония истории: левые пытаются свергнуть капитализм, иногда свергают, иногда не свергают, но часто получается побочный эффект - улучшение капитализма. В этом смысле, если мы хотим корректного поведения «волков», степень гуманности их поведения зависит от количества красных флажков, которыми их удастся окружить. Но желательно, конечно, без волков. Если брать реальную практику оппозиции и левых (а в российских условиях это не одно и то же) за последнее время, то мы обнаружим тоже немаловажные проблемы. Результат зависит от нас: кто мы - успешные критики, противники или подсказчики, это зависит от того, как мы действуем, насколько эффективно мы действуем, как мы добиваемся своих целей.
В этом плане стихийный протест, который мы видели в последний месяц, оказывается пока эффективнее, чем организованная оппозиция в привычных формах, включая референдумы, парламентские формы и т.д. Какая здесь альтернатива? Я думаю, что это не набор частных мер по отношению к частным корпорациям в отдельно взятом крае. Хотя любая общая альтернатива должна включать в себя конкретный инструментарий, с помощью которого эта альтернатива будет реализовываться. И в этом плане не надо думать, будто люди, которые предлагают конкретные частные меры - оппортунисты, пытающиеся лишь улучшить систему. Нет. На мой взгляд, надо делать и то, и другое. А что получится, посмотрим.
Но если говорить о более широкой проблеме, конечно, олигархический капитализм ставит перед нами вопрос либо о демонополизации в рамках рыночного подхода, либо о национализации. Надо говорить и об этом тоже. И то, что сейчас происходит с ЮКОСом это не национализация, это перераспределение собственности. И это четко подчеркнул Путин. В тех рыночных условиях, которые сложились в стране, одна компания захватила другую не дружественным образом. То, что эта компания была государственная, на самом деле второстепенный момент, связанный исключительно с тем, что данная группа людей, контролирующая победившую компанию, еще не смогла приватизировать ее на легальном уровне. Если мы говорим о национализации, как о методе борьбы с олигархией, то надо честно отдавать себе отчет, что создание государственных монополий само по себе не является выходом, если эти госмонополии по своему поведению, по своей структуре, по своей организации не будут отличаться от частных монополий. Они могут быть столь же олигархическими, только, может быть, более бюрократизированными. Так мы можем перескочить от плохого к худшему, а не к лучшему. Говорилось о том, что сторонников антиолигархических мер обзывают Шариковыми, обвиняют нас в желании взять и поделить и т.д. Вообще «взять и поделить» - это сугубо буржуазный подход. Взяли и поделили в 1991 - 94 годах. Тогда Шариковы были реально у власти. Они взяли общенародную собственность и поделили между собой. На самом деле задача стоит в другом. Чтобы взять и не делить. Чтобы взять в общественное достояние, и сделать такую систему, чтобы хоть какая-то часть собственности и всенародного достояния работала на общество в целом, на регионы, на трудящихся, на население и т.д. В этом плане все равно встает вопрос о государственном секторе, о государственной собственности, но это не механический вопрос. Не всякая государственная собственность будет работать на общество. Это достаточно принципиальный вопрос. Стоить спросить: «А какое собственно государство?». Если мы хотим, чтобы что-то делало государство или что-то отдали государству, то какому государству мы это хотим отдавать? Проблема в том, что нынешнее государство, действительно, начинает тяготеть если не к тоталитаризму, с чем я готов поспорить, я не вижу тоталитаризма, то, во всяком случае, к авторитаризму. И это действительно какой-то государственный корпоративный авторитаризм, не эффективный, достаточно чуждый населению и абсолютно вписываемый в олигархическую структуру экономики, если брать структурные ее параметры. То есть он не настроен реструктурировать экономику. Что может быть альтернативой? Альтернативой является демократия, во-первых. И мы можем говорить о социальном государстве. А, во вторых, как левые мы имеем право думать и мечтать о социалистическом демократическом государстве. И об этом мы говорить обязаны. Но в любом случае, мы можем и должны говорить о социальном государстве. И не просто о демократии, а о демократии, опирающейся на сильные местные власти, на местное самоуправление, на демократию регионального уровня, которая обладает реальными экономическими рычагами. Это, я считаю, принципиальный вопрос, который должен решаться не из Москвы, а с одной стороны в регионах и через регионы, а с другой стороны, он должен решаться на общероссийском уровне. Это должно быть давление, идущее из регионов, которое заставляет центр, заставляет федеральные структуры принимать соответствующие меры и действовать соответствующим образом.
ЕВРОПЕЙСКАЯ ПРИМАНКА
После «оранжевой революции» на Украине вопрос о расширении Европейского Союза снова стал актуальным в Восточной Европе.
Администрация Ющенко в Киеве добивается недвусмысленных обещаний от Брюсселя, который, хоть и не дает гарантий, но и отказать не может. Белорусская оппозиция твердо уверена, что только «проклятый режим» Лукашенко мешает присоединению республики к семье европейских народов. А в Москве угрюмо обижаются: если встал вопрос о членстве Турции, то мы чем хуже?
Логика процесса такова, что границы «единой Европы» рано или поздно раздвинутся до Казахстана, Киргизии, Армении и Грузии, после чего зайдет речь о Тунисе или Алжире, которые, в качестве бывших провинций Римской империи или заморских департаментов Франции имеют не меньше оснований считать себя Европой, чем какая-нибудь Финляндия.
Но этого, разумеется, не произойдет. Дело вовсе не в том, что у Западной Европы не хватит средств, чтобы субсидировать возрастающее число бедных родственников. Речь идет о куда более серьезных противоречиях, о том, что подрываются сами исходные принципы европейской интеграции.
Чего ждут в Восточной Европе от присоединения к Евросоюзу? Во-первых, европейского образа жизни с высоким материальным достатком и с высоким уровнем социальной защищенности (как говорят финны, русские приезжают в Хельсинки посмотреть на реальный социализм). Во-вторых, считается, будто присоединение к единой Европе гарантирует развитие демократических институтов.
Между тем расширение Евросоюза наносит смертельный удар, как по «европейской социальной модели», так и по демократическим институтам в самих западных странах. О какой демократии может идти речь, если подавляющее большинство граждан Запада против расширения? Такое же большинство было против введения единой валюты евро (единственная страна, где эту идею всегда поддерживали - Италия), против Маастрихского договора и других нововведений, осуществляемых в процессе реорганизации союза. Решения навязываются с помощью бюрократических процедур. Подрывается влияние национальных парламентов, органов самоуправления, демократически принятого национального законодательства. Там, где правительства решаются вынести вопросы интеграции на референдум, они всегда проваливаются, несмотря на почти тоталитарное единство средств массовой информации, политического истеблишмента, «серьезных» партий. Проваленный референдум, однако, никого не останавливает: вопрос выносится на голосование снова и снова, пока, не мытьем, так катаньем, не достигают своего. Если же ответ оказался положительным, никаких повторных референдумов не будет. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Почему, однако, западноевропейцы не хотят нового этапа интеграции? На Востоке склонны думать, будто дело в обывательской жадности соседей. Не желают, мол, с нами делиться. Между тем причины гораздо глубже.
Европейский Союз был объединением стран со сравнительно схожими социально-экономическими институтами и уровнем развития. Даже присоединение более бедных стран Южной Европы ничего радикально не изменило, поскольку эти страны и так сближались с Севером. Европейская модель капитализма предполагала изрядную долю государственного вмешательства в экономику, социальную защищенность трудящихся, сильные профсоюзы и существование влиятельных лево-реформистских партий, поддерживающих классовое равновесие политически. В Южной Европе начала 1980-х все эти черты европейской модели имелись, там просто было меньше денег. Ситуация радикально изменилась в конце 1990-х годов. Теперь к Европейскому Союзу присоединяются страны, выбравшие модель «свободного» капитализма. Но с другой стороны, сами западные элиты после краха Советского Союза с энтузиазмом взялись за разрушение социального государства у себя, причем социал-демократы здесь даже радикальнее консерваторов. Присоедине