жантильных манер, дорожки
полны статуями везде Аполлоны,
а этих
Венер безруких,
так целые уймы. А дальше
жилья
для их Помпадурш Большой Трианон
и Маленький. Вот тут
Помпадуршу
водили под душ, вот тут
помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь
ах, как не нова! Красивость
аж дух выматывает! Как будто
влип
в акварель Бенуа, к каким-то
стишкам Ахматовой. Я все осмотрел,
поощупал вещи. Из всей
красотищи этой мне
больше всего
понравилась трещина на столике
Антуанетты. В него
штыка революции
клин вогнали,
пляша под распевку, когда
санкюлоты
поволокли на эшафот
королевку. Смотрю,
а все же
завидные видики! Сады завидные
в розах! Скорей бы
культуру
такой же выделки, но в новый,
машинный розмах! В музеи
вот эти
лачуги б вымести! Сюда бы
стальной
и стекольный рабочий дворец
миллионной вместимости,такой,
чтоб и глазу больно. Всем,
еще имеющим
купоны
и монеты, всем царям
еще имеющимся
в назидание: с гильотины неба,
головой Антуанетты, солнце
покатилось
умирать на зданиях. Расплылась
и лип
и каштанов толпа, слегка
листочки ворся. Прозрачный
вечерний
небесный колпак закрыл
музейный Версаль.
1925
ЖОРЕС
Ноябрь,
а народ
зажат до жары. Стою
и смотрю долго: на шинах машинных
мимо
шары катаются
в треуголках. Войной обагренные
руки
умыв и красные
шансы
взвесив, коммерцию
новую
вбили в умы хотят
спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим
смотрите,
и он с великими нашими
тоже. Жорес
настоящий француз.
Пантеон не станет же
он
тревожить. Готовы
потоки
слезливых фраз. Эскорт,
колесницы - эффект! Ни с места!
Скажите,
кем из вас в окне
пристрелен
Жорес? Теперь
пришли
панихидами выть. Зорче,
рабочий класс! Товарищ Жорес,
не дай убить себя
во второй раз. Не даст.
Подняв
знамен мачтовый лес, спаяв
людей
в один
плывущий флот, громовый и живой,
по-прежнему
Жорес проходит в Пантеон
по улице Суфло Он в этих криках,
несущихся вверх, в знаменах,
в шагах,
в горбах. "Vivent les Soviets!..
A bas la guerre!.. Capitalisme a bas!.." И вот
взбегает огонь
и горит, и песня
краснеет у рта. И кажется
снова
в дыму
пушкари идут
к парижским фортам. Спиною
к витринам отжали
и вот из книжек
выжались
тени. И снова
71-й год встает
у страниц в шелестении. Гора
на груди
могла б подняться. Там
гневный окрик орет: "Кто смел сказать,
что мы
в семнадцатом предали
французский народ? Неправда,
мы с вами,
французские блузники. Забудьте
этот
поклеп дрянной. На всех баррикадах
мы ваши союзники, рабочий Крезо
и рабочий Рено".
1925
ПРОЩАНИЕ
(Кафе)
Обыкновенно
мы говорим: все дороги
приводят в Рим. Не так
у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем
и Ромул,
и Ремул и Ром в "Ротонду" придут
или в "Дом". В кафе
идут
по сотням дорог, плывут
по бульварной реке. Вплываю и я:
"Garcon,
un grog americain!" Сначала
слова,
и губы,
и скулы кафейный гомон сливал. Но вот
пошли
вылупляться из гула и лепятся
фразой
слова. "Тут
проходил
Маяковский давече, хромой
не видали рази?""А с кем он шел?"
"С Николай Николаичем"."С каким?"
"Да с великим князем!""С великим князем?
Будет врать! Он кругл
и лыс,
как ладонь. Чекист он,
послан сюда
взорвать...""Кого?"
"Буа-дю-Булонь. Езжай, мол, Мишка..."
Другой поправил: "Вы врете,
противно слушать! Совсем и не Мишка он,
а Павел. Бывало, сядем
Павлуша!а тут же
его супруга,
княжна, брюнетка,
лет под тридцать..." "Чья?
Маяковского?
Он не женат". "Женат
и на императрице"."На ком?
Ее ж расстреляли..."
"И он поверил
Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас
за трильон! Она же ж
омолодилась!" Благоразумный голос:
"Да нет, вы врете
Маяковский - поэт"."Ну, да,
вмешалось двое саврасов,в конце
семнадцатого года в Москве
чекой конфискован Некрасов и весь
Маяковскому отдан. Вы думаете
сам он?
Сбондил до йот весь стих,
с запятыми,
скраден. Достанет Некрасова
и продает червонцев по десять
на день". Где вы,
свахи?
Подымись, Агафья! Предлагается
жених невиданный. Видано ль,
чтоб человек
с такою биографией был бы холост
и старел невыданный?! Париж,
тебе ль,
столице столетий, к лицу
эмигрантская нудь? Смахни
за ушми
эмигрантские сплетни.
Провинция!
не продохнуть.Я вышел
в раздумье
черт его знает! Отплюнулся
тьфу, напасть! Дыра
в ушах
не у всех сквозная другому
может запасть! Слушайте, читатели,
когда прочтете, что с Черчиллем
Маяковский
дружбу вертит или
что женился я
на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу,
не верьте.
1925
ПРОЩАНЬЕ
В авто,
последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? Париж
бежит,
провожая меня, во всей
невозможной красе. Подступай
к глазам,
разлуки жижа, сердце
мне
сантиментальностью расквась! Я хотел бы
жить
и умереть в Париже, если б не было
такой земли
Москва.
1925
Цикл "Стихи об Америке" (1925 год)
ИСПАНИЯ
Ты - я думал
райский сад.
Ложь
подпивших бардов.
Нет
живьем я вижу
склад
"ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО".
Из прилипших к скалам сел
опустясь с опаской,
чистокровнейший осел
шпарит по-испански.
Все плебейство выбив вон,
в шляпы влезла по нос.
Стал
простецкий
"телефон"
гордым
"телефонос".
Чернь волос
в цветах горит.
Щеки в шаль орамив,
сотня с лишним
сеньорит
машет веерами.
От медуз
воде сине.
Глуби
версты мера.
Из товарищей
"сеньор"
стал
и "кабальеро".
Кастаньеты гонят сонь.
Визги...
пенье...
страсти!
А на что мне это все?
Как собаке - здрасите!
1925
6 МОНАХИНЬ
Воздев
печеные
картошки личек, черней,
чем негр,
не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло
на борт
парохода "Эспань". И сзади
и спереди
ровней, чем веревка. Шали,
как с гвоздика,
с плеч висят, а лица
обвила
белейшая гофрировка, как в пасху
гофрируют
ножки поросят. Пусть заполнится годами
жизни квота стоит
только
вспомнить это диво, раздирает
рот
зевота шире Мексиканского залива. Трезвые,
чистые,
как раствор борной, вместе,
эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща
скрываются в уборной. Одна зевнула
зевают шесть. Вместо известных
симметричных мест, где у женщин выпуклость,
у этих выем; в одной выемке
серебряный крест, в другой - медали
со Львом
и с Пием. Продрав глазенки
раньше, чем можно,в раю
(ужо!)
отоспятся лишек,оркестром без дирижера шесть дорожных
вынимают
евангелишек. Придешь ночью сидят и бормочут. Рассвет в розы бормочут, стервозы! И днем,
и ночью, и в утра, и в полдни сидят
и бормочут,
дуры господни. Если ж
день
чуть-чуть
помрачнеет с виду, сойдут в кабину,
12 галош наденут вместе
и снова выйдут, и снова
идет
елейный скулеж. Мне б
язык испанский! Я б спросил, взъяренный - Ангелицы,
попросту
ответ поэту дайте если
люди вы,
то кто ж
тогда
вороны? А если
вы вороны,
почему вы не летаете? Агитпропщики!
не лезьте вон из кожи. Весь земной
обревизуйте шар. Самый
замечательный безбожник не придумает
кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай
с гвоздей своей доски, а вторично явишься
сюда
не суйся все равно:
повесишься с тоски!
1925
АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН
Испанский камень
слепящ и бел, а стены
зубьями пил. Пароход
до двенадцати
уголь ел и пресную воду пил. Повел
пароход
окованным носом и в час,
сопя,
вобрал якоря
и понесся. Европа
скрылась, мельчась. Бегут
по бортам
водяные глыбы, огромные,
как года. Надо мною птицы,
подо мною рыбы, а кругом
вода. Недели
грудью своей атлетической то работяга,
то в стельку пьян вздыхает
и гремит
Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться... Развернись и плюнь пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой сварю ухой. Людей не надо нам малы к обеду. Не трону...
ладно... пускай едут..." Волны
будоражить мастера: детство выплеснут;
другому
голос милой. Ну, а мне б
опять
знамена простирать! Вон
пошло,
затарахтело,
загромило! И снова
вода
присмирела сквозная, и нет
никаких сомнений ни в ком. И вдруг,
откуда-то