й турецкий порт. Эльвира решила посидеть в маленьком баре на базарной площади. Дирижер оркестра присоединился к автобусной экскурсии по выжженному солнцем Эфесу. В баре, пока русские туристы покупали на площади дешевые кожаные пальто, вдруг появился капитан с огромным букетом роз — для Эльвиры. Эти цветы оказались последним галантным подношением в ее жизни. Так она никогда и не узнала, как звали того красавца в форме морского офицера. Сейчас, когда холодно, ее ноги укрыты старой вышитой скатертью. Скатерть напомнила о бегстве из Карса. В 1918-м его сдали туркам. Ей было тогда семь лет. С матерью и младшей сестренкой они пробирались в Харьков — на Украину. Отец, генерал Белой армии, был сослан вместе со своими солдатами в лагерь под Архангельском — на Белое море. Три женщины оказались в брошенном харьковском особняке. Мамины сестры бежали в Америку. По счастью в огромном особняке сохранилась ценная мебель, картины и книги от деда-грека, известного ученого-химика. Он умер за несколько лет до описываемых событий. В городе иногда появлялись полки, верные царю, но чаще всего большевистские батальоны. В Харькове Эльвира просто влюбилась в эту расшитую скатерть. Опасаясь, как бы ее не продали, она решила никогда с ней не расставаться и стала использовать вместо накидки. В семь лет она уже торговала клюквенной водой, которую покупали солдаты. Наконец, в длинном товарном поезде с матерью и сестрой они отправились в Архангельск. Грудь Эльвиры согревали вышитые цветы. В полку, где служил отец, мороз и тиф пощадили едва ли сотню солдат. Отца и других офицеров освободили из лагеря. Своим трудом они должны были помочь восстановлению и подъему индустрии. В Архангельске семья провела три года. Эльвира ходила в школу по деревянным настилам, переброшенным через уличную жижу. Теперь, сидя в своей ледяной комнате, она вспоминает сокрушительный грохот весеннего ледохода. Перед ее взором по Двине проплывают громоздящиеся друг на друга льдины. Их направление — Белое море. Нынешние московские холода — весенняя оттепель по сравнению с заполярной стужей. К счастью, в Москву пришли настоящие солнечные деньки. Эльвира скинула с головы теплую шаль и сняла пальто. Она поняла, что ей до чертиков надоели старые тряпки. Эльвира затолкала их в сумку. Вышла из дома — на солнце. Надо же отдать кому-нибудь свои наряды и распрощаться с прошлым. Мне вспомнились слова из сочинения, написанного одним старшеклассником из Савиньяно. На тему об отношении к старикам. Вместе с молодым человеком в доме жил девяностолетний старик. Он часто сетовал, что жизнь слишком коротка. Однажды парень не выдержал: Дед, тебе грех жаловаться. Ты у нас долгожитель. Старик возразил: Думаешь, Джорджо, жизнь бывает чересчур длинной? Ерунда. Наступит пора помирать и поймешь, что вся твоя жизнь сосредоточена в этих последних часах. О прошлом даже не вспомнишь.
Февраль
В часовне Кастельдельчи было особое овальное оконце. В девять часов утра через него входил солнечный луч и освещал надгробную плиту крестоносца, возвратившегося из Иерусалима и принесшего в Италию первые розы. Плита пропала. Оконце замуровали, чтобы укрепить наружную стену. Кровля обрушилась, и на ее обломках выросли дикие кусты, закрывшие небо. Старик из Сенателло тем не менее называет это место «Часовней роз», хотя здесь ни разу не росла ни одна роза.
Вчера был радостный день- снегопад развесил свое рукоделие на ветках около дома, кто мог заподозрить в эту минуту, что жизнь праздника столь коротка?
Суббота 10 — Во второй половине дня площадь Пеннабилли освещена живым рубиновым светом. Джиджи Маттей показал мне старый ботанический атлас. К обложке подклеены две страницы из дневника местного священника, которому и принадлежал прежде сей обстоятельный том. Беглые строчки — в основном о погоде. Выпал снег. День солнечный. Под датой «Июль 29-го дня 1849 года» записано: Из Баньо ди Романья пришла в Пеннабилли тысяча австрийцев. Они направлялись в Сан-Марино. Там скрывался бежавший из Рима Гарибальди. Сегодня в горах тоже бело. На Альпе делла Луна снежные пятна. Ее вершина похожа на громадного дремлющего леопарда. С нашей стороны солнце — настоящая весна. Вместе с Джанни побывали на поляне у Мадоннуччи. Возле зарослей кровянки тайком накопали луковиц жонкиля. Бутоны вот-вот распустятся. Прикопали луковицы вдоль дорожки от калитки к крыльцу. Вечером Джанни принес пару плоских картофелин. Завернул в серебряную фольгу и зарыл в раскаленной золе. Деликатес был вскоре готов. Преломили клубни. Подули на обжигающую мякоть. Опять за окном повалил снег. Пора спать. В спальне меня ждал Тео. Пес погиб два года назад — из-за отравленной котлетки. Тео растянулся возле меня на кровати и лизнул в руку. Где был ты все это время? Где ты был? Не дождавшись ответа, я заснул. Вижу степь. Звенящая жара. Покосившиеся оградки забытых могил. Киргизия — край, где в кожаных бурдюках держат кумыс. По вкусу напоминает нашу еще не созревшую горгонцолу.
Четверг 15 — Два дня в Лозанне. Чтение лекций. Остальное время в гостинице. Наблюдаю за постояльцами. Расплывшиеся черты под элегантными шляпами. Неуверенная походка обожателей коровьего масла и сливок. Облизывают дряблые губы. При этом — неотступная мысль о внезапной смерти. Правда, привычка нежить кости в пуховых перинах — сильней. На закате озеро вздувается и сливается с небом. Вдалеке игрушечные вагоны с прозрачными крышами. Плавно скользят по горной круче. Вершины нахлобучили снежную шапку. Украсили себя ожерельем из деревянных шале. Запах сыра и плесени. Еще выше — горный приют великого Бальтюса. В окнах — лица японских гейш. Караул замковых башенок в восточном стиле.
Суббота 24 — Побывали в гостях у человека, почитаемого мной одним из самых великих художников мира. Он живет на окраине Москвы в районе новостроек, где все так широко и просторно. За исключением квартир. С трудом преодолев сугробы и гололед, наконец оказались у его двери. Мне показалось, что Михаил Матвеевич Шварцман еще больше поседел, его борода совсем побелела. Глаза полузакрыты — ему почти неинтересно все окружающее, он сосредоточен лишь на своих мыслях. В одной из двух комнат его квартиры, в той, где обедают и угощают чаем, свалены в кучу, но в определенном порядке, его работы. Милейшая жена — Ира. Показывает одно за другим полотна. Затем складывает их вдоль стены, разделяющей комнату и коридор. В коридоре рядом с картинами горы тапочек. Это для гостей, оставляющих в прихожей грязные от налипшего снега сапоги. И вот какая мысль возникла у меня при виде его полотен: Михаил Матвеевич Шварцман замыслил построить Собор. Грандиозное сооружение в разобранном виде умещается в московской комнатушке. Время от времени, когда к нему попадают счастливцы, которым он решил показать результаты своего труда, Собор растет на глазах — деталь за деталью. Он напоминает готический храм. В нем, правда, отсутствует вязь уступов, удерживающих на лету каменные кружева. У Шварцмана ввысь вздымаются механические структуры, образуя некое одухотворенное индустриальное сооружение. В его недрах трепещут отблески фресок и великой живописи прошлых эпох. Любуясь великим старцем, я вдруг понял- по мере возведения Собора автор все более превращается в его узника. И правда — когда Лора спросила художника, погрузившегося на мгновение в свои мысли: Михаил Матвеевич, где вы только что были? — он откликнулся по-детски наивно: Похоже — был у себя.
По вечерам порой необходимоприкоснуться к камням. Теперь они часть стены крестьянского хлева — прежде на них держался фасад церкви.
Март
Понедельник 4 — От порога дома миндальные деревья взбегают по косогору вверх до развалин замка Малатеста. Ветки сгибаются под тяжестью цветов. Забираемся с Лорой в сердцевину душистой кроны. Сразу же в ушах громозвучное гудение тысяч пчел. Слетелись со всей долины на пиршество первого в этом году нектара. В Азербайджане есть долина Ум-Баки. Длинная вереница телеграфных столбов вдоль заброшенной железнодорожной ветки. В столбах что-то жужжит. Мы с Антониони прислоняем ухо к одному из них. Ребятишками мы всегда так делали.
Суббота 9 — Уже во второй раз мы с Джанни утром приходим на площадь посидеть на ступенях у входа в собор. Стережем прилет первых ласточек. Их гнездо под карнизом колокольни. Воздух прогрелся. Цветущий миндаль видно даже ночью. Пенсионеров возле фонтана разморило на солнце. Согревают руки о горячие камни. Пробуют ловить мух. Порфирные квадраты — украшение соборного портала. Они запотевают. Стало быть, в долине туман.
Женщина присел, чтобы перевести дух — из-под складок широкой юбки брызнула белизна ног и мелькнула, как тень, тайная щелка.
Среда 20 — Сильный ветер. С миндаля осыпаются цветы. Ловим их на лету в опрокинутые зонты. Один лепесток приклеивается ко лбу. Не смахнул его. Буддийские монахи отдают лепесткам последние почести. Как нужно преуспеть в смирении самолюбия и гордыни с тем, чтобы научиться уважать жизнь другого существа. Все вокруг говорит о единстве вселенной, и о том, что каждая вещь в Творении равноправна. Одним дан — голос. Они общаются при помощи звуков и слов. Другие беседуют посредством цвета и аромата. Жизнь — это дыхание даже крохотного листка на дереве. Надо научиться понимать страдание цветка и распознавать в его аромате приветливое слово. Восток — это не только географическое пространство. Он потайная дверь в наше сознание. В мире, восходящем по вертикали, он — круг, который находит на другой в смещающихся плоскостях. Смещенная плоскость Востока — это благосклонное внимание к трепету одного-единственного лепестка и отказ от желаний.
Понедельник 25 — Вечер. Едем на машине с Джанни. Костры в честь Св. Иосифа. Девочка-подросток одна в поле — молится возле пляшущего огонька. Просит святого даровать ей большие груди. Девочки неизменно просят об этом в наших горах.
Среда 27 — Не считаю себя писателем. Мне не удается превращать язык в нечто большее, чем та история, о которой я хочу поведать. Я лишь пытаюсь сгладить остроту одиночества, наметив путь к жизни, исполненной поэтических ощущений. Лет десять избегаю книг, цель которых эксперимент. Мне по душе дневники и исповеди. Огненные иероглифы светлячков, оживляющие небосклон нашего бытия.