Как было сказано в замечательной песне XIX века: “своею собственной рукой”!
ЭПОХА ТУПИКОВЫХ ДИСКУССИЙ
Опубликовано в журнале: «Неприкосновенный запас» 2007, №2(52)
Советский Союз времен Леонида Ильича Брежнева вряд ли можно было назвать идеальным местом для развития свободных дискуссий и формирования новаторских идей. И уж в последнюю очередь - идей марксистских.
Строго говоря, 1970-е годы были временем, когда интеллигенция окончательно отвернулась от марксизма. Во всяком случае - та ее часть, которая задавала тон в неформальном идеологическом общении, не прекращавшемся ни на день с начала хрущевской оттепели. И вот парадокс: несмотря на преследования диссидентов, несмотря на ужесточение цензуры, явственно наступившее в 1972-1974 годах, несмотря на то что сама власть откровенно демонстрировала свою неприязнь ко всему новому, общество отнюдь не было чуждо духу свободной дискуссии. Проблема была в другом: насколько эти дискуссии были плодотворны, насколько они могли породить новые или просто адекватные, оригинальные идеи.
Критика сталинизма, публично начатая ХХ съездом КПСС, поддержанная и превращенная в более или менее связную идеологию усилиями редакторов и авторов «Нового мира», руководимого Александром Твардовским, дала толчок неизбежным идеологическим поискам. С того момента, как за разговоры перестали наказывать, страну охватили бурные идеологические дискуссии. Эти дискуссии переплетались с публичными «высказываниями» - будь то публикация книг, постановка спектаклей или университетские лекции. Но именно в разговорах на кухне, где эти публичные высказывания оценивались и обсуждались, формировалось реальное общественное мнение, здесь давались оценки и договаривались выводы, которые (по мнению говорящих) не мог или не решился сделать автор публичного высказывания, ограниченный цензурой и официальными условностями.
Никакая сила не могла уже остановить эту волну частных дискуссий, которая только усилилась после ухода Твардовского из «Нового мира» и «реорганизации» (а на самом деле - разгрома) редакции. Машинописные тексты самиздата были, в конечном счете, лишь документальным фиксированием этих массовых разговоров, более или менее внятным оформлением и систематизацией точек зрения, которые реально складывались в обществе. Власти могли преследовать авторов и распространителей самиздатовских текстов, но не могли остановить развивавшийся процесс. Другое дело, что гонения на самиздат имели ясный политический смысл. Ведь до тех пор, пока неофициальные мнения оставались неоформленными, можно было делать вид, будто их нет. Так, по мнению бюрократии, было бы лучше и для властей и для общества. Самиздат превращал тенденцию в явление, ощущение в факт, домашнее недовольство в политический протест и тем самым менял правила игры.
Функционеры тайной полиции и идеологическая стража партии регулярно изучали фиксируемые самиздатом проявления подпольной мысли, но вряд ли понимали их действительное значение. Власть имущих раздражал лишь растущий градус антисоветского пафоса в обнаруживаемых текстах. Если бы не этот пафос, со многими выводами авторов они, пожалуй, согласились бы.
Между тем, если внимательно следить за эволюцией неофициальной общественной мысли, можно было обнаружить две неуклонно нараставшие с середины 1970-х тенденции.
Первая тенденция состояла в том, что чем более закрытой становилась брежневская политическая система, тем более абстрактными и идеологизированными делались дискуссии. Причем это в равной степени относилось и к подцензурной, официально разрешенной общественной мысли, и к самиздату. Споры 1960-х годов имели практический смысл, даже если формально речь шла о событиях прошлого. За этими спорами следовали конкретные действия - от сноса памятников Сталину до попыток проведения хозяйственной реформы. Споры 1970-х были совершенно абстрактными. Они не только не были ориентированы на практические последствия, но, напротив, исходили из уверенности в невозможности какой-либо альтернативной практики сегодня, сейчас. Время как будто остановилось. Жизненный порядок брежневского СССР можно было отрицать тотально, всеобъемлюще именно потому, что существовало твердое и ясное ощущение того, что ничего изменить, реформировать или улучшить, произвести какие-то частные действия, ведущие к конкретным локальным результатам, все равно невозможно. Сознание интеллигенции стихийно становилось фундаменталистским, хотя сами носители этих идей считали себя (и субъективно часто были) людьми мирными и терпимыми. Соответственно рос спрос на «альтернативные идеологии», привлекательные не только своей цельностью и радикальной противоположностью официальным идеям «совка», но и отсутствием связи с пошлой и отвратительной повседневной жизнью. Источниками знаний о подобных идеях чаще всего служили исторические книги либо официальные же советские публикации, авторы которых специализировались на «критике буржуазных теорий».
В конце 1970-х годов два венгерских марксиста-диссидента, скрывавшиеся под коллективным псевдонимом Марк Раковский опубликовали по-английски книгу, где убедительно рассказывали о материализации идеологических фантомов, порожденных сталинской пропагандой. Дело в том, что образы либералов, «буржуазных националистов», меньшевиков и консерваторов неизбежно давались официальной пропагандой в гротескно карикатурной форме. Однако именно этот гротеск был единственным источником знания для многих. Отвергнув официальные доктрины, интеллектуалы обращались к либеральным, консервативным или национальным идеалам, представление о которых получали именно через подобную литературу. То, что вчера еще было гротеском и карикатурой, становилось реальностью. Эти карикатурные идеологии вступали в полемику друг с другом, что придавало идейным дебатам колорит высокого абсурда. В последующие годы, когда общество демократизировалось, а полуподпольные идеи получили официальное признание, мы все получили возможность насладиться этой эстетикой абсурда, тиражируемой миллионными тиражами газет, телевизионными передачами, радиопрограммами и закрепленной в методике университетских курсов.
Практическая социология, конкретное историческое знание, статистика - все это уходило на задний план, в лучшем случае привлекаемый для иллюстрации заранее известных тезисов. Эти иллюстрации могли быть богатыми, как в подарочных изданиях, но от этого суть дела не менялась.
Изолированность советского общества оборачивалась агрессивным идеологическим провинциализмом. Ведь 1960-е и первая половина 1970-х годов на Западе были временами бурного расцвета общественной мысли, причем в противовес СССР эти идеи развивались и обсуждались в тесной связи с социальной и политической практикой (успешной или нет - вопрос особый). И нет необходимости напоминать, что речь идет о времени расцвета «новых левых», остром интересе к марксизму и к возможностям его новаторского переосмысления или применения. По вполне понятным причинам весь этот пласт идей оставался за пределами идеологии советской интеллигенции. От него мы были отгорожены двумя барьерами. Не только официальные запреты препятствовали проникновению в страну подобных подрывных идей, но и сознание критически мыслящей интеллигенции было совершенно не готово к их восприятию.
Отсюда вполне понятной становится и вторая тенденция «длинных 1970-х». По мере нарастания интереса к различным версиям либерализма и национализма левые идеи утрачивали свое влияние среди интеллигенции. Немногие авторы, сохранявшие привязанность к марксизму, находились в постоянной обороне, вынуждены были непрерывно оправдываться и доказывать свою демократическую лояльность либералам, которые иногда привлекали их в качестве союзников в полемике с националистами. Достаточно просмотреть подшивку самиздатовского журнала «Поиски», издававшегося совместно либералами и левыми, чтобы обнаружить, что никаких «поисков» уже не было, как не было и особой потребности что-то искать. Смысл диалога состоял в том, что либеральная часть редакции предъявляла требования и условия, которым левые должны были соответствовать, чтобы быть принятыми в приличное общество.
Такая ситуация находилась в разительном контрасте с тем, что можно было наблюдать в конце 1950-х и в 1960-х годах. Ослабление идеологического пресса, которое люди почувствовали еще до ХХ съезда - сразу после смерти Сталина, - вызвало впечатляющий подъем того, что позднее я (по аналогии с ленинским термином) назвал «легальным марксизмом». Впрочем, если «легальные марксисты» начала ХХ века вызывали у революционных социал-демократов в лучшем случае иронию, то в 1960-х годах ситуация была совершенно иной. Хотя бы потому, что никакого революционного движения (и соответственно, революционного марксизма) рядом не было.
Зато были авторы ярких философских и исторических публикаций, основанных на глубоком знании марксистской методологии. Были дискуссии между ними, на этой основе зарождались новые теоретические школы, которым не дано было расцвести, но которые так или иначе оставили свой след в общественной мысли. След, значение которого в полной мере становится понятно лишь сейчас. Совершенно неслучайно то, что работы Эвальда Ильенкова и Михаила Лившица (стоявших в рамках марксистских дискуссий во многом на противоположных позициях) начали перепечатываться и активно обсуждаться в середине 2000-х годов, когда выросло новое поколение, способное критически мыслить и независимое от стереотипов позднесоветской интеллигенции.
Выяснилось, что советская цензура не сделала мысль Ильенкова или Лившица менее яркой, ограниченной или осторожной. Но она сделала их массового читателя неспособным в полной мере оценить значение и глубину этой мысли. Для того чтобы правильно прочитать эти книги, потребовалось сменить систему и самого читателя.
Можно считать, что обращение к марксизму в качестве методологической основы для любой социальной критики (в том числе и по отношению к официальным советским порядкам) было вызвано тем, что никакой другой методологии в наличии просто не было. Да, это действительно так. Маркса и Ленина, в конце концов, можно было прочитать. Больше того, именно период поздних 1960-х и ранних 1970-х годов был временем, ко