монстров».
Но новые левые - соцпартия, партия труда, анархо-синдикалисты - черпали
свое вдохновение из другого источника, из западной левой традиции.
Может быть, они идеологически были более адекватны, но они были институционально
беспомощны. Они не укоренялись ни в каких традициях или институтах,
которые хоть как-то сложились в советское время.
В итоге, потерпели поражение и те, и другие. Сначала новые, а затем и старые
левые. Но, примерно, с середины 90-х годов пришлось выстраивать эту
схему заново. Теперь уже есть, так или иначе, общее для «старых» и «новых»
поле левого дискурса, есть общее противостояние капитализму, с общим отношением
к либерализму и неолиберализму, то есть к системе догм, которые
выстроили российские либералы, которые сейчас, кстати, тоже стали более
адекватными, приблизились к либералам западным. Левые выстроились против
либерального дискурса, в частности против таких ключевых пунктов, как
отождествление рынка и демократии, отождествление рынка и частной собственности.
Против такой вот триады. Левые же отделяют каждый из этих
элементов и принципиально противопоставляют, например, рынок и частную
собственность. Левые выстраивают этот либеральный треножник в линеечку,
на одном конце которой стоит принципиально неприемлемый институт
частной собственности, а на другом - принципиально приемлемый институт
демократии, а посредине возникает проблемы рынка. есть понимание,
что новая экономика, к которой стремятся левые, с одной стороны, не будет
рыночной экономикой, с другой стороны, рынок не имеет смысла отменять.
На экономическом уровне возникает своеобразный неонэповский консенсус.
Опять же есть разные варианты того, что троцкисты называют «переходной
программой». То есть идеи выхода за пределы системы, при осознании, что
этот выход не осуществляется одномоментно.
С либералами - все понятно. Но нарастающую важность приобретает
для левых размежевание с имперскими националистами. Потому что имперские
националисты пытаются навязать себя левым в друзья. По старой привычке,
когда отдельные левые, по оппортунистическим причинам, братались
с национал-державниками. Сейчас, когда левые появились как политическая
сила, которая себя осознает, принципиальным вопросом становится разрушение
«красно-белого союза» (придуманного Прохановым и газетой «Завтра»).
Интернационализм становится нарастающе важным элементом идентичности
левых. Сейчас в некоторых организациях появилась тенденция говорить
о национализме, как о неком грехе, о чем-то постыдном, от чего в то же время
не удается отделаться - вроде того, когда человек мочится в постель.
В связи с этим вопросом, намечаются расколы внутри левых организаций,
процесс размежевания и объединения. Я возлагаю большие надежды на попытку
создания Левого фронта. Причем неважно, получится это или нет - важна
сама попытка как некий шаг в правильную сторону, потому что она позволяет
вытянуть собственно левых из организаций, которые формально находятся
на левом спектре, не являясь в целом и последовательно левыми.
На аналитическом уровне возникает еще одна проблема - оценка перспектив
российского капитализма. Речь идет о совершенно классической дискуссии
- Мартов, Плеханов и т. д. Она вернулась, потому что капитализм вернулся.
Поэтому происходит поразительное возобновление старой дискуссии
о перспективе революции. если два-три года назад слово «революция» могло
произноситься «для своих», а в разговоре для внешней публики его избегали,
поскольку, как-то не хотелось, чтобы над тобой смеялись. Когда я опубликовал
по-английски Russia under Yeltsin and Putin, то в общем-то позитивной
рецензии газеты Independent как странность было отмечено, что автор пишет
о какой-то революции. Ну, как можно в XXI веке писать о революции?! Почему
в такой нормальной, серьезной книге такие архаичные, бессмысленные
слова? Но после событий на Украине, в Грузии, в Киргизии, слово «революция
» вошло в обиход. Причем, совершенно неадекватно, поскольку на самом
деле там никаких революций как раз и не было. Но реально дискуссия идет
о том, есть ли у России революционная перспектива. если есть, то какая? Как
это соотносится с глобальным кризисом системы неолиберального капитализма,
который наблюдается достаточно внятно? Одним из проявлений которого
является, кстати говоря, российский экономический бум, потому что если бы
не было глобального кризиса, то не было бы и нефти ценой в 70 долларов.
Такое может быть только в абсолютно деформированной и больной экономике.
70 долларов за нефть - это высокая температура как при лихорадке. Российский
бум - это проявление международной экономической лихорадки.
Возникает возможность для очень позитивной дискуссии о том, куда идти.
Такой дискуссии не было 5-10 лет назад. Левые не чувствовали себя действующим
фактором. А сейчас, по крайней мере, на интеллектуальном уровне,
появляется возможность этой дискуссии. Это говорит о том, что внутри себя
левый идеологический спектр выстраивается. Потенциально выстраивается
и либеральный идеологический спектр. Но выстраиваются пока в разных
плоскостях, не пересекаясь в единой интеллектуальной дискуссии. Но пока
ни одна из этих сил не может предложить обществу - не люблю это постмодернистское
слово - мета-нарратива. В том факте, что мета-нарратив похоронили,
сказалась его неизбежность. У Сартра есть доклад, который посвящен
Кьеркегору и начинается со слов: «Тема нашего семинара - живой Кьеркегор,
а отсюда следует, что Кьеркегор мертв». Тут, как бы идя от обратного,
можно сказать, что похороны большого нарратива свидетельствуют как раз
о том, что пытаются закопать живого. Видимо темой будущего будет возвращение
больших нарративов. Правда, это тема не чисто российская, но она
будет доминирующей вообще темой.
В этом смысле, левые находятся в выигрышной позиции, потому что они
для себя никогда внутренне с большими нарративами не прощались. И даже
когда большой нарратив ушел, у них сохранялась по нему страшная тоска:
Призрак ушел, но пусть он вернется. И в этом отношении левые находятся
в выигрышной позиции, потому что они для себя никогда внутренне с большими
нарративами не прощались. Когда Деррида пишет «Призраки Маркса»,
(Derrida J. Spectres de Marx, Paris: Galilee, 1993. - Прим. ред. )
у всех это вызывает настоящий восторг, потому что призраки рвутся назад…
- У Калиникоса, кстати, критика постмодернизма - это критика антиидеологического
течения…
Ну, естественно. Калиникос был 5-7 лет назад достаточно маргинальным,
хотя и уважаемым интеллектуалом. Сейчас он вполне знаковый интеллектуал.
Неслучайно, что его «Антикапиталистический манифест» перевели на русский
язык. Раньше переводили Фукуяму или Хантингтона. Дело не только
в том, что появились левые издательства, что тоже симптоматично, но возник
спрос на такого рода идеи. Я думаю, нам предстоит очень увлекательное
интеллектуальное будущее. Но оно придет на фоне обрушения старых институтов
и на фоне осознания того, что чистая идеология бессмысленна и должна
уйти. Дело не в том, что ворвется какая-то свежая струя в эту дискуссию,
а в том, что интеллектуальная и духовная жизнь просто пройдет мимо, двигаясь
в другую сторону.
- Если подытожить, то происходит несколько процессов. Во.первых, стабилизируется
социальная структура. В результате в социуме появляются выраженные интересы.
Эти изменения, в свою очередь, оказывают влияние на левую дискуссию, по.новому ее
структурируют и сами ей структурируются.
Но это все впереди.
ЕВРО-АТЛАНТИЧЕСКАЯ ДЕЗИНТЕГРАЦИЯ
Путешествуя по Европе, Дж. Буш старался показать себя с лучшей стороны. Он был, насколько это для него возможно, вежлив, обходителен и тактичен. В Париже он внимательно слушал президента Ширака, говорившего по-французски, в Восточной Европе вспоминал «бархатные революции», перед правозащитниками рассуждал о правах человека, а при встрече с Владимиром Путиным не рассуждал о правах человека.
Официальная Америка пытается исправить свою репутацию, основательно подпорченную войной в Ираке. Однако вряд ли для этого будет достаточно недели хорошего поведения и нескольких приятных речей. В Западной Европе Буша по традиции встречали демонстрациями протеста. Перебравшись в Братиславу, на территорию бывшего коммунистического блока, американский лидер, несомненно, почувствовал себя более комфортно, но и здесь были акции протеста, только менее массовые. Антиамериканские настроения на Востоке континента тоже нарастают, пусть и не в таких масштабах как на Западе.
Важно, впрочем, не как себя вел, и что чувствовал американский лидер, путешествуя по Европе, а чего он хотел этим путешествием добиться. После начала иракской войны критики президента в Соединенных Штатах не переставали повторять, что многие проблемы вызваны односторонним подходом США, неспособностью Вашингтона организовать широкую коалицию в поддержку своей политики. В пример Бушу-младшему ставили его отца, который, начиная войну с Ираком, сумел получить поддержку со всех концов света - от арабов, от европейцев, и даже от еще существовавшего тогда Советского Союза.
Увы, во времена Буша-старшего мир был другим. Финал «Холодной войны» был временем наивысшего влияния США - не только в политическом, но и в моральном плане. Не то, что бы политика Вашингтона тогда сильно отличалась от нынешней. Но воспринималась она по-другому.
Прошедшие полтора десятка лет породили новые конфликты и интересы, дискредитировали американскую риторику. Освободившаяся от советской угрозы Западная Европа уже не нуждается в опеке Вашингтона. Очередной ближневосточный конфликт не был причиной взаимной неприязни между лидерами «Старого» и «Нового Света», он лишь выявил остроту противоречий.