— Да, да!
— Я — Элизабет Сински, — представилась доктор Сински, пожимая руку Мирсата и затем указывая на Брюдера. — А это — Кристоф Брюдер. Мы здесь, чтобы помочь профессору Лэнгдону. Я так сожалею, что наш рейс отложили. Вы очень любезны, что согласились нас принять.
— Пожалуйста! Не думайте об этом! — прорвало Мирсата. — Для профессора Лэнгдона я устрою персональную экскурсию в любое время. Его небольшая книга «Христианские символы в исламском мире» пользуется популярностью в магазине подарков нашего музея.
«Даже так? — подумал Лэнгдон. — Теперь я знаю одно место на Земле, где есть в наличии эта книга».
— Приступим? — спросил Мирсат, жестом увлекая их за собой.
Группа поспешила через небольшое открытое пространство, минуя обычный вход для туристов и продвигаясь к тому, что первоначально служило главным входом в строение — три глубоко утопленных арки с массивными бронзовыми дверьми.
Два вооруженных охранника стояли в ожидании их. Увидев Мирсата, охранники отперли одну из дверей и распахнули ее.
— Sağ olun, — сказал Мирсат, произнося одну из немногих турецких фраз, с которой Лэнгдон был знаком — особенно вежливая форма слова «спасибо».
Группа переступила порог, и охранники закрыли за ними тяжелые двери. Раздался глухой удар, резонирующий по каменному интерьеру.
Сейчас Лэнгдон и остальные стояли в притворе собора Святой Софии — узком вестибюле, которая была обычным элементом в христианских храмах и служила архитектурным буфером между божественным и мирским.
Духовные рвы, часто называл их Лэнгдон.
Отряд направился к еще одной группе дверей, и Мирсат отворил одну из них. За ней, вместо ожидаемого святилища, Лэнгдон лицезрел второй притвор, чуть больший, чем первый.
Внутренний притвор, понял Лэнгдон, позабыв, что святилище собора Святой Софии обладало двумя уровнями защиты от внешнего мира.
Как будто подготавливая посетителя к тому, что ждет его дальше, внутренний притвор был украшен значительно богаче, чем первый притвор, его стены из полированного камня блестели в свете изысканных люстр. На противоположной стороне умиротворенного пространства, над четырьмя дверьми располагались эффектные мозаики, которые Лэнгдон рассматривал с восхищением.
Мирсат подошел к самой большой двери — громадному входу, покрытому бронзой.
— Императорские ворота, — прошептал Мирсат с головокружительным энтузиазмом. — Во времена Византии эта дверь предназначалась только для императора. Туристы обычно не ходят через нее, но это особая ночь.
Мирсат потянулся к двери, но остановился.
— Прежде чем мы войдем, — прошептал он, — позвольте спросить, внутри вы хотите посмотреть на что-то конкретное?
Лэнгдон, Сински и Брюдер переглянулись между собой.
— Да, — ответил Лэнгдон. — Само собой, мы многое хотим увидеть, но, если можно, мы хотели бы начать с гробницы Энрико Дандоло.
Мирсат склонил голову набок, как будто не понимая.
— Простите? Вы хотите посмотреть на… гробницу Дандоло?
— Да, хотим.
Мирсат выглядел удрученным.
— Но, сэр… гробница Дандоло очень простая. Вообще без всяких символов. Не самый прекрасный наш экспонат.
— Я понимаю это, — сказал Лэнгдон вежливо. — Все равно мы будем очень благодарны, если вы отведете нас к ней.
Долгое время Мирсат изучающе смотрел на Лэнгдона, а затем его взгляд переместился вверх к мозаике непосредственно над дверью, которой Лэнгдон только что восхищался. Мозаика была изображением вседержителя Христа девятого столетия — иконописным образом Христа, держащим в левой руке Новый Завет и благословляющим правой.
Затем их гида как будто внезапно осенило, уголки губ Мирсата приподнялись в понимающей улыбке, и он начал грозить своим пальцем.
— Умный человек! Очень умный!
Лэнгдон посмотрел с изумлением.
— Что, простите?
— Не волнуйтесь, профессор, — сказал Мирсат заговорщическим шепотом. — Я никому не скажу, почему вы действительно оказались здесь.
Сински и Брюдер бросили на Лэнгдона озадаченный взгляд.
Лэнгдону оставалось только пожать плечами, поскольку Мирсат толкнул дверь и провел их внутрь.
Глава 88
Кто-то назвал это место восьмым чудом света, и сейчас, находясь здесь, Лэнгдон не собирался спорить с этим утверждением.
Как только группа переступила через порог и вошла в колоссальное святилище, Лэнгдон подумал, что в соборе Святой Софии требуется лишь мгновение, чтобы произвести впечатление на посетителей истинными размерами его пропорций.
Эта комната была такой огромной, что даже великие соборы Европы казались карликами. Такое ошеломляющее воздействие ее огромных размеров, как знал Лэнгдон, частично было иллюзией, драматическим побочным эффектом византийской планировки, с централизованным наосом, в котором все внутреннее пространство сконцентрировано в одной квадратной комнате, а не расширяется крестообразно в четырех направлениях, как принято в более поздних соборах.
Это здание на семь столетий старше, чем Нотр-Дам, подумал Лэнгдон.
Потребовалась минута, чтобы объять взглядом ширину пространства, Лэнгдон позволил глазам подняться ввысь больше чем на сто пятьдесят футов, к просторному, золотому куполу, который короновал зал. От его центральной точки отходили сорок ребер, направленные наружу как лучи солнца, распространяясь в сторону круглой галереи из сорока арочных окон. В дневные часы проникающий через окна свет отражался — и повторно отражался — от стеклянных кусочков золотой мозаики, создавая «мистический свет», благодаря которому Софийский собор был настолько известен.
Лэнгдон лишь однажды видел позолоченное убранство этого зала запечатлённым в живописи. Джон Сингер Сарджент. Неудивительно, что при создании знаменитого изображения Святой Софии американский художник ограничил свою палитру множеством оттенков единственного цвета.
Золото.
Блестящий золотой купол, часто называемый «куполом самих небес», поддерживался четырьмя огромными арками, которые в свою очередь поддерживались серией полусводов и тимпанов. Эти опоры несли еще один понижающийся ряд меньших по размеру полусводов и галерей, создавая эффект каскада архитектурных форм, прокладывающих себе путь от небес к земле.
Спускаясь с небес на землю, хотя и более прямым путем, из-под купола свисали длинные кабеля, на которых были подвешены мерцающие светильники, которые, как казалось, висели настолько низко, что посетители высокого роста рисковали стукаться об них. На самом деле, это была лишь еще одна иллюзия, создаваемая одной лишь величиной пространства, так казалось из-за оборудования, подвешенного более чем в двенадцати футах над полом.
Как и у других храмов, большой размер служил собора Святой Софии служим двум целям. Во-первых, это показывало богу, как далеко может пойти человек, ради служения ему. И во-вторых, он служил для оказания шокирующего действия на верующих — физическое пространство было таким внушительным, что входящий чувствовал, что он уменьшился, его эго стиралось, его физическая сущность и космическая важность сжимались до размеров всего лишь пылинки на лице бога… атома в руках Творца.
Пока человек не станет ничем, Бог не может ничего сделать из него. Мартин Лютер сказал эти слова в XVI веке, но этот концепт был частью образа мышления строителей начиная с самых ранних образцов религиозной архитектуры.
Лэнгдон взглянул на Брюдера и Сински, которые до этого смотрели вверх, а теперь опустили глаза к земле.
— Иисус, — сказал Брюдер.
— Да! — сказал Мирсат взволнованно. — И Аллах, и Мухаммед, тоже!
Лэнгдон усмехнулся, когда их гид показал Брюдеру на главный алтарь, где с боков возвышающейся мозаики, на которой был изображен Иисус, стояли два массивных диска с арабскими именами Мухаммеда и Аллаха, написанные декоративной каллиграфией.
— В этом музее, — пояснил Мирсат, — в попытке продемонстрировать уникальность сакрального пространства, в тандеме расположены христианская и исламская иконография, ещё с тех времен, когда Айя-София была базиликой, а затем мечетью. — Он улыбнулся. — Несмотря на разногласия между религиями в реальном мире, мы полагаем, что их символы прекрасно уживаются. Я знаю, что вы согласитесь со мной, профессор.
Лэнгдон одобрительно кивнул, припоминая, что вся христианская иконография была скрыта под слоем известки, когда здание стало мечетью. Восстановление христианских символов рядом с мусульманскими создало поразительный эффект, главным образом потому, что глубина и манера иконописи этих религий кардинально противоположные.
В то время, когда в христианстве уже писали иконы с изображением Бога и святых, ислам сосредоточил свое внимание на каллиграфическом и геометрическом изображении мира, созданного Всевышним. Исламская традиция основывается на том убеждении, что только Бог мог создать жизнь такой, какая она есть, и человек не вправе изображать ни богов, ни людей и даже животных.
Лэнгдон припомнил случай, когда пытался объяснить этот принцип своим студентам.
— Если бы Микеланджело был мусульманин, то он никогда бы не стал изображать лик Господа на своде Сикстинской капеллы; он написал бы Его имя. Изображение лица Бога посчитали бы богохульством.
Лэнгдон продолжал искать объяснение всему этому.
— И христианство, и ислам логоцентричны, — объяснял он студентам, — это значит, что они сосредоточены на Слове. В христианской традиции Слово стало плотью — в Евангелии от Иоанна: «И Слово стало плотью, и обитало среди нас». Поэтому приемлемо было изображать Слово в человеческом облике. Однако, в исламской традиции Слово не стало плотью, и потому Слову нужно оставаться в виде слова — в большинстве случаев это каллиграфически выведенные имена исламских святых.
Один из студентов Лэнгдона подвел итог сложной истории с забавно точным примечанием на полях:
— Христиане подобны лицам; мусульмане — словам.
— Здесь перед нами, — продолжал Мирсат, окидывая жестом красочный зал, — открывается уникальное слияние христиаства с исламом.