в бытность человеком ты пивал чаи
со мною в дипкупе? Медлил ты.
Захрапывали сони. Глаз
кося
в печати сургуча, напролет
болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел,
стихи уча. Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел... Суньтеся
кому охота! Думал ли,
что через год всего встречусь я
с тобою
с пароходом. За кормой лунища.
Ну и здорово! Залегла,
просторы надвое порвав. Будто навек
за собой
из битвы коридоровой тянешь след героя,
светел и кровав. В коммунизм из книжки
верят средне. "Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!" А такое
оживит внезапно "бредни" и покажет
коммунизма
естество и плоть. Мы живем,
зажатые
железной клятвой. За нее
на крест,
и пулею чешите: это
чтобы в мире
без России,
без Латвии, жить единым
человечьим общежитьем. В наших жилах
кровь, а не водица. Мы идем
сквозь револьверный лай, чтобы,
умирая,
воплотиться в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась. Но в конце хочу
других желаний нету встретить я хочу
мой смертный час так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
15 июля 1926 г., Ялта
УЖАСАЮЩАЯ ФАМИЛЬЯРНОСТЬ
Куда бы
ты
ни направил разбег, и как ни ерзай, и где ногой ни ступи,есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского
переулок или тупик. Где я?
В Ялте или в Туле? Я в Москве
или в Казани? Разберешься?
- Черта в стуле! Не езда, а - наказанье. Каждый дюйм
бытия земного профамилиен
и разыменован. В голове
от имен
такая каша! Как общий котел пехотного полка. Даже пса дворняжку
вместо
"Полкаша" зовут:
"Собака имени Полкан". "Крем Коллонтай.
Молодит и холит". "Гребенки Мейерхольд". "Мочала а-ля Качалов". "Гигиенические подтяжки имени Семашки". После этого
гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно
про Мейерхольда будут спрашивать:
- "Который? Это тот, который гребешок?" Я к великим
не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат
в шеренге миллиардной. Но и я
взываю к вам
от всех великих: - Милые,
не обращайтесь с ними фамильярно!
1926
КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ
Я два месяца
шатался по природе, чтоб смотреть цветы
и звезд огнишки. Таковых не видел.
Вся природа вроде телефонной книжки. Везде
у скал,
на массивном грузе Кавказа
и Крыма скалоликого, на стенах уборных,
на небе,
на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной
до гор,
где грозы гремят,
грома потрясав,везде
отрывки стихов и прозы, фамилии
и адреса. "Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
Семейство ело и отдыхало". "Коля и Зина
соединили души". Стрела
и сердце
в виде груши. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис". "Мусью Гога, парикмахер из Таганрога". На кипарисе,
стоящем века, весь алфавит:
а б в г д е ж з к. А у этого
от лазанья
талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило:
"Исак Лебензон". Особенно
людей
винить не будем. Таким нельзя
без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали,
привыкли люди. Они
и на скалу
глядят, как на мандат. Такому,
глядящему
за чаем
с балконца как солнце
садится в чаще, ни восход,
ни закат,
а даже солнце входящее
и исходящее. Эх!
Поставь меня
часок
на место Рыкова, я б
к весне
декрет железный выковал: "По фамилиям
на стволах и скалах узнать
подписавшихся малых. Каждому
в лапки дать по тряпке. За спину ведра и марш бодро! Подписавшимся
и Колям
и Зинам собственные имена
стирать бензином. А чтоб энергия
не пропадала даром, кстати и Ай-Петри
почистить скипидаром. А кто
до того
к подписям привык, что снова
к скале полез,у этого
навсегда
закрывается лик без". Под декретом подпись
и росчерк броский
Владимир Маяковский.
1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка
ХУЛИГАН
Республика наша в опасности.
В дверь лезет
немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы
в кулаках. Безмозглый,
и две ноги для ляганий, вот - портрет хулиганий. Матроска в полоску,
словно леса. Из этих лесов
глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть
аккуратно
сбрил на рыле. Хлопья пудры
("Лебяжьего пуха"!), бабочка-галстук
от уха до уха. Души не имеется.
(Выдумка бар!) В груди
пивной
и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг враг. - Вдрызг фонарь,
враги - фонари. Мне темно,
так никто не гори. Враг - дверь,
враг - дом, враг
всяк,
живущий трудом. Враг - читальня.
Враг - клуб. Глупейте все,
если я глуп!Ремень в ручище,
и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет,
и гиря вертится,а ну
попробуй встретиться! По переулочкам - луна. Идет одна.
Она юна. - Хорошенькая!
(За косу.) Обкрутимся без загсу!Никто не услышит,
напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. - Не нас контрапупят
не наше дело! Бежим, ребята,
чтоб нам не влетело!Луна
в испуге
за тучу пятится от рваной груды
мяса и платьица. А в ближней пивной
веселье неистовое. Парень
пиво глушит
и посвистывает. Поймали парня.
Парня - в суд. У защиты
словесный зуд: - Конечно,
от парня
уйма вреда, но кто виноват?
Среда. В нем
силу сдерживать
нет моготы. Он - русский.
Он
богатырь! - Добрыня Никитич!
Будьте добры, не трогайте этих Добрынь!Бантиком
губки
сложил подсудимый. Прислушивается
к речи зудимой. Сидит
смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья
(сердобольно) "4 месяца". Довольно! Разве
зверю,
который взбесится, дают
на поправку
4 месяца? Деревню - на сход!
Собери
и при ней словами прожги парней! Гуди,
и чтоб каждый завод гудел об этой
последней беде. А кто
словам не умилится, тому
агитатор
шашка милиции. Решимость
и дисциплина,
пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если
возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда
у больного
рука гниет не надо жалеть ее. Пора
топором закона
отсечь гнилые
дела и речь!
1926
ХУЛИГАН
Ливень докладов.
Преете?
Прей! А под клубом,
гармошкой избранные, в клубах табачных
шипит "Левенбрей", в белой пене
прибоем
трехгорное... Еле в стул вмещается парень. Один кулак
четыре кило. Парень взвинчен.
Парень распарен. Волос взъерошенный.
Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню
слово душевное нужно. Парню
силу выхлестнуть надо. Парню надо...
- новую дюжину! Парень выходит.
Как в бурю на катере. Тесен фарватер.
Тело намокло. Парнем разосланы
к чертовой матери бабы,
деревья,
фонарные стекла. Смотрит
кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба
из безобразий и ухарств, дурости,
пива
и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся
к центру огней
от окраин драка,
муть
и ругня хулиганов. Надо
в упор им
рабочьи дружины, надо,
чтоб их
судом обломало, в спорт
перелить
мускулья пружины,надо и надо,
но этого мало... Суд не скрутит
набрать имен и раструбить
в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: "Выродок рабочего класса". А главное - помнить,
что наше тело дышит
не только тем, что скушано; надо
рабочей культуры дело делать так,
чтоб не было скушно.
1926
РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: "СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН"
И "КРАСНАЯ АБХАЗИЯ"
Перья-облака,
закат расканарейте! Опускайся,
южной ночи гнет! Пара
пароходов
говорит на рейде: то один моргнет,
а то
другой моргнет. Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба. Красный раз...
угаснет,
и зеленый... Может быть,
любовная мольба.
Может быть,
ревнует разозленный. Может, просит:
"Красная Абхазия"! Говорит
"Советский Дагестан". Я устал,
один по морю лазая, подойди сюда
и рядом стань.Но в ответ
коварная
она: - Как-нибудь
один
живи и грейся. Я теперь
по мачты влюблена в серый "Коминтерн",
трехтрубный крейсер. - Все вы,
бабы,
трясогузки и канальи... Что ей крейсер,
дылда и пачкун?Поскулил
и снова засигналил! - Кто-нибудь,
пришлите табачку!.. Скучно здесь,
нехорошо
и мокро. Здесь
от скуки
отсыреет и броня...Дремлет мир,
на Черноморский округ синь-слезищу
морем оброня.
1926
ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА МАЯКОВСКОГО
ПИСАТЕЛЮ
АЛЕКСЕЮ МАКСИМОВИЧУ ГОРЬКОМУ
Алексей Максимович,
как помню,
между нами что-то вышло
вроде драки
или ссоры. Я ушел,
блестя
потертыми штанами; взяли Вас
международные рессоры. Нынче
иначе. Сед височный блеск,
и взоры озаренней. Я не лезу
ни с моралью,
ни в спасатели, без иронии,
как писатель
говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно
Вас
на стройке наших дней. Думаете
с Капри,
с горки Вам видней? Вы и Луначарский